Может, и теперь не покинет её! Ноги её болели; сама почти дрожала от холода, и грела её разве жажда убить его, — а теперь снова в воду! Хоть бы месяц засветил, но увидит ли она его меж тех каменных стен, в которые снова войдёт?..
Как прошла стены, месяц уже светил. Она же из-за стен снова в лес. Было страшно днём идти, а ночью — и не сказать!
И снова идёт по воде; идёт наугад. Места, что обходила днём, теперь для неё одинаковы. Знает лишь, что, идя по воде, не заблудит и что ей легче на душе, когда слышит её бульканье. Порой пробивается лунный свет сквозь ветви — а они такие густые, как сеть — мелькнёт на воде — и только и блеска. Тогда заметит, что лезет прямо на острый камень, который ждёт, словно туман, чтобы ударилась о него, но что ей уже ноги! Не чувствует их. Избила их так, что, кабы днём, может, и увидела бы, как её кровь окрасила воду.
Потом снова падала по пояс в истлевшие деревья. Разодрала себе руку, до сих пор здесь след, а как выбралась из одного, то по её руке скользнуло молнией что-то влажное, холодное, от чего и теперь её трясёт.
Лишь одного она себе не помнит — шла, как без памяти, — шумел ли лес? И так же ли, как за скалистыми вратами? Видно, что нет. И она прикинула, что когда выйдет из этого страшного леса, наступит полночь. Тогда или погибнет, или будет жить. Не оглядывалась: ей казалось, что несёт что-то страшно тяжёлое на плечах и что вот-вот что-то до смеха защекочет её. А может, и несла что — кто его знает?
Где деревья редели и совсем близко над водой, теснилось что-то из леса: прозрачные белые страшилища. Выростали из земли и расползались в ветвях. Они давили ей на грудь, чтобы задушить, но как только она это поняла, била в них кулаками — и ей становилось легче...
Когда выходила из леса — не дай Бог никому дожить такого — и впервые оглянулась в его глубину, что-то так крепко защекотало её, что она рассмеялась вслух, нет — даже рыкнула. И дал святой Бог так, что тот смех потерялся вперёд в лесу, а потом снова явственно вернулся к ней и привёл её в чувство. Хотело что-то ум отнять — то, что сидело у неё на плечах и щекотало, и что она через весь лес несла... верит ли кто этому или нет?
Ну, а потом как побежала она! Бежала, бежала, всю дорогу бежала, что тянулась уже между горами, пока не прибежала среди пастбищ и лугов. Здесь стояли кое-где колыбы, возле которых скот, сбившийся в кучку, ночевал, и только тут ей полегчало.
Здесь месяц светил ясно, как днём, и она увидела мир. Увидела горы, как видела их в полдень, небо, усыпанное святыми звёздами, а раз залаяла даже какая-то собака, что ночевала возле скота, и тот лай успокоил её, как человеческий голос...
Повсюду тихо... страшный шум исчез — видно, здесь Божья сила властвовала...
* * *
Но уже с этого времени она не могла бежать. Из её ног куда-то ушла сила, словно осталась где-то, и она едва могла волочиться. Ночевать не захотела нигде. Как же ей потом утром возвращаться дорогой, мимо хат знакомых хозяек? Что рассказывать про окровавленные ноги, про разодранную, мокрую одежду, и что она, словно девчонка, без платка возвращается? А её красивый красный платок — эх, где он! Может, в самом деле в чёртовых руках!
И волочилась она медленно, медленно, как слепая, или избитая, или просто старая, и доволоклась до своей хаты.
Прихрамывая к воротам, заметила в окне свет. Он был дома. Подошла к окнам, заглянула, видит: на её постели растянулась Текля, её сестра, растрёпанная, дурная — спит; а он сидит возле печи, что-то зашивает... Её будто что-то тряхнуло... ноги задрожали... а из самого сердца поднялось что-то до головы, что-то страшное. Ей захотелось поджечь хату или сделать что-то, чтобы и его, и её погубить, но потом отошло, словно чья-то рука сняла. Не чувствовала больше ни жалости, ни боли. Ей было всё безразлично. Была лишь утомлена, обессилена; чувствовала боль во всём теле, а ноги... в них билось, как молотком...
