И это-то и есть взойти в мир Божий, очиститься от всякого тления, совершить вполне свободный стрем и непрерывное движение, вылетев из тесных пределов вещества на свободу духа, как написано: "Поставил на простор ноги мои… Выведет меня на простор… И вознёс вас на орлиных крыльях и привёл вас к Себе". И потому Давид просит: "Когда б я имел крылья, словно голубка, я полетел бы и успокоился"⁴³.
Ермолай. А где она находит это безначальное начало и высшее естество?
Григорий. Если сперва не отыщет внутри себя, без пользы будет искать в иных местах. Но это дело совершенных сердцем, а нам надо учиться азбуке этой преблагословенной субботы, или мира.
Ермолай. Победить апокалиптического змея и страшного того зверя с железными зубами, который у пророка Даниила всё пожирает, остаток ногами попирая, есть дело тех героев, которых Бог в Книге Чисел велит Моисею вписать в нетленный Свой список для войны, минуя женщин и детей, что не могут умножить число святых Божиих мужей, рождённых не от крови, не от похоти плотской, не от похоти мужеской, но от Бога, как написано: "Не соберу собраний их от крови…" Те одни почивают с Богом от всех дел своих, а для нас, немощных, и той Божией благодати довольно, когда можем дать баталию с маленькими бесиками: часто один крохотный духок демонский возмущает в сердце страшный мятеж и горькое смятение, что, словно пожар, душу жжёт.
Григорий. Надо храбро стоять и не уступать места диаволу: противьтесь — и убежит от вас. Стыдно быть до такой степени женщиной и дитём, чтоб не устоять нам против одного бездельного наездника или даже против маленькой шайки. Боже мой! Какое у нас нерадение о искании и хранении небес и земли, драгоценнейшего сердечного мира? О нём одном должен человек и мыслить в уединении, и говорить при обращениях, сидя дома, идя путем, и ложась, и вставая. Но когда мы о нём думаем? Не все ли речи наши — сами лжи да бесовские ветры? Ах, насколько мы самих себя не познали, забыв нерукотворный дом наш и главу его — душу нашу, и главу её — богоподобный рай мира! Имеем же за то достаточное воздаяние: едва ли из тысячи найдёшь одно сердце, чтоб оно не было занято гарнизоном нескольких эскадронов бесовских.
А так как не учимся мы с Аввакумом на этой божественной страже продолжать всеполезную эту войну, потому стали в корне нерадивы, глухи, глупы, пугливы, неумелы и вовсе борцы расслабленные, так что и сама великая к нам милость Божия, но которой мы не разумеем, колотит сердцами нашими, как волк овцами. Один, например, печалится тем, что не в знатном доме, не красивым родился лицом и не нежно воспитан; другой скорбит, что, хотя идёт путем невинной жизни, однако многие из знатных и простых ненавидят его и хулят, называя отчаянным, недостойным, лицемером; третий грустит, что не получил чина или места, которое могло бы поставить ему стол из десяти блюд, а теперь разве что по шесть кушаний есть ему достаётся; четвёртый мучится, как бы избавиться (правда, мучительного), но вместе и доходного звания, чтоб в безделье не умереть от скуки, не разумея, что нет полезнее и важнее, как богомудро управлять не внешнею, домашнею, а внутреннею душевною экономиею, то есть познать себя и устроить порядок в сердце своём; пятый грызётся, что, чувствуя в себе способность к служению обществу, не может через множество кандидатов пробиться, чтоб занять должность, словно только чиновные имеют случай быть благодетельными и будто служба отличается от доброго дела, а доброе дело от благодетельности; шестой тревожится, что начала время от времени появляться в волосах его седина, что надвигается с ужасною армией немилосердная старость, что и с иным корпусом за ним идёт непобедимая смерть, что начинает слабеть всё тело, тупеть глаза и зубы, безсилен уж плясать, не так много и вкусно пить и есть и прочее.
Но можно ли счесть бесчисленные тьмы нечистых духов и чёрных воронов или (с Павлом сказав) духов злобы поднебесных, что толпятся по тёмной, безграничной бездне, по душе нашей, словно по воздушным пространствам? Эти все ещё не исполины, не самые бездельные, как постельные собачки, духи, однако и они сильно колеблют наше неумелое в битве и не вооружённое советами сердце; последний бесёнок тревожит наш неукреплённый городок; что же, когда дело дойдёт до львов? Открою вам, друзья мои, слабость свою. Случилось мне в непростой компании небезуспешно быть участником разговора. Радовался я тому, но радость моя вдруг исчезла: две персоны начали хитро поносить и осмеивать меня, вставляя в разговор такие алмазные слова, что тайно выставляли простой мой род, низкое звание и телесную некрасоту. Стыдно мне вспомнить, как смутилось сердце моё, а более того, что от них я этого не ожидал; едва я после долгого размышления возвратил себе покой, вспомнив, что они бабкины сыновья.
Афанасий. Что это значит?
Григорий. Бабка покупала горшки; амуры молодых лет ещё тогда ей отрыгивались⁴⁴.
— А что за этот хорошенький?
— За того дай хоть три полушки, — ответил гончар.
— А за того дурного (вон он), конечно, полушка?
— За того меньше двух копеек не возьму.
— Что за чудо?
