Почему это?
Яков. Потому что это имя (Бог) есть языческое название.
Афанасий. Пусть и так, но христиане уже сделали его своим.
Яков. Почему же ты боишься назвать Бога природой, если первые христиане присвоили себе это языческое имя — [Бог]?
Афанасий. Сильно ты научился языком молоть.
Яков. Разве ты не слышал никогда, что высшее существо собственного имени не имеет?
Афанасий. Не имеет? А какое имя у него было у жи*дов? Какой-то Иегова, разве не помнишь?
Яков. Не помню.
Афанасий. Вот именно, что не помнишь!
Яков. Знаю только, что у Исаии во многих местах написано так: «Я есмь, я есмь, я есмь сущий…» Оставь, пан богослов, толкование слова для еврейских словотолкователей, а сам пойми, что оно значит, которое обозначается словом «сущий». Даром знать, откуда это слово родилось — «хлеб», от «хлеба» или от «хлопот», а в том только сила, чтобы постигнуть, что этим именем обозначается. В том-то и жизнь временная, чтобы её достичь.
Ермолай. Бог в помощь! Что у вас за спор? Я давно прислушиваюсь.
Афанасий. Приветствую тебя, друг!
Яков. Пожалуйста, будь судьёй нашего спора.
Ермолай. Готов! А в чём дело?
Яков. Он считает идолопоклонством, если Бога назвать природой.
Ермолай. В Библии Бог называется огнём, водой, ветром, железом, камнем и другими бесчисленными именами. Так почему же его не назвать (натура) природой? Что до моего мнения касается, то нельзя сыскать для Бога лучшего имени, чем это. Natura — это римское слово, по-нашему — природа или естество. Этим словом обозначается всё-на-всё, что только рождается во всей машине этого мира; что же находится нерождённым, как огонь, и всё, что рождается вообще, зовётся миром. Потому…
Афанасий. Постой! Всё вещественное родилось и рождается, и сам господин огонь.
Ермолай. Не отрицаю, друг мой, пусть всё вещественное родилось именно так. Почему же всего живого общим именем, то есть натурой, не назвать того, в ком весь мир со своими рождениями, как заключён в своём зерне чудесное цветущее дерево и оттуда же является? Более того, слово это — натура — значит не только всякую рождённую и изменяемую сущность, но и таинственную экономию той всегда сущей силы, которая везде имеет свой центр или среднюю главную точку, а окружности своей — нигде, так как шар, которым эта сила живописно изображается, — разве не таков Бог? Она называется натурой потому, что всё наружу исходит или рождается от её тайных безмерных недр, как от чрева общей матери, имеет своё временное начало. А поскольку эта, рождая, ни от кого не принимает, а сама от себя рождает, зовётся и отцом, и началом, что ни начала, ни конца не имеет и ни от места, ни от времени не зависит. А изображают её живописцы кольцом, перстнем или змеем, свитым в круг, что держит зубами собственный хвост.
Это действие всеобщей силы, всемогущей и премудрой, зовётся тайным законом, правлением или царством, разлитым по всей материи, бесконечно и вне времени, то есть нельзя о ней спросить, когда она началась, — она всегда была и везде есть. «Зачем ты, — говорит Бог к Моисею, — спрашиваешь о имени моём?»⁵, если можешь через материальную тьму узреть то, что всегда было, будет и есть, — вот имя моё и естество. Имя в естестве, а оно в имени, одно от другого не различается, так что и одно и другое оба вечны. «Кто веры оком через мрак меня видит, тот и имя моё знает, и кто ищет, чтобы знать имя моё, тот, конечно, не знает меня, и имя моё — всё то же самое, имя моё и я — одно и то же»⁶ — «Я есмь тот, кто есть. Я есмь сущий». Когда кто знает Бога, то как бы ни называло его благоговейное сердце, всё то действительное и доброе имя. Нет ничего, что один знает как αρτος, а другой как panis, только бы умом не различались. Моисей и Исайя именуют его словом «сущий». Им следуя, Павел говорил: «Вчера, и сегодня, и во веки тот же»⁷. А богослов иное имя даёт: «Бог есть любовь». Любовью называет то, что единообразная и простая сущность есть везде, всегда, во всём. Любовь и единство — одно и то же. Единство частей ему чуждо, потому разделиться — ему это лишнее, а погибнуть — тщета. Иеремия зовёт его мечом, а Павел именует живым словом, но оба то же самое разумеют. Этот меч всю тленность сечёт; всё, как риза, постареет, а слова закона его и царства его не проходят.
Григорий. Долго ли вам ещё спорить? Вернёмся к нашей беседе.
Ермолай. О чём речь?
Яков. О том, в чём заключается счастье.
Григорий. Всемилосердная матушка наша природа и отец всякой отрады открыли путь к счастью каждому дыханию без исключения.
Яков. Доволен ли ты этим мнением?
Афанасий. Теперь доволен.
