Ты, наверное, думаешь: «Вот если бы этот проклятый Жан не сбил меня с пути труда и честного стремления и не направил на путь разврата, я бы окончил университет, сам добился бы положения, на котором мог бы быть полезен обществу, трудиться ради облегчения нужды миллионов, внести и свою лепту в великое здание будущего». Правда, ты так думал? Эх, бедняга, бедняга, не верь ты всему этому, забудь, что когда-либо имел такие мысли! Им с самого начала было суждено погибнуть и увянуть. А разве ты не знаешь того общества, членом которого ты родился? Разве ты не знаешь, как крепко оно держит своих, не отпуская их до крайней крайности, преследуя их своими оковами хоть бы и на край света? Разве ты не знаешь, что такие мысли, как у тебя, в том обществе — преступление, позор, безумие?.. Никто не может быть полезным гражданином и общественным работником, оставаясь при этом членом того общества. Никто не может быть настоящим человеком, пока не вырвется из него раз и навсегда. Это моё убеждение, Эжен, и если я довёл тебя до такого решительного разрыва с этим проклятым обществом — знай, бедняга, я считаю это своей заслугой!
Эжен с удивлёнными глазами смотрел на Жана — на его лице отражалось сомнение, но постепенно его вытесняла тяжёлая, жгучая боль, словно немое признание грустной правды, сказанной Жаном.
— Страшно то, что ты говоришь, Жан, и не хочется верить, но что-то будто заставляет поверить, что-то внутри как будто кричит: это правда… Но тебе пора собираться, Жан, и вам тоже, — обратился он к женщинам, — опасно оставаться со мной дольше. В любую минуту может нагрянуть полиция.
Жан стоял нерешительно при этих словах, словно что-то обдумывал, — но в конце концов победила усталость, и он с сожалением протянул руку к Эжену.
— Знаешь, Эжен, я думал остаться с тобой и арестоваться вместе, но вот передумал. К чему это приведёт? Мне и так недолго осталось жить — так мне подсказывает безошибочный пророк вот тут, — и он указал на грудь, — а умирать в тюрьме не хочется, не хочется, Эжен, несмотря на всё моё вольнодумие. Что сделаешь с телом, когда оно чувствует слабость, жаждет покоя и тишины перед окончательным распадом? Тяжёлый выбор — бессилие есть великая механическая сила, а духовной силы у меня тоже недостаточно, чтобы ей противостоять!..
— Нет, Жан, тебе незачем оставаться со мной. Я не хочу никого тянуть за собой в пропасть, в которую сам падаю. Прощай, друг!
Они обнялись. В Жановых глазах, в тех чёрных, чудесных, угасающих глазах, на мгновение вспыхнул живой, яркий огонёк, но тотчас же его залили две дрожащие слезы…
Тем временем Маня вскочила и, судорожно дрожа, собирала свои вещи и одевалась в дорогу. А когда Эжен попрощался с Жаном и тот также начал собираться, она с лицом, покрасневшим от боли и злости, подошла к Эжену.
— Ты — дьявол, а не человек, и я тебе прямо это говорю! Как ты посмел сознательно вести меня к такой пропасти? Да ты знаешь, что меня теперь могут арестовать вместе с тобой?.. И арестуют, потому что куда я отсюда денусь?.. Ох, боже мой!..
И она снова собралась заплакать. Эжен ничего не ответил, только вынул банкноту на 100 ринских — свою последнюю сумму — и, протягивая ей, сказал:
— Вот тебе на дорогу. Уезжай сейчас же ночным поездом, — не бойся ничего.
Маня быстро схватила банкноту, спрятала её и, не поблагодарив, не оглянувшись, выбежала из комнаты.