В голове шумело... поганый тот лесной шум закрался ей в голову, и какой-то звон пробивался сквозь него.
И поволоклась к сараю, что примыкал к хате, заслонённый густой вишней; сняла сердак, киптарик с себя, повалилась на них, перекрестилась и уснула... Когда проснулась утром и встала, в хате было пусто. Ни её, ни его не было. И спала она ещё целый день и целую ночь, а когда на второе утро встала, была здорова и спокойна, как тогда, когда собиралась в дорогу на смерть.
— А как он пришёл, Параска? — спросила пані.
Как он пришёл, — рассказывала, — то она как раз тогда кормила кур. Бросил на неё взгляд и сплюнул.
— А что, — говорит, — была в "moara dracului"? Когда будут молоть?
— Смололи бы тебя твои грехи! — сказала она ему, и больше ничего. И не говорила она с ним пять дней; не велела ему забираться и не велела оставаться. Еду не готовила, света, когда он вечером приходил, не зажигала, а когда в воскресенье сказал, что у него нет чистой рубахи, она лишь сказала: "Меня нет!"
— А Текля?
А Текля как пришла, то её будто ужалила сотня змеиных языков. Она вскочила и схватила топор.
— Уйдёшь из моей хаты, сука? — закричала.
— Иги на тебя! Ты с ума сошла? — говорит та и выпучила на неё свои глаза.
— Уйдёшь! Уйдёшь! — кричит она всё своё. — Сейчас будет смерть твоя и моя! — И уже что-то поднимало ей руку всадить топор в голову. Но дал Бог, что та ушла, и грех отступил от неё. Бросила она топор под печь на дрова и вытерла пот со лба... эх, Боже!
На пятый день идёт она в город.
Он догоняет её.
— Дай два банки! — говорит ей.
— Не дам.
— Но! — говорит и ещё смеётся над ней.
Она — ничего.
— Не дашь, мой?
— Не дам.
Он сплюнул и засунул шапку назад.
— Не дашь?
— Не дам!
Тогда он ей в лицо — трах! На, получай! Мир закружился с ней, потемнел, потемнел — искры перед глазами мелькнули, упала!
Тогда схватил он её за ногу, закинул на плечи, как суму, и понёс домой. Тут грохнул ею о порог — гинь!
Когда проснулась она и хотела встать, видит: встать не может. Нога распухла, болит — кто не знает той боли, пусть не узнает. И прокляла она его второй раз. И в добрый час прокляла его; сам Бог или нечистый вложили ей то проклятье в губы, потому что оно достигло его...
Через неделю вернулся.
Откуда? Не знает. Не спрашивает. Уже у неё для него сердца нет и ждёт лишь, чтобы проклятье достигло его.
— Добрый вечер...
— Добрый вечер.
И больше ничего. Ходит по хате — нет, уже хромает с палкой, ищет себе работы, а к нему будто воды в рот набрала.
— Параска, у тебя нет чего поесть? — спрашивает он, а сам валится усталый на постель.
— Ешь, что сам себе сварил! — говорит она ему.
И лежит он, лежит... а потом как начнёт плакать! Гудел, как подстреленный волк. А она — ничего: плачь, — думает про себя, — пока не потушишь ад под собой: уже я для тебя сердца не имею!
Всю ночь проплакал он. И на следующий день плакал. Ходил, собирал своё тряпьё, наколол ей дров — а всё плачет. Прошла день. Вечером говорит:
— Параска, я иду в Дорна-Ватру на работу в лесопильню; будь здорова!
— Идите здоровы, — отвечает она. — Пусть вам Бог помогает!
И ушёл.
Как ушёл, так не вернулся и по сегодняшний день.
