— Что это ты сказал?
— А умирать разве не хорошо? Тебе, значит, не хочется умирать?
— Не хочу умирать! — ответила.
— Почему не хочешь?
— Как это ты спрашиваешь, Павел? Тебя оставить? И свет прекрасный, и я молодая... Да как же тебя оставить? Как больная лежала я и об этом подумала — Господи, Боже мой!.. Как жалко стало. Я не хочу тебя покидать, я не хочу умирать!
— А как умрёшь?
— Я уже поправляюсь, я молодая... я Бога просить буду, чтоб в мире жить с тобой.
— Спасибо! Спасибо! — глухо проговорил он ей, сам всё по хате ходя, всё чего-то ища, по всем углам заглядывая.
— Чего ты ищешь? — спрашивает Галя.
— Ничего. Шей мою рубашку — поспешайся!
— Так шью же... Чего это так тебе нужна та рубашка?
— Обновки захотелось.
Она оглянулась на него с улыбкой, да как взглянула — уронила и шитьё из рук — такой он стоял у неё за плечами, словно из того света.
— Что с тобой? — вскочила, вскрикнула.
— Что со мной? Ничего! — ответил, придерживая её рукой крепкой... — Голова болит... Шей!
— Уже, наверное, поздно очень.
— Нет, ещё не поздно.
А сам смотрит ей в лицо, в глаза... Какие же тихие, какие любящие!
Начала снова Галя шить.
Павел на ходу взял топор, что из-под лавки поблёскивал лезвием.
Снова подошёл от угла перед Галины глаза, снова на неё смотрит пристально: она подняла от шитья головку, взглянула ласково, улыбнулась. Он весь затрепетал. Стал ходить, нося топор, пряча.
— Шей, шей! — говорит Гале.
— А я ж шью, любимый!
Зашёл он сбоку да сзади и как ударил её по головке топором, обухом, — только блеснул топор, попав ей в головку, а она и не вскрикнула, только тихо вздохнула и скатилась с лавки, как сидела, с теми шитьями в побелевших ручках.
Павел её поднял, положил на лавке и сел сам возле тела.
X
Ночь шла; тучи разрывались — звёзды сияли... Свет в хате светился. Он сидел возле тела, смотрел в личико — белело и мертвело; наклонился к сердцу, прислушался — не слышно, брал за правую, брал за левую ручку — она лежала мёртвая и холодная.
Тогда он вышел, замкнул хату за собой. Ночь после дождя свежая была и тёплая.
Вошёл он в сад панский; ходил по саду, озираясь, выглядывая... Никого не было. Подумал, что уже поздно, уж девушка не выйдет, что она того и не ждёт, тогда он, как привык к речке держаться, так и теперь пошёл из панского сада к речке. Он знал, куда Варка стирать ходила, туда он именно пришёл и сел над водой, на берегу, на камне. Сидел долго. Белый туман катился над речкой, речка синела, а с-за горы, с-за дубков молодых, розовым пламенем заря занималась. Он вставал, прислушивался, смотрел по сторонам, да всё одно думал: «Когда же она придёт? Когда она будет?» Дождался — пришла. Он кинулся к ней, за руки схватил:
— Теперь будешь моя навеки.
С великим страхом она от него отшатнулась.
— Слышишь? Моя будешь!
— А жена? — спросила, самой страшно стало.
— Я убил жену!
Она вскрикнула, она пошатнулась.
— Я тебя послушал: я её убил. Я и сам давно уж на то замышлял — вот и случилось... Теперь ты моя будешь: никто не разлучит, никто не станет на помехе. Надо её хоронить скорее. Сядем, поговорим. Никого нет.
Села она рядом с ним на камне.
Он к ней говорил, как человек в здравом уме, рассудительно, с памятью и разумом.
Смотрела она на него, слушала да, как листочек тоненький, тряслась. Стала она плакать — он жалеть, утешать. Она слёз своих не удерживала, разливалась, — хотела, чтоб он не унимался речами, чтоб её развеселил, успокоил.
