Когда ж это вы признались, братец, что никто и не догадался из добрых людей?
— Она, славят, зажиточная, — говорит Лукашиха.
— Боится за небогатого быть, сиротка, или что? Те богачи всего пугаются, нищие душой, ей-Богу!
— А почему ж не пойти, коли приглянулся, — говорит Лукашиха.
— А вот он, пожалуй, знает, приглянулась ли, — ответил Лукаш, моргая на Павла. — Наше дело — с Богом да и с доброй судьбой поженимся в добрый час...
Посватал Павел Варку, паны не препятствовали, свадьба состоялась.
Думалось Павлу, что вздохнёт он легче в семье. Стремился он; нужно ему было непременно кого-то при себе иметь, душу живую, голос живой слышать.
XIV
Как уже отгудела свадьба, остались молодые одни в хате...
— Жёнка! — говорит Павел, — милая моя, любимая! взгляни на меня, поговори со мной!
Берёт её за руки, обнимает. Никогда ещё ни разу она его не видела таким счастливым и весёлым. А сама была и грустная, и неспокойная.
— Павел, — говорит к нему. — Тебе не страшно ничего?
— Не напоминай про страхи; миновались они. Я тебя люблю, теперь мне жизнь с тобою...
— Я боюсь, Павел! Как же боюсь, что люди узнают! Так мне и видится, и слышится, что ворвутся гурьбой в хату, позовут нас голосами...
— Не узнают люди, — всё равно мне за людей!
— Легко тебе! А я сохну от мыслей и догадок с того времени ещё... Боже, мой Боже! Что ж, как узнают, — какой позор! Какой суд!
— Я не боюсь!
— Сошлют нас...
— Я не боюсь!
Она тогда заплакала слезами.
— Ты, видно, ничего в мире не боишься, — промолвила к нему укоризненно.
— Я своей души, сам себя боюсь! — ответил ей на то тихо, серьёзно, что и ей самой страх в сердце вкинулся, будто к ней какой дух, призрак несветский обращается...
— А чего ж ты сам себя боишься? — спросила его вся перепуганная.
— Мне всё идёт голос, что уж он вовек не отзовётся, а я его слышу — душа моя стынет...
— Господи! — вскрикнула, задрожав, — она приходит к тебе! Она ко мне придёт!..
— Нет, не приходит она...
— А ты ж голос слышал...
— Довольно, довольно! Всё уж то отошло-пропало — забывай да люби меня…
Она и рада — рада развлечься, радостней забыть...
XV
Пока с ним, при нём, то и ничего — глаза видят свет; а останется одна — боязно и худо ей. Выйдет меж людей — кажется, что на неё все смотрят пристально, что про неё все говорят, — и стоит она, будто человек в чужой одежде богатой, стыдно ухваченной, сама бедная и позорная; что вот окружат её осуждающие, немилостивые и правые души, и некуда ей уже бежать будет... И спешила она от людей прочь домой, в свою хату. И дома ей радости не было; не было и тихого покоя. Порой в ней было желание безмерное покинуть и дом тот, и Павла — всё, что до сих пор она знала и видела. «Куда же я пойду? где ж я денусь? — думала тогда, — кто меня утешит? кто сжалится надо мной? Везде будет мне ещё хуже. Пойду домой...» — и шла домой.
Продал Павел свою убогую хатину; купила молодая жена хату новую, хорошую, на другом конце села. У них и огород большой, и сад добрый, а за садом поля колосятся широкие; степь без края; зелёные и мягкие луга вдоль речки, тёмные луга с дубравами: вольно и любо дышать, вольно и любо глядеть.
