Оттуда выходят все вещи и дела, так что этого начального рукописания не стереть, ни вырезать, ни разодрать невозможно, если не позаботится сама о себе человек всей душой с Богом, который говорит вместе с Павлом: «Нема нашей брани…»
Опояшь, о человек, чресла свои истинные, вооружись против этой своей злой мысли. Зачем тебе вглядываться в мирские манеры? Ведь ты знаешь, что истина всегда у малолюдного числа просвещённых Божьих людей царствовала и царствует, а мир этот принять её не может. Собери пред собой всех живописцев и архитекторов и узнаешь, что живописная истина пребывает не во многих местах, а большую их толпу заняло невежество и безыскусство.
Ермолай. Так скажи сам, в чём заключается истинное счастье?
Григорий. Сначала узнай всё то, в чём оно не заключается, а перерывая все пустые закоулки, скорее доберёшься туда, где оно живёт.
Яков. А без свечи по тёмным углам как ему искать?
Григорий. Вот тебе свеча: всемилостивый отец наш открыл путь ко счастью всем. Этим камнем испытывай золото и серебро, чисты ли они.
Афанасий. А что, если кто не способен испытывать?
Григорий. Вот так испытывай! Могут ли все люди быть живописцами и архитекторами?
Афанасий. Отнюдь не могут, вздор то неразумный.
Григорий. Значит, не тут счастье. Видишь, что к этому путь открыт не каждому.
Афанасий. Как не может всё тело быть глазом, так не будет и здесь.
Григорий. Нельзя всем быть богатыми или чиновниками, сильными или красивыми; могут ли все поместиться во Франции, могут ли все родиться в одно время? Отнюдь нельзя! Видите, что истинное счастье не в знатной должности, не в красоте тела, не в хорошей стране, не во славном времени, не в высоких науках, не в щедром богатстве.
Афанасий. Разве в значительном чине и в весёлой стороне нельзя быть счастливым?
Григорий. Ты уже на другой бок перескочил, как один лях через кобылу¹¹.
Афанасий. Как?
Григорий. Не мог сесть, пока другие не подсаживали, потом, в двенадцатый раз усилившись, перевалился на другую сторону. «Ну вас к чёрту, передали перцу», — сказал рассердившись.
Афанасий. Да не о том спрашиваю я, а о себе.
Григорий. Ты недавно называл счастьем высокий чин с богатством, а теперь совсем изгоняешь его оттуда. Я не говорю, что счастливый человек не может отправлять высокого звания или жить в весёлой стороне, или пользоваться богатством, а только говорю, что не чином, не страной, не богатством человек счастлив. Когда в красивом доме щедрое богатство благоухает, то причина этого не красивые углы: пироги часто и не в славных углах живут¹². Можешь ли сказать, что во Франции все люди добродушные и весёлые?
Афанасий. Кто под этим подпишется?
Григорий. А если бы страна была сущностью или эссенцией счастья, то и тогда все не могли бы быть счастливы. В каждой статье есть счастливые и несчастные. Не привязал Бог счастья ни к Авраамовым временам, ни к Соломоновым предкам, ни к Давидову царствованию, ни к наукам, ни к статьям, ни к природным дарованиям, ни к богатствам; стало быть, не всем к нему путь открыт, хотя праведен Он во всех делах Своих.
Афанасий. Где же искать того счастья, если его нет ни там, ни тут, нигде?
Григорий. Я ещё малым выучил басенку, послушай.
Дед и баба сделали себе хату¹³, да не прорубили ни одного оконца. Невесёлая хата! Что делать? После долгого раздумья было решено в сенате идти и добывать свет. Взяли мех, развёрзли его в полдень перед солнцем, чтобы набрать его, словно муки, и внести в хату.
Принесли так несколько раз, смотрят: есть ли свет? Ничего нет. Догадалась баба, что свет, как вино, из меха вытекает. Надо быстрее бежать с мехом. Бегом оба старых ударились о дверь — один ногой, другая головой. Закипела меж ними ссора. «Это ты лишился разума!» — «А ты и родилась без него!» Хотели уж идти за светом в чужие горы да земли, как странный монах воспрепятствовал. От роду имел он только пятьдесят лет, но насчёт освещения был хороший мастер. «За ваш хлеб-соль не утаю тайны», — сказал монах.
По его совету взял старый топор и начал прорубать стену с такими словами: «Свете свадебный, свете жизненный, свете вселенский, свете всегда сущий, свете беспристрастный, посети и просвети мою хоромину!»
Вдруг раскрылась стена, наполнило хоромину сладкое светило, оттоле и доныне начали в той стране строить светлицы.
Афанасий. Целый свет не видывал таких недоумков, как твой дед и баба.
Григорий. Он такой же мой, как и твой, и всех…
Афанасий. Пропади он пропадом! Как его имя?
Григорий. Иш.
Афанасий. Иш? К чёрту его!
Григорий. Ты его гонишь, а он всегда с тобой.
Афанасий. Как со мной?
Григорий. Если не хочешь быть с ним, то будешь им самим.
Афанасий. Вот привязался со своим дедом.
Григорий. Что там имя, когда ты делом настоящий Иш.
Афанасий. Ступай прочь с ним!
Ермолай. А бабу как зовут?
Григорий. Мут.
Яков. Мут от Иша не отойдёт, это пара соединённая.
