Симон весь трясся от злости. Казалось, вот-вот он набросится на Эжена, задушит его, разорвёт на клочки.
В эту минуту Жан с одной стороны и Маня с другой схватили его за плечи. Он метнул на них волчий взгляд.
— Чего вам надо? Оставьте меня в покое.
— Ты, Симон, самый старший из нас, — сказал Жан, — дипломированный юрист, да ещё и докторант; мне кажется, тебе бы уже пора иметь хоть немного здравого смысла и такта. Ты ведь знаешь, что мы собрались здесь не для того, чтобы слушать твои ученические замашки и вопли, а чтобы весело проводить время. Понимаешь ты это? А теперь слушай, что я тебе скажу. Если с этого момента ты не прекратишь бесноваться и устраивать дебоши, и если этот скандал не будет последним — при следующем я сам, своими руками, вышвырну тебя за дверь вместе с твоим шляхетством, как собаку. Ясно?
Симон, который сначала, как дикий зверь, тщетно вырывался из рук Жана, теперь стоял, будто окаменев, и широко распахнутыми глазами смотрел на Жана, словно впервые его видел. А на бледном лице Жана промелькнул лишь краткий румянец, вспыхнувший и исчезнувший, как далекий отблеск в густой чаще леса.
— А если тебе, скажем, нужна кровь — хоть у тебя своей с избытком, но ты, гляжу, только что за ней взывал, — то я к твоим услугам, Симон. Думаю, тебе бы не помешало немного промяться. Кстати, можешь счесть оскорбление Эжена и на мой счёт: считай, будто это я швырнул тебя под стол, — а впрочем, я бы и впрямь это сделал, если бы ты тогда оказался у меня под рукой.
Любопытно было видеть, как под холодным дыханием этих слов кровь медленно отступала от лица Симона, пока оно не стало белым, как стена. Хоть он и был в хмелю, Симон прекрасно знал, что Жан — мастер обращения с любым оружием и что драться с ним — это совсем не то, что с Эженом. Симон понимал: без крови не обойдётся, причём, скорее всего, с его стороны. Он лихорадочно соображал, как бы теперь выйти из этой неприятной ситуации с честью, в которую сам себя вверг своей излишней горячностью в этот вечер.
— Э, да оставь ты меня в покое со своими глупыми шутками, — сказал он, стараясь быть спокойным. — У меня с тобой никаких дел, так с чего бы мне с тобой драться?
— А вот у меня с тобой дело есть, Симон, — твёрдо ответил Жан. — Ты думаешь, я не шляхтич? Думаешь, кинуть бокал в голову шляхтичу — это не оскорбление?
— Но, Жан, — внезапно заговорил он мягче, — разве ты примешь за оскорбление такую глупость, сделанную без рассудка, без намерения?
Тут в разговор вмешалась Маня. Она всё это время стояла, держа Симона за плечо, и с удивлением слушала разговор между двумя мужчинами.
— Да боже ж ты мой, что это между вами, люди! — воскликнула она. — Жан, ты ведь хотел успокоить Симона, а не драться с ним! А теперь вот что получилось!
— Ну а разве я не успокоил его? — ответил Жан. — Вон, и горячечный румянец спал, и говорит по-человечески, без крика, по-адвокатски перекручивая слова и факты. Вот именно этого я и добивался! Ха-ха-ха!
И, смеясь, он отпустил руку изумлённого Симона, сел за стол, спокойно налил себе чарку вина и, смакуя, выпил её, ни разу не оглянувшись на Симона.
Тем временем Эжен перелистывал газету. Видно было, что его не интересовали ни пространная вступительная статья с высокополитическими комбинациями и пророчествами от редакции, ни водянисто-юмористический фельетон, ни корреспонденции — он быстро пробегал их глазами, пока не остановился чуть дольше на политическом обозрении, телеграммах и новостях — единственных разделах, где были не слова, а факты. Но вдруг его взгляд наткнулся, видимо, на нечто по-настоящему важное: он расширил глаза, словно всасывая каждой буквой, каждым словом эту новость. Долго он неподвижно смотрел в одно место, и в этот момент с ним, против его воли и сознания, происходили какие-то странные перемены. Он то краснел, то бледнел, его рука и всё тело дрожали в судорогах, он до крови прикусил губу, стиснул зубы, потом, будто под ударом невидимой силы, вскочил, отбросил газету, схватился за грудь, как будто там у него пронзила боль, и начал метаться по комнате, как одержимый. Кроме Тани, что любящим взглядом следила за каждым его движением, никто сначала не заметил этой внезапной перемены. Она подошла к нему и мягко, несмело спросила:
— Эжен, ты неспокоен… Что случилось?
— Оставь меня, — буркнул он, всё ещё расхаживая по комнате. А затем, полушёпотом, будто самому себе, прорывисто и бессвязно пробормотал: — Чёрт бы его… А ведь знал, что так будет… надеялся, что вот-вот… А оно тут… брр… что за боль… страшно…
И он вновь забегал, как конь, загнанный в живое острогами.
Тем временем и остальная компания уже обратила внимание на Эжена, все замолчали, словно ожидая от этой вспышки дурных вестей и для себя.
— Эжен, да постой хоть на секунду и скажи, что с тобой, чего мечешься? — с иронией сказал Жан. Только его шутка не вызвала улыбки ни на одном лице.
