Слушал он её внимательно и смотрел на неё пристально; а слышал будто и видел что-то иное душой...
До рассвета плач её по хате, до рассвета раскаяния и упрёки, — тогда уж она сном изнемоглась, а ему всё сна не было: сидел так и перед светом, как с вечера, — пока день не заблестел — на барщину пошёл.
XVII
Страшная жизнь началась у Варки: некуда на стороны податься и нечем беду утешить; и он, на кого надеялась, на кого уповала, — он стал тихий и хилый, как сиротская дитина незащищённая. Даром она бранила его, упрекала, ссорилась, даром насмехалась над ним: он слушал и отвечал, будто так про кого говорилось, неизвестного, незнакомого, что всё одно ему, ли так, ли, может, иначе…
— Зачем же ты убил её, зачем, коли так тоскуешь по ней? — крикнула на него Варка.
Он весь затрясся и слезами залился. Плакал сильно, плакал тяжко, как девица молоденькая. Варка испугалась тех слёз больше всего на свете: у неё сердце упало, гнев рассыпался весь, страх душу объял. Не сознавая сама, что делает, кинулась к дверям, заперла их, кинулась слёзы ему утирать, уговаривает-молится не плакать…
Он всё плакал, долго не унимался, до изнеможения…
Варка уже ходила, как человек тот, что все пути, все дороги потерял, что уже некуда идти, да и сам не ищет — довольно.
Иногда нападал на неё какой-то немощный гнев, что разбивалась она да плакалась безутешно сама себе…
Павел же всё становился слабее. Ей было тяжко и взглянуть на него, — убегала от него на другой конец хаты. Всё то ей забылось, как когда-то любила его, как надеялась себе милого счастья от него, теперь уж он у неё перед глазами — как всего её непогашенного горя зацепка.
— Иди же, иди прочь, — крикнет на него. — Иди себе с глаз!
Он сразу отходит себе в угол — садится.
— Чего такой сидишь? Ой, я несчастная! Чего ты мне горе моё напоминаешь?
— Я не напоминаю ничего, — скажет он.
— Не словами напоминаешь, ещё хуже — самим собой.
— Я не напоминаю, нет, не напоминаю, — отвечает тихо.
— Чего такой? — прицепилась однажды утром. — Люди уж и так кивают… Или ты нарочно меня взялся погубить, людям на суд подать?
Он берётся за шапку. Схватила его за рукав — не пускает из хаты.
— Пусти, — просится, — уж мне на барщину идти.
— Ты скажи, скажи, за что ты меня погубить хочешь? Каким ты меж челядь идёшь? Там всего приглядывают, всё замечают…
Ему будто какой совет блеснул светом — встрепенулся он.
— А не посоветуют ли мне люди? — прорёк.
— Как? в чём? Что такое задумал ты? — кричала-спрашивала.
Он крепко вырвался из её рук, сорвался, побежал улицей; она было за ним кинулась, да увидела, что выходят другие люди из хат, — кинулась снова назад, во двор свой, в хату, забилась в угол, как дитя от испуга, и прислушивалась оттуда: как загудет что будет?
XVIII
А люди шли на барщину; всё больше да больше их собиралось, сбивалось вместе — и мужчин и молодиц, парней и девушек, слышались молодые шутки весёлые, оханье громкое меж молодицами, и речи серьёзные в мужской куче.
Павел подбегает.
— Люди! люди! громада! — крикнул ещё издали.
Все его окружили, все ждут, — тихо стало, как в тёмном лесу.
— Я убил свою жену! — говорит Павел каждому. — Я свою жену убил!..
— Ой, горе! Ой, беда! — закричали женские голоса.
Мужчины и парни подступили к Павлу ближе.
На тот шум явились старики седые — громада вся собралась вскоре. Улица вдоль людьми загородилась. Молодиц и девушек оттеснили дальше — там они тужили и ужасались, — рвались любопытные поближе, их снова отталкивали дальше. Громада стала на улице, посередине. Павел перед нею.
— Как же было и каким образом? — стал Павла спрашивать старик седой, глядя ему в глаза своим соколиным оком.
Непевным голосом стал Павел на вопросы рассказывать. Громада слушала. Из женской кучи выкрикивали то к Богу, то к людям. Сначала думали, что погибла Варка, её оплакали: хоть и нелюбимая она была, так нелюбие забылось — злая судьба только на тот раз взвесилась; а как услышали правду — Господи! какой шум, да крик, да плач поднялся! А возле самого Павла всё молча стояло, не шевеля и бровью.
Стал он плакать сильно.
По его признанию, подумавши, стала громада советоваться — что делать?
Павлу связали руки, послали вестового к панскому двору; послали людей к Павловой хате Варку забрать. Нашли её в хате, в углу, стали брать — она отбивалась, как орлица дикая, не хотела идти, пока силы своей, — тогда посланцы взяли её да под руки привели, надели железо на неё. Посадили её в одну хату, Павла в другую. Он всё плакал; где уж те у него и слёзы брались. Кто к нему заглядывал в двери, кто говорил к нему, он к тому руки простирал, будто совета просил. Что спрашивали, на всё отвечал покорно.
Она ж, глаз не подымая, сидела, слова не отвечая на вопросы, сидела как каменная; а то вдруг звякнет железом, железо загремит на ней — рванётся как безумная, да и снова омертвеет, будто замрёт на смертный час.
Тем временем вестовые управляющему рассказывали. Не верил управляющий, сам в село пошёл; видел Павла и слышал от него самого всё. Сказал убийцу стеречь, сам тогда к пану — рассказал пану.
Хлопотня поднялась такая, что Господи! Всяко рассуждали, думали, дивились. Никто в тот день на барщину и не брался, а тянулись к панскому двору — что будет?
