Найдёт себе другую работницу, не горюй!
— А мне что о нём горевать? — отвечаю и лишь вспомнила про трубку… дал бы!
Потом говорит:
— Теперь мы уже дома. Хозяйничай на здоровье! Вари есть! — И дал яиц, и масла, и молока.
"Не дождёшься ты того, чтобы я тебе еду варила!" — думаю про себя, а потом встала, развернулась и сварила.
За ужином нас только двое. Дальше ни живой души, ни пса, ни кота, ни курицы. Еда мне в рот не идёт, стыдно так, что… эх, Боже!
Ела, а на него будто и не смотрела. За ужином он говорит мне, что Бог придумал пару!
Я молчу. Пусть будет и так; что мне до того?
Потом легли спать.
Он сказал, что устал, а я — ну, правду сказать, тяжкая и долгая была эта ночь для меня! Снилась Гаврисаниха, что без конца бранила: "На что ты идёшь?" А потом снился чабан, что стоял один на горе под лесом среди овец белых и чёрных и плакал в трембиту… а потом как будто старался раскрыть кулак и давил к земле…
Утром будто не та встала.
Рано пришёл его брат, и родня, и кумпаны [12] — целая компания.
Его брат увидел меня и сказал только это слово: "Хорошо ты сделал, Юрий, что привёл эту девушку!" Все прочие обступили меня и уговаривали идти за него. Одна хозяйка, что была с ним хорошо знакома, не вам говоря, в ожерельях и серебряных дукачах на шее, в белоснежном рушнике, с кудрями на лбу, повторяла раз за разом: "Иди за Юрия, будем жить, как сёстры".
Я лишь сказала: "Без церкви не буду с ним жить", — только это, а он уже за шапку — и к батюшке пошёл. Он ушёл, а я хожу по хате и по двору и думаю: "Убегать, пожалуй, или идти за него? Гаврисан примет, ведь я у него правая рука по скоту; но там чабан… скажет дурное слово, стыдно будет, неловко… уж лучше останусь. Да и почему не остаться? Не с собственной головы пришла я сюда; это ж судьбы так решили… Да и не плохо тут. Хата есть, деньги есть, корова есть, а девичьего села нет!"
Так я себе раздумывала и пошла.
На свадьбу приготовила всё красиво: мясо, целого барана, голубцы, вёдро горилки — всё, что надо, а сама пошла к венцу. Шла я к венцу, будто по колено в земле, почему — не знаю.
Приходим из церкви, а горшки пусты!
Компания всё съела! Те, что дома остались, съели, а может, и украли; Бог их знает. А я засучила рукава и приготовила второй обед, и только тогда всё стало хорошо.
И прожила я с Юрием семнадцать лет. Хороший был человек: никогда меня не бил. Только последние три года мне было тяжело. Пил, а работу ненавидел. Если делал — то делал, а если нет, то нет. Потом умер. Эту хатину, что теперь имею, мы оба заработали. И хорошо, что есть.
Она умолкла и вытряхнула пепел из трубки.
— Теперь вы так одни, Параска, — заговорила пані после долгого молчания.
— Да, одна. — И равнодушно пожала плечами.
— И вам не скучно вот так всегда одной сидеть?
— Не скучно. Делаю работу в доме, во дворе, курю — и мне никогда не скучно. Эй, где скучно! — добавила так, будто посмеиваясь над чем-то.
— А зимой?
— Так и зимой. Хожу за дровами, пряду, деру перо. Есть карты — гадаю… всегда в воскресенье после обеда гадаю; а порой и вечером, если есть время.
— Кто вас научил гадать?
— Сама. Сижу одна да и думаю о том и другом; что-то мне сон подсказывает, что-то угадываю сама, и хорошо мне с этим. Кабы не дрова, не знала бы я, что такое беда; только из-за них мне тяжко. Горько носить!
У неё была повреждена нога, и, ходя, она прихрамывала.