— У нас, бабка, — сказал мастер, — не глазами выбирают, мы испытываем, чисто ли звенит.
Бабка, хоть и не простого вкуса, однако не могла найти ответа и только сказала, что она и сама это давно знала, да не подумала.
Афанасий. Эти люди, имея между собою одинаковый вкус, вполне доказывают, что они плод этой райской яблони.
Яков. Законная жизнь, твёрдый разум, великодушное и милосердное сердце — вот чистый звон почтенной персоны.
Григорий. Видите, друзья мои, как мы возродились от предков своих? Одна лишь простая бабья мысль может смутить сердце наше.
Ермолай. Не гневайся — и сам Пётр испугался бабы: "Речь твоя явно выдаёт тебя, что [галилеянин] ты".
Логвин. Но было ли такое сердце у древних предков? Кто может без ужаса вспомнить Иова? Однако при всём том пишется: "И не дал Иов безумия Богу…" Заметь, что пишет Лука о первых христианах: "Была у них одна душа и одно сердце…"⁴⁵ А что же это? Какое у них было сердце? Кроме тихой их любви вот какое: они ведь радовались, "что сподобились принять поношение за имя Господа Иисуса"⁴⁶. Но вот ещё геройское сердце: "Хулениям радуемся…" "Радуюсь в страданиях моих…" Кто может без удивления читать ту часть его писания, которая читается в день торжества его? Оно есть зрелище чуднейших чудес, что пленяют сердечное око. Великое чудо! Что других приводит в горчайшее смятение, то Павла веселит, ибо дышит душою, подобною здоровому желудку, который и самую твёрдую и грубую пищу во благо переваривает. Разве это не значит иметь алмазное сердце? Тяжелейший удар всё иное разбивает, а его утверждает. О мир! Ты Божий, а Бог твой! Это значит истинное счастье — обрести сердце, адамантовыми стенами ограждённое, и сказать: "Сила Божия с нами, мир имеем к Богу…"
Ермолай. Ах, высок этот мир, трудно до него достичь. Какое чудное было то сердце, что за всё Богу благодарило!
Логвин. Невозможно, трудно, но он стоит и большего труда. Трудно, но без него тысячу раз труднее. Трудно, но этот труд освобождает нас от тягчайших бесчисленных трудов таких. "Как тяжкое бремя, пригнетило меня. Нет мира в костях моих…" Не стыдно ли говорить, что тяжко нести это иго, когда, нося его, находим такой клад — мир сердечный?.. "Возьмите иго Моё на себя, и найдёте покой душам вашим". Сколько мы тратим труда для малой пользы, а часто и впустую, нередко и во вред? Тяжко одевать и питать тело, но нужно и нельзя без этого. В том и состоит жизнь телесная, и никто на этот труд роптать не должен, ибо впадёт в тяжкое зло, холод, голод, жажду и болезни.
Но не легче ли питаться одной лишь суровой зеленью и при том иметь согласие и утешение в сердце, нежели над роскошным столом сидеть гробом окрашенным, полным жирной черви, что день и ночь грызёт непрестанно душу? Не лучше ли покрыть худотелое тело беднейшей одеждой и с тем иметь сердце, в ризу спасения и одеяние веселья облачённое, нежели носить золототканые шаты и тем временем терпеть геенский огонь в душе, что бесовской печалью сжигает сердце? Какая отрада от богатства или от красивой обстановки, когда сердце погружено в мрак глубочайший неудовольствия из украшенного дворца, о котором пишется: "Птица найдёт себе дом… основан он на камне… камень же — это Христос… когда мир есть наш… душа наша, как птица, избавится, и сеть падёт… Кто даст мне крылья?"
Почему же мне так тяжко? Когда кто попал в ров или в пучину водную, должен думать не о тяготе, а об избавлении. Когда ставишь дом, строй его для обеих частей твоего естества — души и тела. Когда одеваешь и украшаешь тело, не забывай и о сердце. Две хлебины, два дома и две одежды, два рода всего есть, всего есть по двое, потому есть два человека в одном человеке, два отца — небесный и земной, и два мира — первородный и временный, и две природы: божественная и телесная во всём-на-всё… Когда же оба эти естества смешать в одно и признать только видимую природу, тогда и будет родное идолопоклонство, и этому единому противостоит священная Библия, будучи дугой, что всю тень ограничивает, и вратами, что вводят сердца наши в веру богопознания, в надежду господствующей природы, в царство мира и любви, в свет первородный.
Это-то и есть твёрдый мир — верить и признавать господствующее естество и на него, как на непобедимый город, положиться и думать: "Жив Господь Бог мой…" Тогда-то скажешь: "И жива душа моя…", а без этого как тебе положиться на тленную натуру? Как не затрепетать, видя, что вся тленность ежеминутно рождается и исчезает? Кто не встревожится, глядя на гибнущую истину естества? Такие пусть не ждут мира и слушаются Исаии: "Взволновались и не смогут успокоиться. Некогда радоваться нечестивым, говорит Господь Бог…" Вот смотри, кто восходит на гору мира? "Господь — сила моя и положит ноги мои на совершенство, на высокое выведет меня, чтоб победить мне для песни Ему". Признаёт Господа и перед теми, кто не видит Его, воспевает, а Господь ведёт его на гору мира.