— Что же с ним стало, Параска?
— Да что! — ответила. — Не пошёл в Дорну! Ограбил здесь одного жида, того самого, где с Теклей заходили пить, и убежал в Молдову. Убегая, сломал руку и растратил все деньги. "Так тебе Бог дал, — сказала я, когда услышала, — дал Бог за меня. Ты мне ногу сломал, а Бог тебе руку!" Старая Малина, его мать, плакала и говорила, что он калека навеки и ходит по миру с протянутой рукой! Ну, а так хотел.
— Ой, Параска, вы и не знали, кого приютили! — сказала пані. — Ведь мог бы вас убить!
Она покачала головой и улыбнулась.
— Да что он бы у меня взял? Я бедная, а моё тело не обменял бы на деньги. Пока бы меня убил, я бы его задушила. Не боюсь! — сказала.
— Не боитесь! А всё же — вот, и обманул вас, и ногу вам повредил.
— Ну, — сказала она, пожав плечами, — это, может, и судьба так рассудила. Из-за одного бывает другое.
— А с Теклей как? Не помирились?
Она сплюнула и снова начала набивать трубку.
— Да что мне с ней делать? Присунулась опять ко мне, заговорила, а я и приняла снова в дом. Сестра, как ни есть, хоть злая, хоть добрая, а всё сестра. Живу с ней для людского глаза, чтобы не болтали, но сердца для неё больше не имею. Через неделю в тот же день, когда я её хотела убить, взяла она тёмного ребёнка — девочку трёх лет — к себе как свою. Видно, грызло её совесть за меня или, может, дал ей Бог сон взять сироту к себе. Так и хорошо сделала она, что послушала Божьей воли, может, придёт ей за то какая награда [15] на том свете. А оно слепенькое такое, смеётся к ней, бедное такое, что… эх, Боже! всё будто прядёт вместе с ней...
— А потом вы уже с той поры живёте одни, Параска?
— Да вроде сама, — сказала. — Однажды приняла я ещё одного мастера к себе, тоже волоха. Ни молодой ни старый — вдовец; приняла его в дом, думаю: будет хороший, будет и ему хорошо; а как завернёт бедой, найдутся двери в доме!
— Как вы можете ни с того ни с сего принимать к себе чужого мужчину в дом? — спросила пані с испугом. — И не страшно вам? Женщина одна-одинёшенька, как вы, и уже не такая сильная...
Её глаза засияли, и весёлая улыбка пробежала по лицу.
— Гей, гей, одна-одинёшенька женщина! Или я парой пришла на свет, чтобы одной бояться? — ответила. — Кто был со мной, когда я пошла за Юрия? Знала я его? Пришёл, а я пошла. Да и тогда ещё не знала, полюблю ли его… пошла! Имела счастье. Мне никогда не страшно. Так мне Бог даёт, что не боюсь, всё думаю: что должно быть — будет.
— Ну, и что же с мастером?
— Ничего. Поначалу хорошо. Утром идёт на работу, приходит вечером. Вечером наладит мне дров… помогает по дому и во дворе, ну, хорошо. Думаю, будет на кого оставить дом, когда умру! Но всё повернулось иначе. Начал приходить пьяный. И раз, и второй, и третий. Вижу, плохо! Ночью не спит, а говорит, аж страх берёт. Встаёт, кричит, буянит, снова ложится, снова встаёт… эх, Боже! он на постели, а я в углу на лавке у двери съёжившись… не сплю целыми ночами. А Бог всё даёт такой сон:
"Ещё зарежет тебя!"
"Что делать?" — думаю. Нашла меня беда да и завелась, хоть бы сдохла! Журюсь, не сплю, а он своё. И не довольно ему того, нет; он — ну… начинает мне голову ветряками кружить. Тогда я разозлилась, что и не видал он меня такой, показала ему, из какого я рода, и вышвырнула из дома! С неделю приходил ещё вечером, добивался в дом, толкал в двери, но я не открывала.