Молодые живут обособленно. Ни их у людей, ни у них людей не видно. Весной, когда все тогда — и бедные и богатые — хлопочут, трудятся — возле их двора ни голоса, ни гомона. Сад заростает травой высокой день ото дня: ни тропинки, ни дорожки; огород пустеет, бурьяном покрывается земля плодородная. Не заботится ни о чём молодая хозяйка. Одна вскопанная грядка в огороде да и брошена; лежит и заступ забытый. Тоскливо чернеет огород среди зелёных верб; налетят воробьи да, сварливо чирикая, вверх вспорхнут с пустого огорода. Только что подсолнухи неласковые, нежданные растут себе, тянутся один перед другим выше да выше, да будяки, колючки торчат на просторе, да глухая крапива кучится... Что ни пройдёт мимо их двора хозяйка, к своему хозяйству добрая, то остановится, взглянет да и головой покачает, а идут две — вдвоём посмотрят да посудят... Отговаривалась Варка болезнью, будто всё хворает она, и, видя, как побледнела она, как изнемогла, — можно было поверить, а веры чего-то не принимали ей. Не диво завести мужа десятерых, а весь мир — то трудно. Бывало там, в общине, какое-то знание тайное, что чуяло неполную правду сразу. Бог весть откуда, Бог весть от кого первого, а возьмётся и обойдёт всюду; так и тут; не знай, откуда и кем пронеслось, что у Павла в хате неладно... «Люди говорят», — каждый промолвлял, «От людей на миру слышали». И стали сторониться их, стали чуждаться...
Замечал ли Павел, или нет, — не говорил того и ничего не говорил...
Варка убивалась и жаловалась перед ним, он тогда уговаривал её, как всегда, и утешал; доводил ей рассудительно всякую вещь, успокаивал. А сам седел он, седел быстро, и всё в думе, как в туче, ходил.
— Чего ж это ты всё думаешь? Когда уж ты перестанешь ту думу? — упрекала его Варка.
Он и словом не отзовётся, а будто ото сна проснётся.
— Вот это! — вскрикнет она в гневе — в досаде со слезами, — вот это жизнь мне, горе мне! Ты мою голову погубил, а теперь словом не хочешь отозваться ко мне! Не такой ты был, как клялся любить, как морочил меня, пока и свет завязал мне белый!
Он и встрепенётся от того её слова и будто очнётся, заговорит к ней, жалеть станет, любить тогда...
Паны в то время уехали в гости, куда-то на чужую сторону, к каким-то своим родственникам: во дворе стало свободнее, и дворовые, себя развлекая, каждый вечер танцы завели да гуляния. Все молодицы и девушки были там знакомы Варке, всё подруги давние, с одной стороны; они ещё её не сторонились, стали звать её на свои музыки, стала Варка ходить во двор...
Там, во дворе, среди челяди, ей словно дышалось легче: она прислушивалась к шуткам весёлым, к тому гомону, на танцы смотрела и сама в танец шла иногда, — и забывалось порой ей всё-всё, что душу давило, и смеялась она с другими, и слово находила... Всё на покой, на отдых шло после музыки; спохватившись, бежала и она домой, замирая, свою тоску проклиная, что, отпустив ей вздохнуть, крепче ещё, пожалуй, хваталась за сердце.
И на удивление было всякой душе оглядывать, как на всю усадьбу их, на всё житьё-бытьё пала пустыня: и на ту хату новую, давно не побеленную, не приведённую в порядок! На тот огород невскопанный, несаженный; тот сад неприголубленный, что всего бы тут в три щита на тихую и милую жизнь, — а муж сам запустил, отрёкся от всего!.. Запертые ворота, да и весь день так стоят; раз отворятся — стоят и ночь настежь. Возле гумна пашня растрёпанная; с полснопа, то ли сбито, то ли не сбито, а забыто и брошено... Когда что и делается, то видно, что не для своего потребления, не для себя, а так, по привычке, — лишь бы делать.
Ранним утром выходит из того двора муж на работу-барщину, идёт он, спешится; выходит за ним и молодица. Среди людей он будто никого не видит, и не слышит, и сам не отзывается; она же в тревоге грустной, она стережёт ухом каждое слово, перехватывает глазом каждый взгляд, сама на лице меняясь.