Григорий. Но беда в том, что не хотим знать, где оно на самом деле обитает. Хватаемся и держимся за то, что прикрылось лишь красивым видом, как за твёрдое наше основание. Источником несчастья является наша беспомощность: оно нас пленяет, выдавая горькое за сладкое, а сладкое за горькое. Но того бы не было, если бы мы советовались сами с собой. Подумаймо, друзья мои, и исправимся, — за доброе дело браться никогда не поздно. Поищем, в чём наша твёрдость? Подумаем, какая мысль и молитва всего слаще Богу? Скажите мне, что для вас лучше всего? Когда найдёте это, то и счастье своё непременно обретёте, тогда и добраться до него можно.
Ермолай. Как по мне, лучше всего — быть довольным всем.
Григорий. Скажи яснее!
Ермолай. Деньгами, землёй, здоровьем, людьми и всем, что есть в мире.
Яков. Чего ты засмеялся?
Афанасий. От радости, что встретился товарищ моего глупства. Этот тоже хочет быть: горбатым, как верблюд, пузатым, как кит, носатым, как крокодил, стройным, как борзая, жирным, как кабан, и тому подобное.
Григорий. Богословские уста, а не богословское сердце. Хорошо ты говоришь о Боге, а желаешь безрассудного. Не гневайся, друг мой, на мою откровенность. Представь себе бесчисленное множество тех, кому никогда не увидеть богатства, запомни всех в образе больных и престарелых, всех, кто рождён с ущербным телом. Неужто думаешь, что всемилосердная и заботливая мать наша природа закрыла им двери к счастью, став им мачехой? Эх, прошу тебя, не загоняй премудрый её замысел в тесные рамки, не порочь её всемогущего милосердия. Она для каждого дыхания добра, а не для некоторых избранных лишь из человеческого рода. Она заботливой своей мыслью приготовила всё то, без чего не может совершиться счастье последнего червяка, а если чего недостаёт, то, значит, лишнего. Кроту глаза не нужны, но что ему с того? Птицы не умеют строить корабли — это им не нужно, а кому нужно — знает. Лилия не знает фабрик, она и без них прекрасна. Оставь, друг мой, эту клевету на нашу родную мать-природу.
Ермолай. Я не порочу и не подаю на неё жалобы.
Григорий. Ты порочишь её милосердие.
Ермолай. Упаси меня Бог, я Бога не порочу.
Григорий. Как не порочишь? Сколько тысяч людей лишены того, чего ты желаешь?
Ермолай. Множество, а что?
Григорий. Удивительный человек! Так Бог, по твоему определению, немилосердный?
Ермолай. Почему?
Григорий. А потому, что закрыл другим путь к тому, чего ты желаешь, то есть к надёжному счастью всего живого.
Ермолай. Так к чему же мы пришли?
Григорий. К тому, что либо ты со своим желанием глуп, либо Господь немилосердный.
Ермолай. Не доведи, Боже, такое сказать!
Григорий. Почему думаешь, что, получив своё желание, обретёшь счастье? Подумай, сколько тысяч людей его потеряли! К каким только порокам не приводит здоровье с богатством! Целые республики погибли от этого. Почему же ты желаешь богатства, как счастья? Счастье несчастными не делает. Разве не видишь и теперь, как многих богатство пожрало, словно поток всемирного потопа, а души их чрезмерными выдумками пожирают сами себя, как жернова, вращающиеся без зерна? Ясное дело, Божье милосердие осыпало бы тебя богатством, если б оно тебе было нужно, а теперь выбрось из души это желание, оно сильно пахнет мирским квасом.
Ермолай. Называешь моё желание квасом?
Григорий. Да ещё и квасом весьма дурным, мирским, полным ненасытного червя, что день и ночь умерщвляет душу, и, как говорит Соломон: «Вода глубокая и чистая — совет в сердце мужа»⁸, так и я скажу: квас весьма дурной, мирской — желание в сердце твоём. «Ты дал веселье сердцу моему»⁹ — поёт Давид, а я скажу: ты взял смятение в сердце твоё.
Ермолай. Почему желание мирское?
Григорий. Потому что общее.
Ермолай. Почему же оно общее?
Григорий. Потому что оно пропиталось и есть везде. Где найдёшь ты душу, не напитанную этим квасом? Кто не желает чести, серебра, владений? Вот тебе источник недовольства, жалоб, печали, вражды, судебных тягот, войн, грабежей, воровства, всех ухищрений, крючков и хитростей. Из этого источника рождаются измены, бунты, заговоры, похищения скипетров, падение держав и пропасть всех бед. «Никаким образом, — говорит святой Пётр в Деяниях, — никогда не ел я ничего мерзкого»¹⁰. На нашем языке «мерзкое», а по-эллински это — κοινόν, то есть «общее» — это всё одно: общее, мирское, мерзкое. Мирская мысль не есть в сердце мужа — чиста, а благо — κοινόν, coenum — свиньям и бесам отдаётся. Кто им на сердце начертал эту кривую дорогу к счастью? Конечно, отец тьмы.
Эту тайную славу мрачного царства один от другого принимая, блуждают, от славы света Божьего, что ведёт к истинному счастью, ведомые духом, засеянным мирскими похотями. Не войдя в недра сладчайшей истины, а эта их облуда, сказать бы словами Иеремии, написана на ногте адамантовом, на самом роге их алтарей.