Григорий. Но разве все мы не Ишевы родственники? Ищем счастья по странам, временам, статьям, а оно везде и всегда с нами: как рыба в воде, так и мы в нём, и оно возле нас ищет нас самих. Нет его нигде оттого, что оно везде. Оно подобно солнечному сиянию — открой лишь душу свою. Оно всегда стучится в твою стену, ищет прохода и не находит, а сердце твоё тёмное и невесёлое — и тьма над бездною. Скажи, пожалуйста, не вздор ли и не безумие, что человек печётся о драгоценном венце? А зачем? Будто в простой шапке невозможно наслаждаться тем счастливым и вселенским светом, к которому льётся молитва: «Услышь, о блаженный, имея вечное и всевидящее око!» Безрассудный человек с злой женою идёт прочь из дому своего, ищет счастья вне себя, блуждает по всяким странам, добывает блестящее имя, обвешивается светлой одеждой, притягивает всякую шелупонь золотой монеты и серебряной посуды, находит друзей и товарищей своего безумия, чтобы занести в душу луч блаженного светила и светлого блаженства… Есть ли свет? Смотрят — нет ничего… Взгляни теперь на бурное море, на смятенную толпу людей во всякое время, в стране или в статье, что зовётся мир, или свет. Чего он только не делает? Воюет, по судам таскается, ковы строит, печётся, затеи затевает, строит, разрушает, тоскует, пенится. Видишь ли, что бегут это в хату Иш и Мут? Есть ли свет? Смотрят — нет ничего.
Яков. Блаженный Иш и счастливая Мут, они домолились в конце жизни своей, чтобы всевидящее, неусыпное, великое око, всего мира светило, просветило их хоромину, а другим — вечная мука, мятеж и шатание.
Логвин. Дай, Боже, порадоваться!
Григорий. О любезная душа! Какой дух научил тебя так приветствовать? Благодарим тебя за такое поздравление.
Яков. Так всегда приветствовали древние христиане.
Ермолай. Не дивно. Этот приветственный обычай свойственен Христу Господу. Он рождён Божьим миром. В мире принёс вам, благовествуя мир, который превышает всякий разум. Сходит к нам с миром. «Мир дому сему»¹⁴, мир вам, учит о мире. «Новую заповедь даю вам…» Уходя же, мир оставляет. «Мир Мой даю вам, дерзайте! Не бойтесь! Радуйтесь!»¹⁵
Афанасий. Знаешь ли ты, о чём у нас разговор?
Логвин. Я слышал всё.
Афанасий. Он, наверное, сидел под той яблоней. Угадал?
Логвин. Вы могли видеть меня за ветвями.
Григорий. Скажи, любезный Логвин, есть ли беднейший среди живых, чем тот человек, который не узнал, что для него лучше всего и желаннее всего?
Логвин. Я и сам часто удивляюсь, что мы слишком любопытны к чужим странам, заботливы о них и проницательны: измерили море, землю, воздух, небеса, потревожили ради металлов земное чрево, разделили планеты, разыскали на луне горы, реки и города, нашли несметное множество недостроенных миров, строим непонятные машины, засыпаем пропасти, останавливаем и направляем водное течение, ставим ежедневно новые опыты и творим дикие изобретения.
Боже мой! Чего мы не умеем, чего мы не можем! Но горе в том, что при всём этом чувствуется, будто недостаёт чего-то великого. Нет того, чего и выразить не умеем, одно только знаем, что чего-то недостаёт, а что оно такое, не разумеем. Похожие мы на младенца: он только плачет, не в силах знать или сказать, чего ему недостаёт, чувствует только самую муку. Это явное недовольство души нашей не может ли позволить нам догадаться, что все эти науки не насытят наших мыслей? Душевная бездна ими, видишь, наполняется. Пожрали мы несметное множество часов, [систем], что крутятся, как на английских звонницах, с планетами, а планет с горами, морями и городами, да всё равно жаждем — не уменьшается, а рождается жажда наша.
Математика, медицина, физика, механика, музыка со своими буйными сёстрами — чем щедрее их потребляем, тем сильнее жжёт сердце наше голод и жажда, а грубая наша черствость не может догадаться, что все они служанки при госпоже и хвост при своей голове, без которой весь туловище ничто. А что ненасытнее, беспокойнее и вреднее, как человеческое сердце, что без своей начальницы вооружено своими рабынями? Чего только не осмеливается оно чинить? Дух ненасытный гонит народ, подстрекает, мчит, чтобы скатиться по склону, как корабль и колесница без руководителя, совета, предвидения и удовлетворения. Пожелав, как пёс, вечно жадно глотая прах и пепел, что гибнут, ростовщики, отчуждённые от матери, заблудившись от чрева её, миновали истинную сущность, что гремит над душевной бездной внутрь нас: «Я есмь, Я есмь сущий!» А поскольку не исправились в том, в чём имеют они нужнейшую потребность, забыли: есть предел, черта и край всех желаний и намерений, чтобы все дела свои приводить к своему главному и нужнейшему пункту, — пренебрегли тем самым и царицей всех тех духов или наук, что возвращаются от земли в землю, минуя милосердные двери её, открывающие вход и вводящие мысли наши из низкой подлости к пресветлой и существенной истине неувядаемого счастья.
Теперь подумайте, друзья мои, и скажите, в чём самая настоятельная нужда? Что лучше всего и желаннее всего? Что может сделать вас счастливыми? Размышляйте вовремя, выйдите из числа безпутных путников, которые и сами не могут сказать, куда и зачем идут! Жизнь наша — дорога, а выход к счастью не короткий…
Афанасий.