Перевод Валерия Шевчука
[Товарищеский разговор о душевном мире]
Афанасий. Люди в жизни своей трудятся, суетятся, скрываются, а для чего — многие и сами не понимают. Если вдуматься, то во всех человеческих затеях, сколько бы их тысяч ни было, один конец — радость сердца. Разве не для того выбираем мы товарищей по вкусу, чтобы иметь удовольствие от общения с ними; добываем высокие чины, чтобы гордыня наша от поклонов других разгоралась; придумываем разные напитки, блюда, закуски для услаждения вкуса; выискиваем всяческие музыки, создавая бесчисленные концерты, менуэты, танцы и контрдансы для услаждения слуха; строим прекрасные дома, насаждаем сады, ткём золототканые парчи, материи, вышиваем их разными шелками и милыми для глаз цветами и украшаем ими себя, чтобы было приятность глазам и достаточная нежность телу; составляем душистые спирты, пудры, помады, духи и ими удовлетворяем обоняние своё. Одним словом, всеми ухищрениями, какие только можем придумать, стараемся развеселить дух наш. О, какими значительными весельями пользуются вельможные и богатые персоны! В их дворцах живёт растворённый в радостях и удовольствии дух. О, как дорога ты, радость сердечная!
За тебя цари, князья и герцоги платят без числа тысяч, а мы, беднота, не имеющая состояния, будто питаемся теми крохами, что падают с их столов. Подумай же ныне, каким триумфом охвачены славные европейские города?
Яков. Поистине великим. Я слышал, что нигде нет больше веселья и забав, чем в Париже и Венеции.
Афанасий. Так, их там много, но пока ты их нам из Венеции привезёшь, мы здесь от скуки умрём.
Григорий. Довольно лгать, дорогие друзья, высокие должности, весёлый город, разные забавы и игры и все ваши выдумки бессильны утешить дух и тем изгнать скуку, что завладела вами.
Яков. А что же сможет?
Григорий. Лишь знание того, что составляет истинное счастье, и как его обрести.
Афанасий. Это так, мы рождены для настоящего счастья и идём к нему, а жизнь наша — путь, что течёт, как река.
Яков. Давно уж ищу счастья, да никак не могу найти.
Григорий. Если вы действительно хотите его найти, то скажите мне: что для человека лучше всего?
Яков. Бог его знает, и вообще, зачем спрашиваешь то, чего великие мудрецы не смогли разрешить и разошлись в мыслях своих, как путники на дороге? Ведь то, что лучше всего, то и выше всего, а высшее — всему глава и конец. Это лучшее благо звалось у древних философов завершением всех благ и верховным добром; кто ж тебе даст ответ, что есть край и пристанище всех наших желаний?
Григорий. Потише, милостивый пан! Слишком высоко вы поплыли. Я спрошу проще: чего вы в жизни своей желаете всего более?
Яков. Ты будто палкой потревожил муравейник — так взволновал этим вопросом наши желания.
Афанасий. Я желал бы стать человеком высокочиновным, чтобы мои подчинённые были крепки, как россияне, и добродетельны, как древние римляне; чтобы дом мой был венецианский, сад флорентийский; чтобы быть мне и умным, и учёным, и знатным, и богатым, как бык на шерстину.
Григорий. Что ты мелешь?
Афанасий. Сильным, как лев, красивым, как Венера…
Яков. Пришла и мне на память Венера, так называемая собачка.
Григорий. Прошу, пан мой, продолжайте.
Яков. Хвостатым, как лев, головастым, как медведь, ушастым, как осёл…
Григорий. Сильно сомневаюсь, чтобы дошли до ушей Божьих такие безмозглые желания. Ты со своими выдумками похож на дерево, которое хочет быть одновременно и дубом, и клёном, и липой, и берёзой, и фикусом, и оливой, и клёном, и пальмой, и розой, и рутой… солнцем и месяцем… хвостом и головой… Младенец, что сидит на материнских руках, часто тянется за ножом или за огнём, но немилосердная наша мать природа лучше знает, что для нас полезно. Хотя мы плачем и тянемся, она сосцами своими всех нас в меру кормит и одевает, и этим доброе дитя довольно, а злое волнуется само и тревожит других. Сколько же миллионов этих несчастных детей день и ночь вопиют, ничем не удовлетворённые: одно им дают в руки — плачут по другому. Годе нам быть счастливыми.
Афанасий. А это почему?
Григорий. Не можем найти счастья.
Яков. Отчего?
Григорий. Потому что и желать его не желаем.
Афанасий. Почему?
Григорий. Потому что не знаем, в чём оно заключается. Начало делу — знание, от знания идёт желание, от желания — поиск, затем получаем результат — вот и удовлетворение, то есть то, что приобретаем и что для человека благо. Запомни же, что такое премудрость.
Яков. Я часто слышу это слово: премудрость.
Григорий. Смысл премудрости в том, чтобы постичь, в чём заключается счастье, — вот правое крыло, а добродетель стремится к поиску. Потому у эллинов и римлян она зовётся мужеством и силой — вот левое крыло. Без этих крыл нельзя подняться и полететь к благу. Премудрость — это острое, зоркое орлиное око, а добродетель — крепкие руки с быстрыми оленьими ногами. О этом божественном супружестве есть интересная басня.
