Новелла
"Магура" называлась та гора, под которой стояла её хата.
И была обросла от подножия до вершины густо елями. Великая сила её зелени, что делала её сумрачной, и её крутизна оберегали её от посещений летних гостей. Стояла в будни, как и в праздник, одна, прислушивалась к однообразному шуму собственных елей или, оглядывая вершины других соседних гор, задумывалась над своим ближайшим соседом...
"Рунг" было его имя.
Отделялся от неё узкой долиной, в которой струился поток.
Это был красивый великан, высокий и широкий. С северной стороны был покрыт молодым лесом и поднимался плавно вверх. С западной стороны, где стоял возле Магуры, был крут, как она, и, как она, убран там самыми старыми, густо растущими елями.
Казалось, что Рунг и Магура разделены навеки. В долине, что их разъединила, лежало множество острого камня, а сам поток, жадно разрастающийся при каждой сильной грозе, любуясь крутыми зелёными стенами Рунга и Магуры, окроплял их своими холодными жемчужинами, словно напоминал, что не исчез, что есть и будет, и будет их вечно делить!
Летними днями около полудня, когда солнце раскаляло всё, а небо растекалось нежной синевой, поднимались из глубины Рунгового леса один или два ястреба и, поплавав над его шпилем дремотным полётом, тонули в тёмно-зелёных лесах Магуры...
Задерживаясь на густых ветвях её елей то тут, то там, они отзывались далеко слышными криками, что они с Рунга, а она, ловя их звуки, принимала их в себя, а потом шумела чем-то далеко слышным...
Когда солнце восходило, обращённая к нему её стена заливалась золотым светом. Все ели, которыми она была одета, купались в нём, и, вся проникнутая тем сиянием, смеялась ему.
А он блестел, но холодом.
Обращённая к ней его стена, обрывистая, гордо убранная соснами от земли до вершины, была почти мрачной. Прозрачные холодные капли росы стояли на ветвях сосен, а его земля покрывалась как бы серебряной густой сеткой — росой.
Бегущий между ними поток жался к Магуре, чтобы согреться, но, согревшись, возвращался под холодную стену Рунга, хоть только затем, чтобы, остудившись, снова повернуть к Магуре.
Не достигали ли Рунга струи утреннего света, и она сама бросала на него тень? Местами доходили и до него отдельные лучи солнца. Проникая косыми, прозрачными, разноцветными струями между его деревья, они согревали его холодную зелёную глубину.
Где стены обоих обращались уже к полудню, где спадали плавно и почти соединялись, купались уже оба в солнце.
Здесь вырастала между их камнями высокая пышная арника, что всегда поворачивается к солнцу, словно подсолнух. Буяли тонкие бледно-лиловые колокольчики и розоватые чертополохи.
Вода пыталась охлаждать воздух, но он, разогретый раз и напоённый живичным запахом деревьев, согревал её, и она, ослабев до мягкости, рассыпалась уже тихо и почти неслышно по камням и незаметно превращалась в мерцающее золото...
Густой старый лес раскинулся здесь, а Рунг и Магура, побеждённые красотой друг друга, склонялись и тонули в его тёмной глубине.
Эхо громкого лязга разбиваемого в долине цыганами камня летело безумным полётом вдогонку за ними; но важный шум старого леса отталкивал его.
Там был их рай...
* * *
Именно сюда приходила гуцулка Параска красть дрова.
Она знала здесь разные укромные места и могла бы спрятаться, если бы за ней кто-то следил, но так как никто не следил, то она спокойно собирала и ломала сухие ветви, уверенная в своей добыче, и никогда не спешила домой. Насобирала дров — садилась на какой-нибудь камень, набивала трубку и курила, отдыхая. Так просиживала и час. Задумается над чем-нибудь — и сама не заметит, как прошёл час. Чувства одиночества она не знала. Вокруг неё, правда, было тихо, но тишина эта была не такая, как в её хате; здесь она словно жила. Перед ней, нет, почти у её ног, бежал поток; где-то над её головой высоко на ели стрелой носилась белка, из леса время от времени доносился отрывистый крик ястреба, в воздухе мельтешили мухи, мотыльки. Бог знает какая мелкая живность, а богатая зелень горных склонов занимала её взгляд и вытесняла чувство одиночества. Иногда замечала, как между мелкими белыми камешками протянется шёлковая чёрно-золотистая змея и, засмотревшись на неё, не шевельнётся, пока наконец не сплюнет. Такое маленькое, а такое гадкое! Хуже голодного волка...
Между Рунгом и Магурой она была как дома. Тут даже было с кем поговорить. Здесь между их стенами цыгане кололи камень. Своими чёрными жилистыми руками разбивали острые камни от холодного утра до заката. Старый цыган, цыганка и мальчик. Обосновались здесь, как дома. Недалеко от них горел огонь; в ясные дни цвет пламени терялся в сиянии солнца, и только сизый дым свидетельствовал, что он пылает, жадно поднимаясь вверх, — здесь они варили свою еду.
Заходя в лес или возвращаясь с дровами, она должна была проходить мимо них. Садилась возле них, и, так как обычно здесь раскуривала свою трубку, иногда делясь с ними табаком, то разговор шёл очень легко. Они знали малейшую подробность её жизни, а она — их. Они из года в год летом кололи здесь камни, почти только этим и жили, а она каждый год в каждое время ходила между Рунга и Магуру.
— Опять в лес, Параска? — крикнет не раз чёрный цыган и сверкнёт на неё своими глазами из-под шляпы. — Кого ищешь?
А она смеётся.
— Золото! — говорит.
— Золото? Не золотого?
— Ба, золотого, золотого! Я и забыла, бадико, — и смеётся ещё больше.
