Я уже и поправилась немного... Здоровей мне... А вы не тревожьтесь, вас дома дети дожидают, внучата за воротами выбежали... Вас дома поджидают, не уснут...
— Не уснут-таки, правда! Ждут, мои голубята! Вот как увидят, с ног меня собьют, тая шалунишка! А тебе ж полегчало, дочка?.. То и хорошо! Слава Богу! Прощай, дитя!
И пошла себе старушка домой. Гале будто легко вздохнулось. Все ей мешали; казалось, что скорее она его дождётся, как все разойдутся, что быстрее тогда его увидит...
А его нет и нет — и долго не было.
Гомон на улице, топот; ворота скрипели, окошки стучали; всё слышала Галя... всё его не было... Потом уж стихло село, стемнело, ночь... тогда он пришёл.
Она руки к нему протянула в радости.
— Павел! иди ко мне, сердце!
Он к ней подошёл и встал.
— Наклонись ко мне, приподними меня немного.
Он наклонился, приподнял её, слова не говоря.
— Павел! — говорит... — Я умру, мне тебя оставлять жалко-жалко!..
Он весь затрясся.
— Голубь мой! Коли б же моя сила, я б тебя над всем поставила... Я буду Бога просить, чтоб тебе роскоши, чтоб тебе всё было хорошо... я люблю тебя родненько!..
Охватил его какой-то печальный страх: казалось ему, что сама смерть холодная рядом с ним стоит, — хотел убежать — не мог вырваться из её обмякших ручек.
Что-то она ещё говорила ему, да уже неразборчиво, шёпотом; глаза закрылись, ручки упали.
Он кинулся к окошку — отодвинул, кинулся к дверям — открыл, вздохнул тяжело-глубоко грудью... Оглянулся — она лежит, только дышит. Сел он да и просидел всю ночь возле неё, прислушиваясь, дышит ли ещё, думая: вот-вот перестанет...
На другой день Гале ещё хуже, и третий, и четвёртый; все смерти её ждут... Лежит она, глаза всё закрытые, ничего не слышит, не знает...
Идут дни, а облегчения нет... С Варкой каждый день Павел встречался наспех. В разговор она не вступала.
Сойдутся.
— Что? — спросит она.
— Всё то же... всё хуже! — ответит...
И только. Посидят, обнимутся, как на смерть, да и разойдутся.
— Это уж она не переживёт этой ночи, — говорят Павлу. — Это она сегодня такая перед смертью, это и сон её смертный.
Он посмотрел — она будто тихо спала.
Стемнело. Побежал к Варке. Как он её обнял, она уже догадалась.
— Боже мой! Боже мой! — вскрикнула. — Когда же я отдохну? Когда муки эти пройдут? Будет ли когда добро мне?
— Девушка! — промолвил он. — Как оно нам само складывается... Я гадал... я думал — на всё пойду, а вот мне дорога гладкая.
VII
Входит в хату Павел, когда слышит:
— Это ты, любимый?
Хотел шагнуть дальше — пошатнулся.
— Не говори с ней, — шепчут ему бабы на ухо, — встань так возле неё, постой.
Подвели его и поставили перед Галей. Она как увидела — улыбнулась, смотрела на него взглядом своим светлым, тихим.
— Это бывает перед смертью, облегчение такое... — шептали позади Павла.
На ночь осталось баб двое. Галя вскоре снова заснула. Павел сел на лавке.
Бабы шептались долго между собой, а потом и заснули. Он без сна сидел всю ночь тёмную до белого света. На барщину не пошёл: «У меня жена при смерти», — отпросился тем.
К полудню Галя проснулась, сразу позвала к себе Павла.
— Вот уж и легче мне, совсем легко, голубь мой! Коли б ещё в силу встать...
Улыбается ему, говоря.
Минул этот день, минула ночь — бабы дивуются да радуются: выздоровеет Галя. В хате загомонили веселее, не так уж много набегает посетителей...
Павел, не евши, не пивши, сном глаза не освеживши, сидел, дожидал.
Уже три дня он Варку не видел — не отходил от Гали…
А оно молодое, то скоро и оправилось, поправилось; уже и в румянце, и весёлая — радуется тем, что он всё тут, неотлучно...
