"Разорвало бы тебе голову", — думаю себе и не двигаюсь из-под печи. Что мне за причина держать тебя в доме, если ты мне не по душе? Нет людей на свете? Проживу и сама, а не захочу… не тревожусь, что не найду; найду!
Ушёл.
И встречает он меня то тут, то там, угощает табаком и всё мне говорит:
— Лелечка, — говорит, — очень сердце за вами болит!
А я отвечаю:
— Вас, бадико, за мной сердце болит, а у меня за вами не болит! — Вот и всё. Теперь я снова одна. Живу, как придётся: то хорошо, то плохо; что принесёт время — заранее не выбрано. И как бы там ни было, а счастье у меня есть. На табак у меня всегда есть: хоть крейцер, хоть два — а есть!
— Эт, счастье! — заметила пані с явной насмешкой в голосе.
Она посмотрела на паню своими умными живыми глазами.
— Как кому выпадет! — сказала. — Не грущу, потому что Бог не дал за чем грустить, да и не сумела бы. Что задумаю — сделаю. Есть что поесть… весело мне… хорошо мне, а может, будет ещё лучше! Один мошняг [16] говорил мне, что при мне большое счастье. Ещё когда Юрий был жив.
Однажды собирали мы вишни. В субботу. Я на дереве, Юрий внизу; собирает, что упадёт. Приходит мошняг, просит чего-нибудь.
— Вынеси ему миску муки! — говорит мне Юрий.
Я кивнула вниз, вынесла.
— Ну, — говорит он, — уж если ты такая милосердная, что пожалела меня, занеси это и в мою хату; она недалеко. За то прочитаю тебе из моей книги, какая у тебя судьба.
Я отнесла, а он достал из сундучка толстую книгу, старую такую, и стал читать. Прочёл всё, как было и что ещё будет. Что я не отсюда, и про Юрия, и про болезнь — от чего, и всё, всё…
— У тебя, — говорит, — такое счастье, что не оставит тебя никогда. В душу вложил тебе Бог твоё счастье, чтобы не могло оно тебя покинуть; и так стоит тебе до смерти: счастье, веселье, радость. Смутка нет. Живи здорова!
Потому я говорю, что счастье у меня есть.
После лёгкой задумчивости сказала:
— Случится мне что хорошее — чтобы было кому дом оставить и чтобы был мне по душе, — приму. Не случится — останусь на Божью волю.
— Возьмите сестру к себе!
— Сестру?.. Эй, Боже! тогда я бы без свечи умерла. Нет, к ней меня не тянет. Буду сама. Солнце и в мою хату заглянет!
И до сих пор она ещё одна.
Хозяйничает, хлопочет по дому и по двору, а за ней гурьбой тянутся её собачка, куры, кот и две белые холёные безрогие, которых назвала Иван и Параска.
Иногда ходит на работу к некоторым хозяевам на сенокос. Эта работа ей милее всего. В воскресенье одевается кокетливо и идёт в церковь, а после обеда — или её кто навестит, а если нет, устраивается удобно на завалинке — рядом своё обычное общество — и раскуривает трубку…
— Гай, в город! — зовут некоторые знакомые хозяйки, проходя мимо её дома.
Она пожимает плечами и смеётся.
— Потеряла мошонку, не за что купить горилки!
— Гай, хоть так поглядеть!
— Боюсь, чтобы меня кто не сглазил! Идите здоровы сами… у меня есть дети, — и погладит то, что ближе всего: кота, или пса, или какую-нибудь курочку…
А они, задетые, идут дальше.
"Вот чудная!" Но всё же любят её. Она добрая соседка; знает разные травы и лёгка на руку. Даст что — от всего польза, не на что сердиться на неё.
* * *
Однажды утром взобралась она лесом на самую вершину Магуры, собирая малину. Когда уже набрала полную кадушку, повернула на южную сторону, где легче спускаться, потому что лес прерывался большими лугами и гора была менее крутая.