Дворовый верхом куда-то поскакал и вернулся вскоре, а за ним в тропу доктор прибежал: жил тут недалеко у одного пана он по найму. Управитель его встретил на крыльце, повёл в покои.
Через малое время вышел снова доктор тот с управляющим, да и в село пошли. Люди за ними толпами хлынули, — напрасно тогда кричал управляющий, чтоб на барщину шли: никто не слушал, — все-таки за ними ринулись.
Вот привёл управляющий доктора того к Павлу, и стал доктор Павла расспрашивать: лет ему сколько? хорошо ли ему спится? не находят ли на него страхи?
— Мне, — говорит, — мне лет двадцать восемь. Сна не имею.
— А страхи, находят страхи на тебя?
— Зачем такое меня спрашиваете? — сказал ему Павел, плача.
А люди не толпятся — аж у дверях слушают, смотрят.
— А что, Мирон Иванович? — говорит тогда громко управляющий.
— Не в полном уме, не при памяти, — отвечает ему тот.
— Ге! слышите вы все? — кличет управляющий к людям.
Ропотный гул загремел; крики послышались.
— Тихо! — крикнет снова управляющий, — слово к громаде!
Стало тихо.
— Этот Павел ума лишился: вот сам на себя и сводит беду — слышите?
— Слышим кривду! Неправда! неправда! жаль морочить! — отозвались ему.
— Что? Говорю: не в памяти он; ибо кто ж такой дурень будет, чтоб сам на себя признавался в таком?
— Ты умный человек! — вырвался из толпы чей-то молодой голос, как в колокол.
Управитель стал на дыбы, только не смог узнать того, кто к нему обратился, похвалил.
— Так вот, надо его стеречь пока что, а я пану пойду известить причину. Пойдёмте, Мирон Иванович!
Мирон Иванович к дверям, да и назад. Люди стеной перед ним стояли. Управитель, поглядывая искоса, всё видел да и говорит:
— Ну же! Отступитесь; вы добрые ли, или любопытные люди...
— Не отступимся! Пусть пан доктор по правде говорит. Пусть правда будет! — загудело отовсюду.
— А что это вы пану доктору не верите! А что это вы спорить захотели? А как суд нагрянет, то кому беда будет — пану доктору, или вам? Вам бы радоваться, что так выходит удобно, а вы каркаете, как вороны. А исправника хотите? Все будете обвинены до одного!
— Не боимся того! пусть будет правда! — кричали люди.
А пан доктор прыг в окно да, как тот заяц, по улице, только подскакивает. Хорошо бегал!
Парни было за ним кинулись, так он, схватив в руки по камню, стал в оборону. Парни себе встали, а он снова как пустился бежать — и убежал.
Окружили тогда ближе управляющего.
— А чего это вы ко мне налезаете? — говорит он. — Я не буду убегать, не бойтесь. Чего светите на меня глазами? Может, вы меня убить хотите? Противна мне смерть, — ну, так всё же когда-нибудь умирать надо; я ж и так болею всё на боку, говорят, что недолго топтать мне ряст и так: коли допадает вам, погубите мою душу. Я погибну один, а вы за меня все; а деткам моим пан что-нибудь выделит за мою смерть...
— Иди, иди, к смерти ещё не готовься, — заговорили, расступаясь, люди.
— Слушайте же моего совета, оставьте того Павла безумного: пусть ему будет что угодно! Пусть он будет у нас сумасшедший — это безопаснее; а то всех осудят... погибнем, как гуси…
А Павел, не слушая, только слезами умывался.
Так и порешили, чтоб его безумным признать, ибо с судом, мол, как заведёшься, то и правых осудят.
Управитель велел Павла в хату отвести и нанимал, кто захочет, из села за стражу при нём стать, и плату давал хорошую, только что никто не захотел. Долго управляющий и ругался, и уговаривал людей: они дальше и слушать его не стали, пошли прочь.
XIX
Варку тут же выпустили. Как увидела она, что уж на волю её отпускают, — бежать кинулась куда глаза глядят, еле её поймали; стал ей управляющий рассказывать, — она будто не разбирала, не понимала, всё рвалась бежать от него, а как уж поняла как следует, что её не закуют, что её и не обвиняют, то господи-свете! что ей тогда сделалось! Руками обняла тын возле хаты, целует, и плачет, и кричит; Бога хвалит, людям благодарит, всем к ногам падает.
Сказали её отвезти куда-нибудь в другое, в далёкое село.
— Хорошо! хорошо! — говорила, — везите! поедем! хорошо! — Торопилась ехать так! Ей говорят забрать своё добро, а она: «Хорошо! хорошо! как же!» — а ничего не забрала, да только всё пораскидала. Не замечала, что все люди вокруг неё мрачные и осуждающие. Не вспомянула про Павла ни разу и не сказала другого слова, как: «Хорошо! хорошо! когда ж повезёте?» Как уж воз возле хаты стал, вскрикнула радостно, кинулась быстро в тот воз... поехала...
Люди вышли смотреть, как её селом везли, — известно же, какие любопытные они и на добро и на худо, и на милое и на страшное. Дети маленькие кричали ей вслед: «Будь здорова!», пока не прижали их матери, удерживая; она ж ехала, в большую хустку завернувшись, кивала головой быстро, невнимательно, как те, что очень куда-то спешат; смотрела, смотрела вперёд себя...
XX
А Павел сам остался. Он уже с Варкой не виделся и не прощался. Как услышал, что уж уехала, только голову поднял да и снова склонил, слова не промолвил.
Как захотели, говорю, так и устроили. Он сидел в своей хате за безумного. Где-то нашли — наняли парня За ним ходить будто, что жалко бедного человека. Видно, опасались, чтоб не причинил себе смерти, потому что очень уж он тужил.