И не научилась до сегодняшнего дня — верите ли вы?..
Кто же не поверит!
Из её оживлённых тёмных глаз бьёт беззаботность, из каждого движения, из интонации голоса — сила непокорённой жизни, юмор, а вместе с тем — детская наивность!
— Сама собой веселюсь. Ничто мне не досаждает... крепкая я, горы бы раздвинула, а теперь... Но и теперь я не дамся! Хоть мои руки уже не те, что были, но и теперь, если кто придёт... ну, пусть бы пришёл! — Она быстрым движением подняла сжатый маленький кулачок и пригрозила им.
— Ну и ну, Параска! Кто-то бы очень боялся вашего кулака! — поддела пані.
— Боялся не боялся, но я бы не побоялась! Мой кулак все знали ещё с молодости, да и у Гаврисана. Никто не мог его у меня раскрыть: и двое людей пробовали — не могли. Ни один парень, ни один мужчина; я всегда держала пари на перстень.
Один молодой чабан, волох, ладный, сильный гаргат, [9] пытался раскрыть мой кулак — за перстень. Сошёл с ума, — добавила пониженным голосом, дерзко улыбаясь, и сплюнула. — "Откроешь ты его у меня тогда, как курица пропоёт", — говорю ему; а он только сказал: "Гай-гай!" — и больше ничего.
Случилось потом, что я носила соль на стыну. Верно, знаете, что такое "стына"? Чабанья колыба, где люди летом с овцами живут, где их доят и делают вурду и брынзу. Колыба из досок на какой-нибудь горе, на пастбище. Спускаюсь я уже с горы — совсем одна, вокруг леса, травы аж давят... спускаюсь и громко себе пою... Вдруг слышу: налетает громкая эхо... и тянет "у-х!!".
Гляжу на противоположную гору, где под лесом бескрайняя поляна, на ней белеется скот, пасётся, — а из-под него несётся, словно пуля, молодой чабан... Длинные чёрные волосы колышутся у него на шее, по плечам...
Узнал меня. Рявкнул, извините за слово, не вам говоря, как бык, — ну, одурел...
Я помахала на него кулаком — и в ноги.
"Беги, — думаю себе, — догонишь меня, если головой за мной поскачешь". А он всё-таки сбежал! Я спряталась за ели, хохочу!
Он встал и озирается, как тот голодный волк.
— Иги! — крикнула я вдруг и выхожу из-за дерева. — Слепец — я тут! — Он бросился ко мне — настоящий волк.
— Теперь ты откроешь кулак, — говорит он и смотрит, как нечистый. Искры сыплются из глаз, лицо меняется.
— Не открою, — говорю.
— Откроешь!
— Не открою!
— Посмотрим!
— Посмотрим...
Он кинулся, как бешеный, на меня и сразу разорвал на груди сорочку. — Посмотрим, — сопит, — кто пропоёт, как курица, — и валит на землю.
Тогда я... не дай Бог!... "Мой, мой, мой!" — только вскрикнула и стала бороться. Боролась насмерть!!
Он силён, обезумевший, старается свалить, а я не даюсь!..
— Пропоёшь ты, пропоёшь! — стонет и хватает за горло, чтобы повалить на землю.
— Пропоёшь ты! — отвечаю ему, и как вцеплюсь зубами в его руку, аж заскулил!
Заскулил, а я вскочила на ноги — и на него!
Он ко мне... аж страшный; видно, убить хотел, но я не ждала и прямо в лицо ему — гоп! — и уже не боюсь больше.
— Видишь кулак? Видишь? — реву. — А зубы видишь? Как кошка, раздеру, съем, разорву, мой, мой, мой!
А сама так и подошла близко, смотрю на него, а от ярости — горю!..
Он стоял бледный как смерть, без шляпы, что слетела с его головы, и молчал.
— Разбойник, — говорю ему и машу обоими кулаками, — думаешь, я из такого роду? Иги на тебя! — сплюнула и пошла.
Тогда он поднял шляпу с земли и вернулся обратно на гору. Я уже была далеко, уже на хребте другой горы, когда он заиграл в трембиту. Печально играл он тогда. А потом позже рассказывал Гаврисану, что плакал...
Вот такие были у меня кулаки.