Села отдохнуть.
Была довольна. За малину получит не меньше шести шісток — сможет себе что-то купить. Что? — пока не знает. Хорошо, что будет за что…
Отёрла пот со лба — платок, свисавший на плечи, был тяжёл и жарил — потом вынула трубку, набила табаком и закурила.
Вокруг зелень. Видно далеко-широко одни верхушки других гор, ведь Магура — высокая гора, а небо такое чистое, синее, сияет светом, что невольно веки смыкаются. Высоко над всеми прочими вершинами, кажется, вырастает Рарив. Его обнимает тёмно-зелёный лес, окутанный прозрачной дымкой, а из того леса близко Рарива выныривают две одинаковые каменные стены, стоящие ровно друг против друга, словно шпалер, ведущий к пышной скале…
Там "mоаrа dracului".
И смотрит она туда, смотрит долго — пока узнала! Сплюнула. Ведь она там была! Потеряла тогда платок, прекрасный, красный, как шерстяная пряжа [17], и новёхонькую трубку! Эх, какую трубку! только пан Куба такие покупал…
А потом рассмеялось в ней сердце молодым смехом. Какого страха набралась она тогда в том поганом млыне, чуть ума не лишилась; ну, а имела счастье — и всё вышло хорошо, а вот случись это с кем другим… эх, Боже!
Размышляла, вспоминала, а когда выкурила, вспомнила и про возвращение домой.
Завтра воскресенье… хочет идти на Рунг, собирать грибы. На нём растут прекрасные грибы; насушит себе на зиму несколько венков — хорошо будет; но и дома есть работа, нужно и за сегодня поспеть, и за завтра. Да и с цыганами надо увидеться. Старый цыган просил занять ему две шістки, обещал за это принести раз дров из леса, хоть бы не соврал! ведь врёт с каждым словом… а она сказала, что даст, когда будет возвращаться… так и надо бы уже, может, идти… будут поджидать, знают, какой дорогой пошла и какой вернётся… они тут дома, как чёрные вороны.
Однако она ещё устала и не хочет двигаться с места. Не сделает работы сегодня — не пойдёт завтра, но её час ещё не пробил! А вдруг в этом году грибов не будет? А вдруг завтра с утра дождь пойдёт?.. Так выдумывает и дразнит себя, улыбаясь глазами, чтобы только посидеть тут подольше!.. Хорошо здесь сидеть.
Потом увидела вдали перед собой на одном лугу колыбу и скот. Есть ли кто в колыбе? Или пустая? Её охватила охота, живая молодая любопытность узнать, что там, услышать здесь, в одиночестве, человеческий голос, и крикнула во всю силу звонким ясным голосом: "Гей-гей!"
Из колыбы вышел какой-то человек и оглянулся — заметил ли он её?
Не знала. Зато долетело до неё длинное печальное "гей, гей!!", напоминающее ей что-то из давних лет; из тех давних, когда она была у Гаврисана…
Неясное чувство пережитого счастья обняло её, превращаясь само собой в мысль: "Добрый был Гаврисан!"
Потом, не раздумывая больше, легла в траву. Пусть выспится: встала так рано, а теперь уже полдень. Переждёт здесь жару; что ей спешить домой? Сделает что или не сделает — всё только для себя, а не для другого! Цыгане придут и разбудят, если заиграется. Цыган двух шісток не оставит. Проклятый! Но она их любит. Пусть и не заговаривает с ними словом, они всегда весёлые! А выдумки у них… ну, цыганские! Раскинулась у края леса наполовину в тени. Кадушку с малиной поставила недалеко от себя и, подложив кулак под голову, прикрыла глаза.
Над ней, возле неё в воздухе и над цветами, что буйно тянутся из травы, вьётся множество крошечных насекомых, звенят в тихой гармонии. Недалеко от её ног суетятся рыжие муравьи, а там дальше, может, в трёх шагах от её головы греется на огромном, как её хата, камне, который гора выдавила из себя, полусвернувшаяся змея, красуется неподвижно против солнца, прищурив мелкие глазки…
И разлилась полуденная тишина.