— Ох, в голове у меня мутится! — промолвила. — Я уж не могу...
Есть такие люди, что не выносят злых мук, настоящего горя; поступаются они на всё на свете, чтоб тому своему горю запобегти, и как уж ничем, то и смерть им лучше, чем беда... Такие легкодухие, что в радости да в роскоши нет им равных, а в беде они, как трава, ложатся.
Такою была и Варка: довела уж до края, да сама не устояла девушка.
— Говори, говори, утешай меня! — просит его.
И утешил, разговорил её Павел.
После всех тех ужасов и слёз девушка устала — словно занемогла. Сердце у неё уж не билось, не горело и не щемило: клонял её сон какой-то, какое-то беспокойное дремание...
XI
Павел снова пришёл в хату, внимательно на мёртвую посмотрел и сел у стола. Было ещё рано. Он то сидел, то в окошко выглядывал. Солнышко поднималось. На улице чёрная свита мелькнула, одна и вторая; замигали плахты, намётки, затопали дети: выпало в тот день празднество — шли люди к церкви.
Тогда встал Павел и сам, оделся в новую кирею, красным поясом подпоясался, надел чёрную шапку высокую, ещё оглядел мёртвую, подумал да и пошёл в кладовую. Принёс он из кладовой новый сундук, кованый железом, поставил возле той лавки, где лежало Галино тело, и открыл. В сундуке были плахты, намётки, очипки — всё женское убранство. Он кое-что выбрал — покидал на лавке, а потом снял мёртвую с лавки, сложил на пол, головою на сундук наклонил, всунул ей в руку синюю запаску. Посмотрел, хорошо ли, как надо ли всё, — и вышел.
Пошёл он к церкви, отстоял службу. Вот люди высыпали из церкви, идут, шумят, другие к нему обращаются, спрашивают, отчего он такой грустный.
— Жена у меня нездорова тяжко, — отвечает всем Павел.
А тут уже сразу бабы — одна услышала, все подошли: «Снова хворает? снова лежит?» Жалости да расспросы от них... Целая куча провожает Павла к хате. А Павел, идучи, ответ держал на все вопросы, слушал, какие советы ему давали.
Отворяет он хату, вошёл, бабы с ним вбежали, а она лежит... Суматоха поднялась, плач, крик. Взяли Галю, положили на лавке, поливали водой, потом на руках — сказали: мертва.
А по улице бежали дети, женщины шли, останавливались мужчины; двери хатние настежь стояли: входил и выходил в хату народ — кто хотел.
Бабы покойницу убрали. Павел сидел на полу; рядом сидела возле него старая бабушка, утешала Павла, сама вздыхая; с другой стороны сидел мужчина, молча кругом оглядываясь. Хата всё наполнялась людьми, что приходили.
Смотрели все на покойницу: лежала она, — сказали бы спала, если б не такая белая смертельно; смотрели на ту чёрную полоску вдоль виска. Первые бабы рассказывали, как вошли они с Павлом, и показывали сундук, на который набилась. Павел слушал. К нему прижимались с речью, подходили с вопросом. Одни его, Павла, жалели, что остался одинокий, словно сирота... что уж не нажить ему другой такой жены... Другие уговаривали не печалиться — не вернёшь! Павел всем отвечал обычно, разговаривал складно, толково.
Устраивался с людьми за гроб; свечечки с бабами ставил над умершей, зажигал; ходил просить дьяка псалтырь читать; он сам копал яму глубокую и сам на плечах гроб нёс. Приходили люди к нему — приветствовал; разговор шёл — отзывался; тёмная ночь наступала — на покой шёл, краснело к рассвету — вставал. Он как под землёй шёл, лишь бы на свет выбраться, так у него одна думка была тогда: Галю похоронить.
Вот и похоронили Галю и чёрную над ней могилу насыпали.