Бабы, заходящие, его обычненько на оздоровление Гали поздравляют; слышит он снова тот голосок весёленький в своей хате, да по каждой минутке сам себе признаёт, что она жива... она не умерла... не умрёт... И рос из того признания гнев его на Галю, овладевал душой его, словно она виновата в том была, будто её воля умирать или жить...
— Вот уже я встану, мне уже совсем хорошо, — говорит ему.
Он смотрел молча на неё.
— Из меня уж прямо лентяйка стала, а работы сколько есть...
Он к ней подошёл и взял её за плечи обеими руками крепко.
— Ой пусти, пусти! — промолвила, — как же ты сильно!.. У меня и в голове закружилось!
Он с какой-то злой радостью смотрел, что такая она ещё слабенькая, хиленькая...
— Ой, какой же ты сильный! Ещё чуть-чуть сильней — задушил бы меня навеки!
— Задушил бы, говоришь?
— А то ж!
Он взглянул ещё на неё — вышел, по двору ходить стал, думая, грустя, озираясь, будто добычу какую караулил.
Позвала его Галя обедать.
— Чего это ты так задумался? о чём всё думаешь?
— А всё думаю, кто кого одолевает — сильный слабого или слабый того?
— Ну уж сильный слабого!
— Правда ли это? Говорят, как держишь в руке что-то хрупкое, то выпустить должен...
— А захочешь, то и не выпустишь. Хочешь — искалечишь и удержишь, как удержать.
— Хорошо говоришь, Галю! правду говоришь!
Засмеялся, а потом снова задумался. Уже темнело на дворе — вечер хмурый надвигался. Издали гром гремел с раскатом; ветер гнал бурю.
— Друг мой, о чём всё думаешь? Скажи мне, — снова Галя обратилась к нему.
— Что сильнее всего на свете?
— А нет ничего над любовью! — промолвила, прижимаясь к нему.
— Хорошо говоришь, Галю! Правду говоришь! — так ей снова отвечает и снова засмеялся.
Что-то грохнуло так по хате, что аж стёкла задребезжали. Галя ужаснулась.
— Что это такое? Кто это так стучит? Господи! будто хату всколыхнуло!
Вздрогнул и Павел! Отодвинул окошко — во тьме что-то мнилось, мечась, бегая, словно с земли хватало-собирало.
— Это так что-то, — говорит Гале, — может, воротами ветер.
— Нет, нет! Пойди ты, погляди, друг мой, что это такое...
— А вижу ж, что ничего нет!
— Вот как я испугалась!
Открыла дверь — ветер как дохнёт, аж засвистел; она выпустила дверь из рук.
— Куда ты? — спросил Павел. — Не ходи!
— Я хотела до кадушки в сени, воды занести в хату.
— Я сам тебе занесу, не ходи!
Вышел в сени с ковшом, кинулся к дверям сеням, распахнул, выглядывает, а в него прямо два камня, один за другим, летят. Один камень мимо головы звякнул, а один в правое плечо ударил — он аж застогнал от боли.
— Варка! Варка! — зовёт тихо. Никто не откликнулся, побежало что-то по улице.
Он внёс воды Гале и берёт шапку.
— Куда это ты, Павел? — спрашивает Галя.
— Надо мне!
И пошёл быстро.
Осталась Галя одна. Села она шить. Шила да думала себе в тихой грусти. Отворяла время от времени окошко — всматривалась, прислушивалась — ничего не видно, ничего не слышно, кроме ветра бушующего...
VIII
Догнал Павел девушку возле двора уже панского.
— Варка! постой, подожди! — едва вымолвил уж: дух на бегу перехватило.
Схватил её обеими руками.
— Ну что? — вскрикнула девушка, — выздоровела? Зачем же ты дурил меня, обманывал; почему не пришёл ко мне, не сказал мне? Я дни и ночи ждала, я гинула-пропадала, а ты возле неё хлопотал там... Почему же не говоришь со мной? Скажи, заговори!
— Выздоровела, — ответил он.