— Отчего у вас нога больная, Параска? — спросила пані, заинтригованная рассказом гуцулки.
Она нахмурила на миг лоб.
— Это тот проклятый виноват, — сказала, не поднимая угрюмого взгляда.
— Кто?
— Да Малинин сын и моя сестра…
— Как же так, Параска?
— Вот так.
— Так расскажите!
— Нечего слушать…
А потом рассказала.
Из её слов, на этот раз скупых, выходило, что жила она с тем "Малининым сыном" и любила его, хоть слово "любовь" не проходило её уст. Её сестра, Текля, хотела молодого красивого волоха к себе привлечь и портила её разными выдумками. Старалась понравиться ему, затаскивая его то и дело в корчму, покупала горилку, давала деньги, забирала тайком его бельё стирать, даже порой домой ночевать не пускала…
Дошло до того, что они сговорились однажды погубить её жизнь, чтобы после занять её хату и разжиться! Он был бедный работник, а она тоже не имела дома. Снимала какую-то развалюху, зарабатывала и что зарабатывала — легко проматывала. Он, сын старой Малины, которая, правда, была добрая женщина и подарила ей карты, из которых она гадает и до сегодня, — сговорился, значит, однажды с Теклей отправить её, Параску, на тот свет. Послал её к "moara dracului" [13] возле пастбища Шандру, чтобы узнать, в какие дни там мелют бесплатно, чтобы потом он или она могли туда занести кукурузу молоть. Там будто бы был очень хороший мельник, что молол в некоторые дни для бедных бесплатно. Дорога туда должна была быть трудная, и потому молол мельник и бесплатно, чтобы люди приходили в его мельницу. От города лежала она где-то в четырёх милях или, может, дальше…
И пошла она.
Шла, как он сказал. Сначала дорогой, что тянулась между красивыми лугами, пастбищами, весёлыми, зелёными, как рай; потом уже худшей и узкой дорогой между горами. Шла долго, — нигде ни хатинки, ни следа человеческого — пустыней, а затем… ну, затем и зашла, куда он послал!
Из гор, среди которых шла совсем одна, не встретив ни одной человеческой души, вышла вдруг в лес. И не был это лес, как тот, что покрывает Магуру или Рунг, весёлый, доступный, но такой, словно его засеяла сама рука святого Бога, когда творил мир. Старый, густой как сито, и тёмный… эх, Боже! Его шум заливает воздух и громкий такой, что хоть падай и молись, чтобы что нечистое не схватило. И нет ни дороги, ни тропинки, что вела бы через тот лес, только поток. Тем потоком ей надо было дойти до мельницы.
Идёт той водой.
В воде камни большие, острые, трудно идти; вода стремительная, пенистая, и холодная! — промораживает до костей, ломит ноги! А выйдет из неё, пройдёт краем леса несколько шагов, чтобы согреться в ноги, ведь солнце сюда никогда не доходит, то так и спешит назад в воду. Край леса, где земля какая-то промокшая, вырастает такое, что переросло и человеческий разум; а высокое, а буйное, а сильное… а она босая!.. Ну!
Лежит дерево толстое, как полхаты, поваленное Бог знает кем, хочет переступить его, а оно под ногами треск! И она падает в него по пояс… истлевшее! Старое, пережило своё, упало на землю, где рассыпается нетронутое, нетронутое и солнечными лучами…
Гей, гей, гей, что за дорога! — но так шла она; только пусть не говорит, как долго. Выходит из того леса, как из холодной ночи, и входит между две высоченные каменные стены, что будто ждут на какую-то человеческую душу, чтобы её тут же задушить. Так близко стоят друг к другу. Она одна, а может, и ещё такая одна, как она, могла бы рядом идти — больше никто. Уже как тут холодно… зима, и только! И как же? В воде холод, над водой холод, солнце и здесь исчезло… Что это за несчастье? Заблудилась ли она? Не туда зашла, как нужно было? Что за нечистое её ведёт?