XII
Вечер зимний, звёздный. По небу несколько белых снежных туч набухло; носится снег — то запорошит, то пройдёт, то снова запорошит и снова пройдёт. Тихо везде, и бело, и морозно. Издали мигает огонёк на селе из двух окон — то в одной хате светится на зорях.
Возле панского сада Павел давно ждёт. Оглядываясь жутко, выбежала его девушка.
— Я на эту неделю сватов пошлю, Варка! — промолвил Павел первым словом.
— Подожди, подожди времени! Люди осудят: не ко времени. Пусть забудется; пусть забудемся и мы немного!..
— А ты забываешь?
— Я не хочу вспоминать... Я развлекаюсь, как могу...
— Нет, Варка! Я ждать не буду, не хочу... В воскресенье сваты от меня будут...
— Подожди, — просит, — подумай... подожди ещё немного...
— Что ж, доколе ты думать будешь? Доколе развлекаться станешь? Надо тебе знать, что у меня развлечения нет и забвения нет.
— Да довольно же уже, довольно. Пусть так будет, как будет, как сам ты знаешь.
Молчат, стоят. Он в мыслях суровых, она в боязких.
— Павел, ты свою хату не подумаешь продать? Мы себе новую купим, — говорит девушка.
— Хорошо! — отвечает Павел.
— Ты спроси людей тайком, — может, кто из селян продаст свою: слышишь? разузнаешь?
— Хорошо! — отвечает тем же словом снова...
XIII
Между другими хатами в селе стояла себе хатка старая, покосившаяся, да жил там весёлый, бойкий мужик Лукаш Каролец с женой.
Жили они себе в согласии и ничем не тужили: ни бедностью своей, ни так бедой, что люди сами себе иногда нагонят или сбоку придёт. Он поневоливал всякое лихо словом весёлым, она — рассудительным. Нет хлеба, — бывало того немало, — то Лукаш и говорит:
— А что, жёнка, нет хлеба?
— Нет, мужиче.
— А у тебя нет копеечки про смерть?
— Нет и про смерть.
— Есть, то разойдётся, а нет, то обойдётся.
— Ну уж как негде взять, то нет, — обойдётся.
— Так что, зажуримся?
— А что по тужению? Не что оно поможет! Не лад и тужить.
— Ну, людей попросим?
— Бедные сами не имеют, а богатые обидятся. Не год и людей просить.
— Так воды напьёмся!
— Это можно, попить водички! Так и напьёмся себе на здоровьице!
Так они и жили себе, своей беды не показывая. Да такие же оба румяные да полнолицые, если б видели! Всегда у них для каждого слово приветное, живое, взгляд весёлый — он ходил старостой по свадьбам у добрых людей, а она свашкой приглашалась.
Вошёл Павел в их хату: Лукаш сидел на печи, точил веретено, а жена возле окна шила. Живо и весело разговор у них шёл.
— Милости просим! садитесь, — приветствует Лукашиха Павла.
— Вашей милости просим! — крикнул Лукаш с печи. Какая добрая доля к нам занесла? Садитесь же! Вот как видите: у нас любо да мило — и бить некого, и взять нечего!
Павел сел.
— Я к вам, дядьку, — говорит Лукашу. — Я к вам дело имею.
— Уж я догадываюсь, предчувствую, добродей мой! Какое-нибудь хорошее да весёлое дело имеем?
— Хочу жениться, прошу вас в старосты, коли ваша ласка.
— Хорошо, братец, хорошо. Кого же сватать будем?
— Варку Линевну.
— Вот это, друг! Где же она такая? Я не знаю, хоть и любопытный я.
— С панского двора...
— Эге, это заезжая, пташка залётная!
— Я её знаю, — сказала Лукашиха, — ей хоть бы за гетмана, то не страшно.
— Видел ли я её когда, не узнаю какая, потому что они из двора всё гурьбою ходят: хоть и на вечерницы — целая гурьба набежит.
— Она из всех самая красивая. Да вот же была она на свадьбе у Совлука, высокая девушка, чернявая, в кораллах.
— Го-го! Теперь уж я знаю, какая краля.