— Это я знаю!.. А скажи, что делать мне, скажи да научи! Ты меня с ума свёл: теперь научи, как быть мне, — я сама не знаю!.. Я себе смерти хочу!..
— Подожди, девушка, надумаем.
— Думать? Это ты думать будешь, когда у меня сердце тлеет! Я уж думала днями и ночами... Знаешь ли ты, что я переплакала? Мне было жалко её... было мне страшно... я тужила тоскою об ней... вот и выплакала, что выздоровела радость моя!
— Были и мои дни, были и мои ночи! — промолвил Павел.
Она как упала возле него.
— Павел, любимый мой! — говорит. — Знаешь ли ты, как я увидела вас вдвоём, как я увидела, что она тебе улыбалась, — я бы тогда вас обоих убила, если б могла. Я тут спросить боюсь, жду, тебя нет, — я прибежала под окошко, не дознаюсь ли? думала, что уж гроб и Отпевание, — жаль мне, страшно мне... А как увидела — вместе!.. Я тебя хотела убить насмерть... Вот я теперь возле тебя, любимый, да кажется мне, что я возле врага своего первого... Я когда-нибудь тебя возненавижу... смерти пожелаю тебе... Убей ты её — пусть умрёт! За что я гибну? Я счастлива буду с тобой, убей её!..
IX
Поздно вернулся Павел домой. Галя его ждала — сидела, шила.
— Что ж ты опоздал! — промолвила к нему. — Я уж думала, думала, ждала...
Всё тот же голосочек ласковый и те глазки любящие, тихие... Его сердце мстительно вдруг вздрогнуло в груди, как к злому врагу.
— Зачем меня ждать было? — сказал гневно. — Что ж не спала?
— И не дремалось мне — вот шила. Да как же мне было тебя не дождаться? Зашёл ли куда? — спросила — не сказал; попросила ужинать — не захотел.
Ходил по хате, словно чего искал. Потом сел к столу. Белый сидел, а глаза горели. Смотрел на Галю пристально.
— Чего так на меня смотришь, сердце? — спросила его ласково.
Он встал, словно испугался, чтоб она к нему не приблизилась.
— Что шьёшь? — говорит.
— А это тебе рубашка.
— Хорошо, пошей её скорее.
— О, я уж поспешу-потороплюсь! — ответила.
Он всё по хате снова ходит-ходит.
— А что это ты всё ходишь?
— Болить у меня голова.
— Ох, наше горе! Может, я тебе воды холодной подам?..
— Зачем? Само пройдёт: переболит, да и всё. Ведь ты же говоришь, что всё злое проходит, всякая беда — говорила или нет?
— А как же не говорила? Говорила.
— И всё ещё добра надеешься и доселе?..
— Надеюсь, мой голубь!
— А как ещё хуже станет? Подожди-ка. Я не хочу надежд тех слышать; а ты мне отвечай, я тебя спрашиваю: как всё хуже будет?
— Что с тобой, моё любимое? Чего это спрашиваешь так меня?
— Ты мне отвечай... как будет хуже?
— Терпеть буду, — говорит, глядя на его лицо бледное, хмурое, с жалостью и тревогой.
— Терпеть будешь? — произнёс горько. — Ты скажи, тебе, может, кажется сладко терпеть? Легко? На голову здорово, что ли?
— Тяжко терпеть, да я с тобой забываю, что оно тяжко... И не чувствую того, ей-Богу моему!
— Спасибо тебе, — вскрикнул, — спасибо!
— Что с тобой, Павел? — спросила она, жалея его голоском своим тихим.
— Ничего! шей себе, шей! А тебе не хотелось никогда лучшей доли, жизни веселее, Галя?
— А я, мой друг, я никогда не думала, не гадала о том. Какая ж мне другая жизнь, какая другая судьба, если не с тобой, не при тебе? Это и есть самая любимая!
— То и не желаешь себе ничего в мире? имеешь добра всякого вдоволь? ничего себе не хочешь?
— Коли б ты спокойнее да веселее стал — этого я хочу, любимый!
&mdash ; Лучше ты мне смерти попроси, — её взыщи, жалельщица моя!
— Упаси, Матерь Божья, сохрани! — крикнула с тоской.