— И вы не боялись, Параска?
Она посмотрела на спрашивающую всё ещё горящими глазами.
— Чего? — спросила. — Пусть это боится! — воскликнула и бурным движением схватила маленького щенка, что спал свернувшись недалеко от неё, и страстно прижала его к себе. — Вот это, когда я на него прикрикну, если он слишком тявкает; а не я! — И рассмеялась уже мягким смехом. — Кто же будет таким дураком, чтобы бояться!..
* * *
— У Гаврисана я была при скоте.
У меня лошади и волы, а работа по дому мне — пустяк.
Недолго после того, как я боролась с чабаном, прислал пан Куба оттуда, из города, за мной. Приказывал, чтобы я пришла к нему туда домой служить.
Я не хотела.
— Я не наёмница для города, — говорю, — а заработчица. Пойду, откуда пришла. Дороги я не боюсь.
— Пусть Параска придёт сюда! — говорит, — У меня тут есть вдовец из её края, наёмный хозяин Юрий, он её посвата́ет, и будут вместе у меня служить!
— Пусть сватает кого хочет! — говорю. — Не пойду.
И не пошла.
Он снова прислал.
— Нет, — говорю, — не пойду. Или я кто, чтобы к нему идти? Света у меня нет?
И на этом уже покой. Больше ни не посылают, ни не спрашивают. А мне хорошо. Дни пролетают, как птицы. Горя я не знаю. Вот уж что-что, а счастье дал мне Бог! Судьбы отвели от меня грусть и, как говорят, кого полюбили, душу золотом позолотили — счастливая!
— Сама собой! — закончила пані словно для себя.
— А я откуда знаю? Счастливая!
— Параска, когда ты заплачешь? — спрашивает иногда Гаврисан и только кивает головой.
— Когда сухой дождь начнёт падать, — говорю, — а пока что дайте на табак!
А он засмеётся — даст. Хороший был Гаврисан, пошла бы я за него, но у него была жена. Носила платок и юбку, а хозяйка была что надо! Всю работу знала, а порой скучала, [10] как по ребёнку.
— Заплачет, — говорит Гаврисаниха, — когда обвенчается с бедой!
— За парней не пошла, — говорю, — что сватали меня — и бедных, и богатых, штук с пятнадцать! — а за беду я бы пошла? Гей-гей, не съест она меня!
— Видно, жизнь для тебя — солнце.
— Ну, — говорю, — солнце не солнце, но и не грусть.
Однажды снится мне сон. Сижу где-то будто под какой-то хатой и пряду белую кудель. Кудель белая как снег, а нитка из неё уже серебряная, а клубок ниток — такое серебро, какого я никогда не видела. Пряду. Вдруг приходит какая-то еврейка и сыплет мне в подол полные пригоршни булок. Это мне приснилось. А теперь слушайте. В ту же ночь с пятницы на субботу снится Юрию у пана Кубы в городе, что я пришла к нему и дала ему одну булку, а одну оставила себе. Ну, верите ли вы в это или нет? Тогда он решился во что бы то ни стало идти за мной. Так ему уже судьбы предначертили.
Пан Куба уже рассказывал ему обо мне.
Говорил: "Возьмёшь её в жёны — будет тебя всю жизнь держать; девка как молния, вам будет хорошо у меня". В другой раз снова нашёптывал ему: "Возьми Параску, а то другой у тебя её из-под носа утащит, как ястреб курицу!"
И он отправился.
Взял с собой одного товарища, который уже раньше был у Гаврисана, знал и меня, и пришли к нам, к Гаврисану, в Брязою...
Я была как раз тогда на горе в колыбе. Хлопочусь там с какой-то работой. Приходит его товарищ — он сам остался у Гаврисана в селе — встал внизу и громко крикнул: "Параска, гей-й!" — аж эхо откликнулось в лесу.
— Гей! — кричу в ответ.
— Иди-ка!
— Чего вам от меня?
— Дай огня к трубке!
— А ваш кремень где?
— Потерял...
— А мой в воду упал!
Он выругался внизу, а я засмеялась.
— Не идёшь?
— Вам огня надо?
— Дашь в хате. За тобой Юрий пришёл. Шевелись, колдунья!