— Эжен, — проговорил Жан, уже полностью собравшись и ещё раз беря Эженову руку, — ещё одно хочу тебе сказать. Не впадай в дворянскую гордость, не делай из случившегося трагедии. Ты вырвался из клетки на свободу, вкусил то, что можно было вкусить. Ну а, само собой, нынешний порядок карает такое непослушание. Надо принять наказание, — слышишь, Эжен, надо принять его! Потому что только тогда твой протест станет полным, осознанным, громким протестом, который хотя бы на миг потрясёт всё это гнилое общество, дохнёт на него свежим, резким воздухом, от которого чахоточные погибают, а здоровые становятся сильнее. Слышишь, Эжен, раз уж начал — так закончи разумно и честно! Надо вынести всё, что придётся. А в моей помощи, Эжен, будь уверен и не пренебрегай ничем, что придёт из рук друга, слышишь?
Он крепко пожал руку Эжену и, надвинув шляпу на лоб и придерживая тёплый плед на груди, сгорбленный медленно вышел, а его вялые шаги ещё долго были слышны на лестнице. Наконец всё стихло — тишина, как тихая вода, наполнила просторную комнату.
VI
— Ну, теперь я один, — сказал Эжен после его ухода. — Теперь время собраться с мыслями, обдумать всё, что делать дальше. А в голове мутно, — чёрт знает, на что решиться!..
Эжен думал, что остался один. В своём раздражении и внутренней борьбе он даже не вспомнил о Тане, которая, услышав его новость, забилась в тёмный угол широкой софы, где заметить её было нелегко. А Эжен не смотрел по углам; в его глазах всё мерцало и путалось, и он снова, будто вне себя, начал ходить по комнате. Но это оцепенение длилось недолго. Он сел в кресло, спиной к Тане, выпил стакан воды и, подперев голову рукой, думал о словах Жана и своём прошлом, пытаясь из этих противоположных начал выжать хоть проблеск света в будущее.
Вот так же поздним вечером, три недели назад, он сидел в своей комнате (Своей! Разве не всё в ней принадлежало дяде, вплоть до последней песчинки на столе? Разве дядя не напоминал ему каждый день, между прочим, и о том, что он живёт в его доме, в отдельной, приличной комнате?..), сидел за столом и думал о том, что ему предстояло сделать той же ночью. Какие страшные, какие мучительные были тогда его мысли! Какая страшная была та ночь!.. И ничья рука не остановила его тогда, не направила на другой путь! Все доводы — в основном из уст Жана — толкали его к страшному поступку, и до сих пор он, под влиянием Жановых слов, не мог до конца понять, плохо он тогда поступил или хорошо. В его разгорячённом воображении предстали два спорщика: Жан и дядя, — и спор шёл о нём самом, о том, быть ли ему человеком или не быть. Каждый из спорщиков доказывал свою правоту, и поначалу Эжен следил за спором; но вскоре доводы так перепутались и уравнялись, что ему показалось: у каждого из них своя правда, границы между добром и злом исчезли, всё помутнело и поблекло, а в этой душной, затвердевшей атмосфере — ему не быть, не быть человеком!..
— Да! Не быть мне человеком среди людей, работником среди работников! Не быть! — простонал Эжен, и горькие горячие слёзы брызнули из его глаз. — И зачем я родился на свет с отравленной кровью в жилах, отягощённой веками проклятий несчастных, отягощённой тяжелейшим проклятием — праздностью и гордыней?.. И зачем мне было хоть сквозь сито увидеть истину, если вся моя жизнь должна была быть сплошной ложью, непрерывным надругательством над всем человеческим, над всем, что зовётся: труд и нужда?..
Ему вспомнились тяжёлые дни его жизни в роскошных дядиных усадьбах. Нет, не дни — долгие-долгие годы он провёл в той клетке, не только взаперти, но и под гнётом постоянного надзора, принуждаемый к безропотному повиновению чужим глупым приказам, втиснутый в узкие рамки чужих закостенелых понятий, помимо которых и ему не позволялось иметь свои взгляды, выражать своё мнение.