— Глядите, — говорит он, — ещё с ума сойдёт наша гуцулка, — и, сплюнув, словно проклинает женскую натуру, от которой покой, как от чёрта, убегает.
— Молчи, мой! [1] — отзывается его жена, страшная, как ведьма, с растрёпанными волосами, огненными глазами и расстёгнутой на груди рубахой. — Она, бедная, ещё больше согнётся от того золота, что почти каждый день таскает на плечах, чтобы было чем топить.
— Так пусть приведёт себе золотого, и он будет за неё носить! Не лучше ли, Параска?
— Пусть бы он ноги себе поломал, пока дойдёт до моей хаты! — словно прокляла Параска и уже садится возле цыганской семьи.
— Так? А ведь ещё позавчера говорили, что если подвернётся вам какой мужчина, то возьмёте его сразу в дом... не так ли?
— Да ведь! Говорила — не солгала! — отрезает она.
— И какой же он должен быть? Может, такой, как я? — шутит цыган весело.
— И-ги! Поганый цыган! — и сплюнула.
Цыгане расхохотались.
— Так какой же, Парасочка?
— Отстаньте от меня, или я сваха? Какой будет, такой пусть будет; не мне об этом судить; молчите!
Закурив трубку, кокетливо опирается на собранные ветви, попыхивает и ждёт цыганских шуток.
Ей было сорок с лишним лет, и она была вдовой. Лицом смуглая, ещё почти красивая, она была тонко, почти изящно сложена, живая, проворная: казалась куда моложе, а по её маленьким рукам никто бы не подумал, что в них мужская сила. Об этой силе она любила много рассказывать.
— Теперь она у меня уже иссякает, — говорила она однажды о ней, — но когда я была моложе!.. Бывало, подниму корец кукурузы и звякну им на коня, что ему аж хребет согнётся! Или насобираю в лесу дров, навалю на себя столько, что только ноги из-под них видны, и не иду, а бегу домой. Тут грохну ими об землю, что хата задребезжит; имею на четыре недели чем топить! Люди удивляются, а я смеюсь. Верите или нет? Или какие стога сена складывала... гей, гей! — И любуется сама, а её необычайно живые, умные глаза загораются, словно от внутреннего огня, и всё лицо молодеет. — Ну, а теперь я уже слабею, уже всё кончилось!
Это она говорит не грустно. Не каким-нибудь плаксивым, вызывающим сочувствие голосом, а серьёзно, задумчиво. Было начало, значит, будет и конец, а — жаль — пусть его ветры развеют!
— У кого вы складывали стога? — спросил цыган.
— У кого нанималась? У покойного пана Кубы, у отца нынешнего молодого пана, что владеет вон той горой за рекой, — не знаете его?
— Знаем. Волох! Это тот, что покупал людям пиво, когда хотел, чтобы его выбрали в бурмистры, и говорил людям, что он их брат.
— Брат? — спросила, прищурив глаза. — А почему теперь не брат, когда выбрали другого? Ой, плохой он; не такой, как его отец; пошёл в мать, да и говорит, что волох. Она из Молдавии, а его отец говорил с нами по-русски. Эх, хорошо было ещё тогда, когда жил его отец и имел ещё имение! У него я и складывала стога в горах!
А спустя минуту живой задумчивости продолжала:
— Бывало, возле других стогов по два человека, а я возле своего одна. Верите или нет? Сама складываю, сама утаптываю его и делаю широкие и пышные, как хаты. Пан Куба только зайдёт сбоку, встанет и смотрит. Час смотрит. Увидит, что я уже сильно устала, тогда подойдёт и подаст табак: "Закури, Параска, ты у меня лучшая работница!"
— А вы, Параска?
— Я сяду под стог, смеюсь и курю!
— Эй, Параска, Параска...
Она посмотрит на цыгана и грозит ему головой и глазами.
— Эй, бадико, бадико! Не из такого я роду! — и, сплюнув, встаёт и идёт со своей ношей к своей хате...
Её хата — обычная крестьянская изба с крылечком, у окон побеленная. Возле хаты огород, а в огороде всего понемногу. Плодовые деревья, овощи, подсолнухи, цветы, василёк, а жёлтых гвоздик целых две грядки. Сильный их запах кружит голову. Она одна. У неё никогда не было детей, она любуется каждым цветком в отдельности.
— Я люблю, чтобы всего было много, так весело! — говорит она, когда кто-нибудь восхищается её огородом. И хотя в нём нет ничего особенного, ей он словно рай. В воскресенье после обеда она ложится под грушей. Рядом с ней пёс, кот, двое-трое цыплят, и так лежит, курит или спит. Общения она не ищет; говорить ни с тем ни с другим не любит; к соседям заходит очень редко, а если заходит, то осмотрится сперва хорошенько, прежде чем где сесть или что-то взять в рот.
— Параска очень джингаш [3], — говорят, словно обиженно, соседи-волохи. — Разглядывается, как барыня, когда к кому придёт; пусть лучше у себя осмотрится, там скорее найдёт что-то плохое, чем у нас!
Но ей это безразлично. Она чем-то брезгует, хотя, например, в волошских хатах очень чисто, и не скрывает этого.
Собираются её чем-то угостить — она уже на пороге.
— Забыла загнать кур во двор, — отговаривается, — ещё пропадёт какая. — И спешит домой.
— Вот если бы у вас был ребёнок, — скажет ей соседка, — вам бы веселее было.
— Может, и было бы веселее! — отвечает она. — Но если бы был какой плохой... ох, Боже! Нет, плохих или нечистых даже видеть не хочу!
— Но так ведь вам скучно...
— Мне не скучно.
И она говорит правду. Ей никогда не скучно. Даже зимой, когда целую неделю сидит одна и человека не видит, — ей не скучно.