Яков. Ты с языка у меня снял её. Конечно, это басня о двух путниках — безногом и слепом?¹
Григорий. Ты точно попал в мою мысль.
Афанасий. Расскажи подробнее.
Григорий. Странник, обходя разные земли и государства, лишился ног. Тут пришла ему мысль вернуться домой, в отчий дом. С великим трудом, опираясь на руки, пустился странник в путь. Наконец дополз он до горы, с которой уж был виден отчий дом, но тут лишился и рук. Оттуда смотрело живое его око через реки, леса, овраги, через вершины пирамидальных гор, с радостной жаждой обозревая сияющий вдали замок — жилище отца и всего миролюбивого их рода, конец и венец страннических трудов. Но беда была в том, что наш обсерватор ни рук, ни ног уже не имел, а только мучился, как евангельский богач, взирая на Лазаря².
Меж тем, оглянувшись, увидел он вдруг странное и печальное зрелище: идёт слепец, прислушивается, ощупывает палкой то вправо, то влево и, словно пьяный, сбивается с дороги, подходит ближе, вздыхает. «Исчезают в суете дни наши…» «Пути твои, Господи, поведай мне…» «Горе мне, странствия мои продолжаются…» И другие такие слова сам себе молвил, вздыхая, часто спотыкался и падал.
— Боюсь, друг мой, испугать тебя, но кто ты такой? — спрашивает прозорливый.
— Уже тридцать четыре года странствую, а ты первый на пути моём встретился, — отвечает слепой. — Путешествие моё по разным мирам закончилось вот так. Жгучие лучи солнца в Аравии лишили меня зрения, и я, слепец, возвращаюсь в отчий дом.
— А кто твой отец?
— Живёт он в горнем замке, что зовётся Миргород. Имя ему — Ураний³, а моё — Практик.
— Боже мой, что я слышу? Так я ж твой родной брат! — воскликнул прозорливый. — Я — Обсерватор!
Необычная радость всегда завершается слезами. После щедрых слёз слепец с зарошенными глазами сказал брату своему:
— Сладкий мой брат! Слышал я уж о тебе из рассказов, а теперь сердечное моё око видит тебя. Смилуйся, положи конец моим бедам, будь мне наставником. Правда, меня труд радует, но приходится всё время спотыкаться, и это убивает мою силу.
— Искренне жалею, — молвит светлоокий, — что бессилен тебе служить, дорогая душа моя! Я странник, обошедший пешком всю земную сферу. Ноги носили меня прекрасно, но каменистые горы, что часто встречались мне, лишили меня ног, и я, опираясь на руки, продолжал путь, а тут и рук лишился. Больше ни ходить, ни ползти по земле я не в силах. Многие хотели мной воспользоваться, но, лишённый возможности ползать, я был им бесполезен…
— На то беды нет, — сказал слепой, — ты мне ноша лёгкая и желанная: возьму тебя, сокровище моё, на себя. Чистое око твоё пусть будет телу моему вечным владыкой и всем моим членам главой. Прекрати муки беспросветной тьмы, что жестоко гоняет меня по пустым путям: я твой конь, садись на плечи мои и управляй мною, любимый мой пан и брат!
— Сяду, брат мой, с радостью, чтобы доказать эту истину: «Брат от брата имеет помощь, как город крепкий и высокий, утверждается же, как основанное царство».
Ныне взгляните на дивное Божье творение: из двух людей сложена одна, одно лицо странника составлено из двух природ без всякой смеси, но и с взаимным различием. Идёт необычный путник главным путём, ни вправо, ни влево не уклоняется, умело переходит реки, леса, рвы и овраги, переходит высокие горы, вступает с радостным сердцем в мирный город, омывает его светлый и душистый воздух. Выходит спокойная толпа жителей, что дышат миром и любовью, хлопают в ладони, а вот ожидает на крыльце и уже принимает сынов в блаженные объятия древний днями Ураний.
Яков. Итак, что тебе сказать?
Григорий. Назовите главное ваше желание.
Яков. Наше верховное желание — быть счастливыми.
Григорий. Где ж ты видел зверя или птицу без этих мыслей? Скажи только, где и в чём то счастье, которое ищешь? А без этого, родненький, ты слепец: ищет он отчего замка, да не знает, где он. Ведаю, что ищет счастья, но, не зная, где оно, впадает в несчастье. Всемилостивая природа всем без исключения душам открыла путь к счастью…
Афанасий. Постой! Это слово, кажется, пахнет ересью — всем без исключения?
Яков. Пожалуй, не мешай, пан православный суеверник: всё рождается к доброму концу. А добрый конец — понимай счастье. Так разве можно сказать, что не всякой живой твари открыла общая мать наша природа путь к счастью?
Афанасий. И твоя природа пахнет идолопоклонством. Лучше сказать: Бог открыл, а не твоя языческая природа.
Яков. Добрый день, ольховый богослов!⁴ Когда я, называя Бога природой, сделался язычником, то ты сам давно уже превратился в идолопоклонника.
Афанасий.