А Эжен всё метался, словно им овладел злой дух. Никто не останавливал его, никто не прерывал вопросами эту очевидную внутреннюю борьбу, что бушевала в нём. Но понемногу он успокаивался, вновь обретал контроль над мыслями и чувствами, что мгновенно лишили его рассудка, будто внезапный удар. Наконец он остановился и, тяжело дыша, окинул взглядом полузастывшую в тревоге компанию.
— Ну что вы все так на меня уставились? — спросил он глухим голосом. — Что такого?
— А тебе что такое? — ответила Маня. — Ты синий, как мертвец, еле дышишь, носишься по комнате, как бешеный, и ещё спрашиваешь, что с тобой? Говори уже — что случилось?
— Старая новость, — ответил Эжен. — Старая… Но, знаете, бывают вещи, которых вроде бы и ждёшь, и знаешь наперёд, а как увидишь — кровь застывает в жилах. Вот и со мной так. На, читай, эту «старую» новость!
И он протянул Симону газету, указав место, что так его потрясло. Симон взглянул — и при первом же взгляде побледнел, затрясся, как осиновый лист, уронил газету, а потом, придя в себя, крикнул:
— Да чтоб тебя все черти унесли с твоими новостями, проклятый безголовый! Счастье моё, что я заранее подстраховался! А теперь — ноги в руки!...
И, дрожа всем телом, он схватил свой маленький чемодан, пальто и накинутый наспех плащ — и с проклятием выскочил из комнаты.
Все, ещё более изумлённые и встревоженные, смотрели ему вслед. Только Эжен усмехался с горькой насмешкой, бормоча себе под нос:
— Подстраховался! Ну да, конечно — счёт его превышен минимум на тысячу гульденов. Хороший из него адвокат получится. Прекрасная опора общественного порядка! Счастливый путь тебе, опора… счастливый путь…
V
Первая опомнилась Маня и схватила газету.
— Читай вслух, что там такого, — сказал Жан. — И какого, чёрта, этот медведь так стремглав унесся? — добавил он себе под нос.
— А ты разве не знаешь, — отозвался Эжен, — что когда корабль тонет, крысы бегут первыми?
— Слушайте! — вдруг вскрикнула Маня. — Вот что тут написано: «Львовский уголовный суд разыскивает академика Евгения К…, который три недели назад исчез, похитив у своего дяди сумму свыше 10 000 гульденов. Его сиятельство граф Д…, дядя неблагодарного молодца, немало вложил в его воспитание и, как сообщают, намеревался сделать его наследником своего состояния. Преступление было обнаружено лишь недавно, благодаря чему преступник, вероятно, успел покинуть страну. Однако уголовный суд разослал телеграфные уведомления с описанием преступника, чтобы, если он всё ещё находится в пределах страны, его можно было задержать. По нашим сведениям, преступник был тихим и скромным юношей, прилежным студентом и послушным своему дяде и благодетелю, у которого воспитывался с детства, рано потеряв родителей. Лишь в последний год в нём начали замечать перемены — очевидно, влияние дурной компании. Но при всём этом трудно понять, что побудило молодого человека, полного надежд, окружённого достатком, воспитанного в строгой старопольской морали и имеющего перед глазами прекрасный пример своего благородного дяди, — к такому подлому и неблагодарному поступку и к бегству за границу. Его сиятельство граф Д… глубоко сожалеет о племяннике и всю вину возлагает на дурное общество, в которое тот попал в университете. Хотя его сиятельство, увы, идёт слишком далеко, публично обвиняя в этом современную свободу науки. Простите нас, вашсиятельство, но мы решительно возражаем против подобных заявлений, считая, что в наш либеральный век они устарели и что виновата не свобода сама по себе, а злоупотребление ею. Да разве же есть такая высокая и святая вещь, которую нельзя использовать во зло?»
Такой вот либеральной отговоркой завершалось сообщение, которое так потрясло Эжена и всю компанию. Пока Маня читала, Эжен стоял бледный, недвижимый, с опущенной головой, словно подсудимый, которому зачитывают смертный приговор. Когда Маня закончила, она бросила газету и вдруг разразилась громким смехом.
— Ха-ха-ха! Кто бы мог подумать, кто бы ожидал! Такой невинный, скромненький, святенький, задумчивый, словно складной ножик — а вот тебе! Ха-ха-ха!
Но она вдруг оборвалась, упала в кресло и, закрыв лицо руками, зарыдала в голос.
Тем временем Жан подошёл к Эжену и крепко пожал ему руку. Эжен удивлённо посмотрел на него.
— Ни слова, Эжен, ни слова! Я тебя полностью понимаю и оправдываю. Эх, Эжен, ты пристыдил меня — своего учителя! Я сам давно понимаю, что нам нет другого выхода из этого гнилого болота, именуемого аристократическим обществом, как только преступление! Да вот только не хватило у меня сил на это. Понимаешь, Эжен, я — развалина. Хотя и среди этого общества, я своим бледным лицом, своим упадком — сам протест против его существования. А ты — человек свежий, энергичный, вот тебе и следовало протестовать!
— Ты всё тот же, Жан, — грустно сказал Эжен, — всё тот же хороший, добрый, сердечный, испорченный человек! Спасибо тебе за слова утешения… и прощаю всё… всё прощаю, даже то, что через тебя я стал тем, кто я есть теперь!
Слова эти были сказаны не без горечи, но Жан с радостью подхватил их.
— Из-за меня, Эжен? Из-за меня? Ах, значит, я всё-таки жил не зря! Я знаю, ты хотел меня уколоть этими словами, — но послушай, Эжен, что я тебе скажу…