— Ты забываешь, о чём была наша договорённость! Что значит: «какой-то»? Я, как хозяин, не позволю себе таких выражений!
Маня, которая при последних словах Симона побледнела — неясно, то ли от стыда, то ли от возмущения, то ли от злости, — теперь с облегчением вздохнула после слов Эжена. Но Симон не унимался. Будто какой-то демон ссоры и раздражения метал им в этот вечер во все стороны — против всех и каждого.
— Чёрт бы побрал твою договорённость! — крикнул он Эжену. — Я на это не соглашался, чтобы меня сравнивали с первой попавшейся шлюхой.
— Благодарю за комплимент, мосье Симон! — сказала Маня с натянутой улыбкой. — Вот до чего я с вами докатилась, ну что тут скажешь!
Она поджала губы, собираясь расплакаться, но слёзы как-то не шли. Видно, слово Симона не слишком глубоко её задело.
— Ха-ха-ха! — расхохотался Жан. — Ха-ха-ха! *Der beste Witz weiss von sich selbst nicht!* Симон, милый, повтори ещё раз, что ты сказал: не хочешь, чтобы твой характер сравнивали… Ах, какая гордая осанка, какая непорочная добродетель! Только вот беда, Симон: железный локоть и деревянному равен! Что ж я виноват, если в твоём характере столько общего — ну, скажем, не только с характером проститутки, но даже с характером свиньи.
Вместо ответа Симон схватил бутылку вина и изо всех сил метнул её в голову Жану. Было бы дошло до увечья, если бы Жан, проворный и гибкий, как белка, не успел вовремя отскочить в сторону. Бутылка с грохотом разбилась о стену, разлетевшись вдребезги. Все кинулись к Симону, чтобы усмирить его гнев, лишь Жан остался сидеть спокойно и, улыбаясь, продолжал:
— Спасибо, милый мой, за наглядное подтверждение моих слов. Ну что, наш громовержец остыл, полегчало ему? Или это только первая вспышка — будут и дальше? Но если всерьёз, Эжен, представь себе адвоката — ведь этот громовержец у нас адвокат — который в ответ на железные доводы прокурора запустил бы в него чернильницей? Как думаешь, доживёт наш Симон до такого способа защиты?
— Оставь, Жан, — сказала Маня, — зачем ты своими насмешками доводишь его до бешенства? Видишь же — он как огонь: подуй, и в лицо тебе вспыхнет.
Тем временем Симон, так грубо излив свою злость, почувствовал, как накатила усталость, ослабление. Не обращая внимания ни на кого из присутствующих, он опустил голову на стол и замолчал, понурившись.
Тишина воцарилась в комнате. Вечер, начавшийся так весело и оживлённо, завершался как-то скверно. Всех будто что-то тяготило — все чувствовали себя не в своей тарелке, словно перед бурей, которая непременно затронет и их. Эжен расхаживал по комнате с руками в карманах, стараясь скрыть тревогу, насвистывая какую-то весёлую мелодию; Жан сидел на месте, попивая вино бокал за бокалом — но его лицо, не озарённое привычной ироничной улыбкой, выглядело теперь мёртвенно-бледным, и в свете лампы отливало зелёным. Таня, которая всё это время молчала, сидела в углу на софе, как и прежде отстранённая, печальная, задумчивая. К ней подсела Маня и начала что-то шептать — очевидно, изливала обиду на грубость Симона.
— Ну, а что ты скажешь, Симон, — обратился Эжен после долгого молчания, — мы ведь сегодня ещё не делали нашего ежедневного расчёта. Давай займёмся цифрами — может, это наведёт нас на более практичные и весёлые мысли.
— Хорошо, — сказал Симон всё ещё сердито и отрывисто. — Мой счёт готов, всё записано здесь! — Он вынул из кармана четвертушку бумаги и передал её Эжену, сам же снова словно утонул в чёрных волнах раздражения и недовольства.
— Ну, что с тобой сегодня приключилось, одному богу известно, — пробормотал Эжен, просматривая бумажку. — Думал, хоть расчётом отвлечь тебя, дать хороший пример остальным. А вон — все как затуманенные, надутые, как совы на морозе. Ну и веселье! Эй, господин интендант, я вас с поста сниму, если не начнёте лучше развлекать общество.
— Э, — живо поднялся Симон, впившись своими кошачьими глазами в лицо Эжена, — вижу, моя интендантская служба и так уже на исходе.
— Почему это? — спросил Эжен, несколько растерянный.
— Потому что в вашей казне, как видно, скоро будет сушь.
— В моей казне? — ещё сильнее смутился Эжен. — Откуда ты это знаешь?
— Да не знаю я. Откуда мне знать, если ты никому не хотел довериться — ни сколько у тебя денег, ни откуда…
Симон замялся. Эжен отвёл лицо от его пронзительного взгляда и стал нервно расхаживать по комнате.
— Ни откуда ты взял эти деньги, верно, Симон? — договорил он. — Ну и что ж? Это правда. Но зачем вам это знать? Вам захотелось повеселиться — так или иначе, вы согласились без всяких условий поехать со мной, сменить имена и, свободные, в компании, насладиться всем, что может дать молодость, желание и достаток. Я должен был обеспечить деньги, ты — устроить всё, разработать план, провести всю затею, позаботиться о веселье. Ну, скажите, все: я сдержал своё слово? Вам хоть чего-нибудь не хватало — из того, что можно купить?
— Всё это хорошо, Эжен! Всё это правда, что ты говоришь — и те три недели, что мы провели вместе, каждый из нас без сомнений назовёт лучшими в жизни. Но только одно, Эжен, — знаешь, всё это начало меня немного… тревожить.