— И это называется: подлинная старопольская мораль? — заговорил он. — И на это болото унижения и обезличивания с почтением смотрят наши либералы, его возводят в идеал наши «великие поэты», наши Винценты Поли, Красинские* и другие? Ах, сколько же я натерпелся под гнётом этих идеалов! Каждая йота этой проклятой фальшивой морали была острым шипом, что год за годом всё глубже впивался в моё тело, в мой мозг!.. Нет, я уже заранее в десятикратном размере искупил свою вину, прежде чем её совершить! Я всё ещё могу быть человеком! Я найду в себе достаточно силы, чтобы последовать совету Жана. Если протест — так до конца, до смерти, — подлость прерывать его на полпути. Да, я доведу протест до конца, я стану человеком, очищенным слезами и мукой от векового проклятия!..
— Я буду жить назло им! На их глазах буду ходить в простой сермяге, на их глазах сойду с их фальшивого пьедестала на самое дно — туда, куда они даже не заглядывают. Это будет завершением протеста!
Вдруг у двери раздался звонкий голос:
— Позволите пану песню спеть?
Эжен вздрогнул весь от неожиданности и уставился на дверь. В приоткрытые двери в комнату заглядывала голова девушки-арфистки.
— Ну… ну, чего тебе? — спросил Эжен.
— Может, пан разрешит песенку? Я знаю всякие — весёлые и грустные.
С этими словами она перебрала струны арфы.
— Что ж, пой, — сказал Эжен. — Спой что-нибудь весёлое. Хотел бы я услышать, какие у тебя весёлые песни.
Арфистка внимательно посмотрела на него, а её пальцы уже машинально бегали по струнам. Сначала из них лились весёлые, живые аккорды, но быстро они перешли в более грустные, среди которых тут и там проблескивали плясовые ноты — словно горькая насмешка над злой судьбой. Затем она запела сухим, словно деревянным голосом, без жизни и выражения:
Когда моё счастье, как солнце, сияло,
Кружился комариков рой надо мной;
Все мне ласкались, всё мне помогало,
Другом был каждый, и близкий, и свой.
И куска хлеба съесть я не мог —
Сразу делил его между всех дорог.
А ныне — ни счастья, ни благ не осталось,
Приятелей нет — не видать, не найти!
Комарики канули, розы увяли,
И солнце не греет — зима на пути.
Приятели — мошки весны золотой:
Пришли и исчезли за первой бедой.
Теперь возле меня в холодной ночи
Сидит неусыпная баба — Грижа,
Вся в лохмотьях, в мраке, в пыли…
Потухшие очи — ни жизни, ни света,
И рвут, и колют меня без ножа.
Надо мной — лицо её серое, злое…
Пропал бы — да время застыло, дрожа.
Снится мне снова, что свет возвращается,
Что счастье и жизнь снова в дом заходят…
Приятели — рой! Смеются, толкаются…
Но — глядь! — надо мною всё та же уродина,
Глядит, не умер ли я уже…
Ох, пропасть бы! — Но время не тече…
Песня произвела на Эжена жуткое, гнетущее впечатление. Он склонил голову, словно под ударом топора, и всякие светлые мысли потускнели и рассыпались, словно листья, мгновенно сожжённые лютым морозом.
— Вот образ той жизни, что ждёт меня, — прошептал он. — Вот она, та дорога, по которой мне идти до самой могилы. И за что?.. Разве я ещё не достаточно натерпелся? Какая справедливость может требовать от меня ещё больших страданий? Нет, нет, нет!..
Он постепенно забылся и от шёпота перешёл к громкой речи. И вдруг арфистка, всё время с изумлением смотревшая на него, перебрала струны, прервав тем самым его монолог.
— Ах, да, я и забыл, что ты здесь, — спохватился он и, вынимая из кармана все мелкие деньги, какие у него были, высыпал их арфистке в подол.