Он говорил, что дорога плохая, но что дальше уже хорошая, пусть только идёт, не задерживается нигде… а уже в мельнице отдохнёт да и переночует!
Когда идти, то идти. Плохая дорога не большое дело, плохой дороги ей и не страшно, только здесь страшно… но что уж делать? Пусть уже наступит конец. Она уже хочет идти до конца, уже нет покоя, чтобы увидеть раз тот мельник. И чудно ей, и тоскливо… нет, не встречает никого… даже следа человеческого… где уж следа человеческого! Закурила бы, чтобы на душе стало легче, потому что и на душу ложится всё больше какая-то тяжесть, но и трубки нет. Падала несколько раз, а трубка где-то выпала из передника.
Гей, идёт она, бедняжка, идёт! Может, всё-таки солнце засветит раз, повеет откуда-то каким-то теплом, она так перемёрзла! Среди лета, среди дня перемёрзла до костей — верит ли кто или нет?
Какая мара построила здесь мельницу? Какая польза от неё, и кто будет идти такой дорогой? Тут ни на санях, ни на телеге, ни волами, ни конями. Тут конец света, а рай разве диким птицам да медведям… иги!
Кончилась скалистая стена.
Вышла из них, словно из ворот. Вышла, остановилась и остолбенела. Что перед ней? Перед ней снова лес. Тот самый лес, что она миновала, тёмный, широкий, разросшийся навеки, а тихий! Нет, он заклятый, ведь что это за шум летал в воздухе? Она ведь никогда не слышала такого сильного шума, сколько лесов ни прошла, как здесь. Давит, наливается в уши, гудит, а всё же — тихо — эх, Боже! Тишина душу вытягивает в себя… А из леса уже где-то недалеко… перед ней поднимаются вверх… две высоченные скалы… Рарив! [14]
* * *
Стоит и смотрит.
Видит: вершины скалы позолочены, именно сейчас заходит солнце, над лесом уже ночь висит, больше ничего; разве что снова лес… Её душу что-то затуманило и прояснило, словно прошибла её злая молния, а в сердце вонзился нож… это "чёртовский млин", это его шум заливает воздух, когда мелет!..
Вскрикнула.
Обманул её. Послал сюда, чтобы она заблудилась, шею сломала, чтобы её дикий зверь разорвал или чтобы её сам нечистый схватил… мой, мой, мой!
В ней разыгрался гнев и распёр душу, и она почти не помнила себя. Где он, чтобы убила его, растерзала об ту скалу в порошок, а птицы, что там парят, выклевали глаза! Этими своими руками убила бы, задушила, как змею… И как стояла возле старой огромной ели, так и ударила своей головой об неё. Пусть погибнет, пусть сейчас погибнет, если уж на такое дошло!.. Потом оглянулась. И не знала, потемнел ли мир у неё в глазах, или это уже ночь спускалась.
Ночь спускалась.
…Эх, Боже!
И прокляла она его здесь. И в добрый час прокляла она его; сам Бог или нечистый вложили ей то проклятье в губы, потому что оно достигло его. Прижала руки к голове, чтобы не сойти с ума, а может, уже сошла! И знает и не знает, что с ней делается. Что теперь делать? Ночевать здесь или идти дальше? Она уже знает, что мельницы здесь нет никакой и что всё, что видит и слышит, — это тот "чёртовский млин"!
И ночевать, и идти — всё равно. Смерть здесь и там. Как ночевать в этом аду, где чёрти днём мелют! Волосы встают у неё вдруг дыбом… На́станет полночь, и она без свечи умрёт! Ох, как ей тяжело! В груди будто кровь закипела; закипела бедняжка от злости, боли и страха. Вокруг темень и спускается что-то, как туча; страшно так… из леса дышит одна чернь… смерть!
Но как уж быть, так пусть будет! Уже лучше назад возвращаться. Если перед ней ещё есть дни и часы, всё переживёт. До сих пор у неё всегда было счастье.