— Тревожить? Ха-ха-ха! Тревожить! Но почему, Симон?
— А ты знаешь, сколько денег мы истратили за эти три недели?
— Конечно знаю. Я же сам их тратил. И что же в этом такого страшного, Симон?
— Сколько же, сколько, скажи-ка нам! — вмешалась Маня, а Жан тоже поднял глаза на Симона с вопросительным взглядом.
— Почти десять тысяч! — с нажимом сказал Симон. Все ахнули. Хоть каждый день видели, как Эжен бросается деньгами, но стало как-то жутко, когда услышали в одном слове сумму, ушедшую на их трёхнедельные кутежи.
— Десять тысяч, Эжен! — вскрикнула Маня. — Да побойся бога, человек! Откуда у тебя такая сумма?
— А тебе-то что до этого? — коротко отрезал Эжен.
— Нет, не это главное, — сказал Симон. — Не это важно. Это его дело — откуда. Мы не знаем, мы — его гости. Нам-то какое дело, откуда он нас угощает. Так ведь, Эжен? Но скажи, ради всего святого, Эжен, твоя казна ещё глубока? Может, лучше нам разъехаться?
— Кто хочет — пусть едет, — ответил коротко Эжен, расхаживая по комнате.
— Плохой ответ, Эжен, — сказал Симон. — Скажи прямо!
— Конечно, — вмешался Жан, — а вдруг наш интендант испугается и уедет, а у тебя в кассе ещё десять тысяч. Слышишь, Эжен, это будет большой грех — держать бедного интенданта в такой неопределённости!
— Кто хочет — пусть едет! — снова отозвался, как машина, Эжен. А потом, обращаясь ко всем, сказал:
— Когда придёт время уезжать — скажу. А заранее я не глуп. Хочу оставаться в весёлой компании до последнего, а не среди сов, какими вы сегодня стали. Ну-ка, бокалы в руки! Давайте песню, танцы, веселье — что угодно, лишь бы громко! Ну же, живо!
III
— Может, господа позволят предложить свежую газетку? Политические, литературные, юмористические, иллюстрированные, местные и зарубежные дневники! — вдруг раздался среди оживившейся компании дрожащий, глухой, старческий голос.
Все вздрогнули и повернулись к двери. В полураспахнутой двери стоял старый, согбенный человек. Его морщинистое, худое лицо, глубоко запавшие глаза, дрожащие руки, державшие свежий номер газеты, убогая, залатанная одежда — всё это резко контрастировало с весёлой, молодой, окружённой богатством компанией. Этот контраст неприятно поразил всех, вызвал в них раздражение на старого разносчика, будто он был виноват в том, что беден, стар и убог.
— Нам не нужны твои газеты, — резко отрезал Симон, чья вспыльчивая, вином разогретая натура была неспособна скрывать тайное и необъяснимое раздражение, вызванное резким контрастом. Но разносчик, видимо, привык к таким отказам и не ушёл сразу. Он всё тем же старческим голосом продолжал:
— Интересные новости! Телеграммы из Франции и Афганистана, из России и страны зулусов! Номер по 10 крейцеров, прошу, дайте старому заработать!
С этими словами он вошёл в комнату и почти над самым ухом Симона пробормотал последние слова.
— Слышишь, старик, — пасись, а не рычи! — повернулся к нему Симон с злобой. — Сказали тебе «марш» — так вали на все четыре! А не то сейчас выкину — и шею свернёшь!
На эти грубые слова старик замер на месте, будто окаменел. Но испуга в нём не было — хотя суставы заметно дрожали, дрожь эта исходила не от страха, а от возмущения. Это человеческое достоинство немым, но выразительным жестом требовало уважения.
— Господин, — сказал он через мгновение твёрдым, хоть и тихим голосом, — мне уже 75 лет, у меня внуки старше вас, но ещё ни от кого я не слышал таких слов. Господинчик! Кто не уважает седины, тот и сам до седины не доживёт.
Симон, побелев от злости, вскочил. Остальные понурили головы и молчали.
— Уходи, старая собака, — или я тебе кости переломаю! — зарычал он, бросаясь на старика. Но тот не шелохнулся.
— Не горячитесь, господинчик, не горячитесь! Когда я был молод, может, и горячее вас был, да ничего из того не вышло. И не запугаете вы меня — таких, как вы, я перевидал, и не боялся.
— Ну, держи тогда! — зарычал Симон, замахнувшись кулаком. Но в тот же миг кто-то схватил его за руку, а прежде чем он успел обернуться — что-то дёрнуло его назад с такой силой, что он потерял равновесие и с грохотом грохнулся под стол.
— Полегче, Симон, — раздался ровный голос Эжена. — Полегче! Здесь я хозяин, не ты! А смотри — а то ещё упадёшь, — добавил он насмешливо, когда Симон грохнулся под стол.
Жан и Маня захлопали в ладоши.
— Вот это да! Вот это у нас Эжен! — защебетала Маня, хоть, видно, сцена ей не совсем понравилась. — Какая сила! Никогда бы не подумала! А теперь-то я тебя точно люблю! Иди, поцелую тебя, мой маленький герой!
— Отстань, — сказал Эжен, отводя Маню рукой, когда та полезла его целовать, а затем, обращаясь к старику, мягко добавил:
— Простите, дедушка, за грубость моего гостя. Не сердитесь! Он у нас вспыльчивый — да ещё и пьян.
С этими словами Эжен подвинул кресло и уговорил старика сесть и немного отдохнуть.