"Чтобы у тебя язык отсох за твою новость! — думаю про себя, и с этим будто окуталась туманом. — Пришёл! Что из этого выйдет?"
Потом и не поняла, как сбежала вниз.
Знаю только, что потеряла свою трубку, которую мне сам пан Куба подарил — так у меня словно свет перевернулся. Стыдно мне так, что — ох, Боже! Но иду. Вхожу в хату, а он сидит там, где лавки сходятся углом! Как я это увидела, мороз пробежал по мне. Ведь если парень хочет непременно взять девушку, то смотрит, чтобы, как войдёт в хату, сразу усесться там, где лавки сходятся: тогда ему её уже никто не отобьёт. Тогда я по хате ходила, как по колено в земле.
И не вижу, какой он. Старый ли, молодой ли, красивый ли, некрасивый! Что-то застлало мне глаза... чудно мне так — словно смерть...
А он меня глазами ест. И настоял, чтобы я пошла с ним. Идти, да и идти, да и идти! Уже и с Гаврисаном говорил, и с Гаврисанихой, уже взвыл в граждах и тот волох-чабан, с которым я дралась, но всем он сам сказал, что пришёл за мной, только ждёт, чтобы я пошла.
И пошла я — верите ли вы или нет?
— И на что ты идёшь? — спрашивает Гаврисаниха.
— На Божье, — говорю ей.
— Ходит, как час по людям! — говорит Гаврисан, что нехотя отпускал меня. — То здесь, то там, нигде не задерживается!
— Задержусь там, где мне захочется, кому что до меня? — говорю.
— А если плохо придётся?
— Не придётся плохо. Голову в сумках не ношу, чтобы не знать, что делаю. Не полюблю — вернусь обратно.
— Уж лучше бы брала Илью (того чабана)! — журит Гаврисаниха. — Хоть парень как медведь, да ко всему способный, а то — бойко!
— Или я за него иду? — говорю ей. — Вот — иду!
Гаврисан сплюнул.
— Тьфу! — говорит. — Девка с ума сошла.
— И не страшно тебе, мóй?
— Чего? Мир Божий, а не его.
Не страшно мне. "Почему бы не идти? — думаю себе. — Пойду да посмотрю на дудяну, [11] там я ещё не была. Там сидит пан Куба. Может, даст другую трубку; а табак уж точно даст! А у него не останусь, если не захочу". А он всё спрашивает: "Идёшь уже, Параска? Ходи, работу оставил".
И пошли мы.
Когда проходили ту гору, где паслись овцы пана Кубы и Гаврисана, играл чабан в трембиту. Играл такую тоску, что — ох, Боже! Глянула я на гору — и не забуду его.
Стоит медведь с чёрной лохматой гривой, вокруг него овцы белые и чёрные мелькают в траве... стоит один-одинёшенек да и плачет в трембиту... Играл, пока нас видел, а как скрылись мы из его глаз, так погнал голосом через горы — "у-х!..", аж в сердце отозвалось. И только его я и видела.
— Что это? — спрашивает Юрий, косо глядя.
— Это чабан за Параской! — говорит его товарищ. — Полюбил её.
— Почему ж ты за него не пошла? — вдруг быстро обратился он ко мне, кривя лицо на Юрия.
— Жалко вам? — говорю.
— Ящерка!..
— Не было у меня к нему охоты!
И шли мы.
Я шла за ними, как слепая за зрячим. Идём... они оба впереди, а я сзади за ними. Слушаю, а они говорят по-волошски, чтобы я не поняла, а я всё понимала — приучилась с чабаном, только говорить не умела, — говорят: "Ведём её верхами да тропами, а не дорогой, чтобы не сбежала назад..." А я подняла голову и зорко огляделась вокруг. "Гай-гай! — подум ала. — А я не слепая, и ноги мои не хуже ваших. Не захочу остаться — найду, где спрятаться!" — И запомнила хорошо, куда меня вели...
К вечеру пришли мы к дудяне и к одной хате. Тут распрощался с нами товарищ и пошёл дальше. Юрий открывает хату.
— Так мы не идём к пану Кубе? — спрашиваю.
— Зачем к нему? Думаешь, — говорит он, — я привёл тебя для пана Кубы? Я знаю, что он того хотел, но я не хочу.