Вот уже вечер. Домой возвращаются вдвоём, молчаливые, как земля, не забывшие печали, забывшие речь... Вошли в свою хату — она скорее к уборке, в лучшее переодевается, он тихо где-то садится. Она убралась, бежит из дому себе в распахнутые двери, и он выйдет, смотрит кругом, ничего не видя, — не знает сам, зачем вошёл в хату, не знает, зачем вышел.
Сядет ли на лавке — опять задумался. Чёрные его брови, а голова уже, как снег, белая; мужественное и серьёзное лицо, лицо силы и могущества, а что-то такое легло на то лицо, что похож он хоть не на ребёнка хилого... Это как вода сильная, что когда-то кручи, берега разрывала, творя, а теперь уж в землю вошла, иссохла; без разлива и без всплеска уже точится едва ещё видимая, да уже неслышная...
И сидит он себе так на лавке, времени не считая, — то час сидит, то и всю ночь напролёт. И не заметит, не опомнится сам — разбудит его, если что перепорхнёт, или зашелестит, или какой шум издали, или голос, — войдёт в хату, и будто забыл, зачем вошёл, — смотрит и снова садится где, и начинает снова думать и думать...
А Варка во дворе каждый вечер — тот двор ей уже за утешение стал единственным: там её отрада, там её отдых весь; хорошо ли, худо ли это было — она того не спрашивала, она и разу об этом не подумала, не вообразила. Что она там слышала, что видела — всё она с охотой принимала; она себе не желала ни слова обычного, ни доброго даже: ей только в жадобу было людские голоса слышать, чтоб заглушали её дурные мысли, и такое, что в прежние времена живьём бы её сразу поразило, теперь такое её радовало, и смеялась она в ответ... Ей не чувствовалось, что она идёт всё ниже да ниже; а хоть когда и мелькнула у неё в душе такая мысль, — она на неё рукой навеки махнула: легче ей было в бездну упасть не заметив, чем на круче висеть умирая...
XVI
Прошло месяца два таких, что она больше во дворе жила, чем дома. Вернулись паны на хозяйство — и все музыки те и танцы как водой смыло.
Варка всё же ходила туда вечером, да уж там не так её приняли: все стояли за своим делом, кто настороженный своей заботой, кто усталый до изнеможения на весь свет — со своей досады; стали удивляться ей немало: чего бы это так тянуться ей во двор? чего ей так часто заходить? чего сидеть вот так сложа руки, не имея ни дела себе, ни утешения? чего это она из дому бедой убегает?
Что Варке на такое слово отвечать было? Пошла она домой. Провожали её кто смехом, кто кивком, насмешкой, а кто удивлением искренним во все глаза...
Тяжко ж ей было тот первый вечер дома, без людей, без гомона людского горевать. Грусть тяжёлая ей сердце аж ломила; хотела она делать было — не взялась, всё валится, и руки трясутся.
Павел сидел себе молча, тихо; пристально она на него взглянула и спрашивает:
— Павел! что ж это ты сидишь, как заколдованный? Ты не устал?..
— Нет, я не устал, — ответил ей.
— Ты здоров?
— Здоров.
— Павел! — вскричала в тревоге безумно. — Может, люди узнали?.. Ты не боишься?
— Не боюсь.
Она в уголок закуталась, глаза закрыла — от боли голова болела, сердце билось в стук.
Недолго ж засиделась — снова бросилась к Павлу:
— Скажи мне слово... Послушай же... Ты нездоров?.. нездоров, боишься?
— Нездоров... боюсь, — ответил так же безучастно, как прежде.
Она убивалась перед ним, она рыдала: он смотрел, как смотрят на то, на что уж нет совета; она его упрекала, она его кляла-проклинала: он слышал, пожалуй, и понимал, к сердцу ж всё то не доходило ему.