В ней тонут все звуки, словно в невидимом море; далеко расходится здесь шум старого леса, где сходятся Магура с Рунгом. Тишина жадно впитывает каждый свежий прилив его и оживляется им…
Хорошо лежится здесь! Бог знает, почему так хорошо! Перед её закрытыми глазами меняются разные краски. Желтоватые, красноватые — чудные такие! Скользят отрывочные, неясные мысли; потом одна мысль становится явной: "Хоть возьму его!" Она навязывается к тому, что занимало её в последнее время очень сильно. К мастеру, которого она выгнала из дома. Приходит раз за разом к старой Малине и твердит ей, чтобы уговаривала её, Параску, принять его снова! Не может без неё жить, — говорит. Сделала ему что-то, или что так его держит! Всё его тянет к ней. Уже, мол, не будет пить; пусть только она его примет!
И старая Малина всё это ей рассказывала и уговаривала принять его назад.
Но она и слышать об этом не хочет. Что ей без него за беда? Разве что за дрова тяжело… А он всё лезет! На днях приходит она из города… ходила за зерном для кур… глядит — перед хатой куча нарубленных дров! А она сразу знала, что это он нарубил! Через несколько дней возвращается с работы, глядит — на завалинке его кожух и пара сапог… Что ей делать? Не выбросишь же, вдруг кто украдёт!.. Хорошо бы было, если б не пил, потому что, правду сказать, хороший человек! Руки на неё никогда не поднял; да и к работе способен. Вещи у него добрые, два кожуха, два сердака…
"Возьми его, может, образумится! — говорит ей снова и снова сон. — Всё будет легче; плетень один не стоит, его надо подпереть. А одной жердью не подопрёшь!"
Это вертится у неё в голове. Она таки примет его, попробует ещё раз жить с ним. Раз он так хочет, кто знает, может, будет хорошо. Не раз думает человек, что это зло, а оно оказывается добром; и что правда, не она просится к нему, а он к ней. А заведёт снова беспорядок в доме — она даст себе совет. У неё кулаки ещё крепкие, ещё свалит пьяного на землю. Но уж если раз свалит… Ну! — запомнит он тот день! Она добра, пока добра, но как станет лиха… мой, мой, мой!..
* * *
Широкий луч солнца незаметно коснулся её и заиграл на лице; она уже в полудрёме. Ей слышится какое-то удивительное, почти близкое звяканье, как перезвон колокольчиков на шеях старых овец и коз, и свист и оклики пастухов, что держат их в куче.
Вдруг она у Гаврисана.
Идёт с Юрием и его товарищем, и минуют гору, где пасутся стада пана Кубы и Гаврисана. Там чабан. Стоит на лугу под лесом, с патлатой чёрной шевелюрой, один-одинёшенек среди белых и чёрных овец, что мелко движутся по траве, и плачет в трембиту!
Эх, как тяжко он плачет! Голос трембиты разносится тоскливо между горами, печальный такой… долгий… эх, Боже!
А у неё на сердце так, словно идёт на смерть, так тяжко ей отчего-то! Потом затихла трембита; затерялся где-то её голос… и падает вокруг чёрная темнота. Ей стало страшно, и она хватает Юриева товарища за плечи… "Бадико, спасайте!"
А он говорит: "Теперь отступило твоё счастье от тебя; теперь ты уже без него будешь жить на свете!"
Она от страха вскрикнула и проснулась…
Нет! Темноты нет! Кругом ясный день и блеск полуденного солнца.
Села и протирает глаза, а вместе слушает… Нет, трембиты не слышно ниоткуда… вокруг неё тихо, и только лес шумит.
* * *
Плохой сон, но и лживый! Её счастье не может никогда её покинуть.