А у моего дяди в давние времена всей той грозы было немало, и еще долгие годы спустя наши слуги шепотом и с тревожными оглядками рассказывали мне страшные истории о его жестокости, своеволии и бесчеловечности в обращении с крепостными. Я дрожал и плакал, слушая эти рассказы, и мое детское воображение невольно сплетало образ дяди со всеми самыми страшными сказочными чудовищами: дядя был для меня и оборотнем, и упырем, высасывающим человеческую кровь, и железным волком, неустанно преследующим невинную жертву своей ярости.
Эжен на мгновение остановился, прислушиваясь к звону колокольчиков на улице, а когда они затихли, заговорил дальше:
— Когда отменили крепостное право, — рассказывали мне слуги, — дядя чуть не сошел с ума. Неделями просиживал в своих покоях, не показываясь на свет, проклиная всех и вся. Он больше не мог выходить в поле, не мог смотреть на деревню, на дома, не чувствуя дикого негодования и не изрыгая проклятий. Вскоре он продал свои деревни какому-то немцу, купил дом во Львове и перебрался туда жить. Там и прошла моя юность, в том каменном унылом склепе, что и сейчас кажется мне страшнее и мрачнее могилы!..
— Любил ли он меня — не знаю. Но если и любил, то эта любовь должна была быть очень глубоко и недоступно спрятана в его душе, потому что я никогда не замечал даже малейшего ее проблеска. Дядя держал меня в постоянном страхе, в постоянной угрозе. Его строгие предписания регулировали мою жизнь, как заведённые часы. Малейшее отступление от этих правил каралось строго и беспощадно. Я в конце концов привык — ни в чем не иметь своей воли и во всем полагаться на указания. А между тем учителя, которым дядя вверял мое образование — всегда с условием, чтобы воспитывали меня «по-настоящему по-польски», — только и умели, что расписывали передо мной славное польское прошлое, превозносили рыцарские подвиги и благородный характер шляхты, описывали буйную, вольную и своевольную жизнь этой шляхты, и потому в моей подавленной, скудной душе рождалось какое-то горячечное, болезненное стремление к движению, к простору, к буйной, разгульной жизни, которой сверкало передо мной то «славное» прошлое. То, чему меня учили, резко противоречило моей действительности, и это противоречие резало мою душу, мучило меня и до конца ослабляло и ломало мою волю. Я рос, как трава в подвале. Год за годом проходил, а я ползал по жизни, как слизняк, тихо, бесследно, в вечном страхе перед дядей, который строго запрещал мне общаться с кем-либо или читать что-либо, кроме школьных книг и Скарги «Zywot-ów Świętych».
— А, что это? — вдруг вскрикнул он. — Мне показалось, будто звонок приближался, а вот вдруг он замолчал!
Эжен заметно дрожал и прислушивался. Звонок замолчал лишь на секунду, — вскоре он снова заголосил своим жалобным тоном, приглушённо доносясь до комнаты сквозь снежную метель и замерзшие оконные стекла.
— Э, это ничего, — успокаивающе ответила Таня. — Ветер подул в другую сторону, и на мгновение звонка не было слышно. — Говори дальше! Ах, какое страшное, какое печальное детство тебе пришлось пережить, мой бедный Геню! Но уж конечно, человек с таким сердцем, как у тебя, без крайнего давления не пошел бы на такое!
— Какое там детство, — сказал он. — Разве то жалкое вегетирование можно назвать жизнью?.. Я рос — и только. Пришло время, когда начала будиться кровь, когда душа захотела большего, — а оковы всё оставались те же. Я сразу почувствовал скуку, пресыщение, отвращение ко всему. Я стал забрасывать учебу, и никакие наказания, угрозы или ругань не могли заставить меня к лучшим результатам. Дядя держал меня всё время за книгами, сам сидел рядом, следя, чтобы я ни на минуту не отвлекся; я бубнил лекции одну за другой, но пробубнив и несколько, и дюжину часов, я всё равно не понимал ни единого слова. С большим трудом я окончил гимназию и поступил в университет. Я вышел из гимназии таким же ребёнком, каким и поступил туда десять лет назад. А тут вдруг оказался в другом мире. Тесные рамки дядиной дисциплины тут уже должны были лопнуть, как бы дядя ни старался держать меня в них дальше. Я познакомился с Жаном… Но подожди, что это за шум во дворе?
— Э, это, наверное, прислуга разговаривает.
— Прислуга, говоришь?.. Ну да, наверное, прислуга, — уговаривал себя Эжен, но невольно дрожал всё сильнее. — Так вот, слушай! Я познакомился с Жаном. Из старинного шляхетского рода… богатые родственники… дядя не имел ничего против. Но именно он первый втянул меня в ту мечтательность, из-за которой я покатился в пропасть. Эстетика, идеалы, красота… (Эжен дрожал всё сильнее, дыхание стало неровным, речь прерывалась)… живые идеалы. Моя долго сдерживаемая жажда внезапно прорвалась, как ревущая волна прорывает плотину… Я бросился слепо в водоворот. Дядины угрозы, ругань и наказания — всё это теперь шумело перед моими ушами, не оставляя никакого следа, как когда-то принудительные лекции. Потом дядя начал запирать меня. Я карабкался по стенам, кричал, а в конце концов стал впадать в конвульсии. Это снова дало мне свободу. Я познакомился с Симоном, таким же паничом, только с более практичным складом. Он меня и добил, довёл до… Ах, что это, слышишь? Идут, идут вверх по лестнице! Это за мной, это по мою душу! — вскрикнул Эжен.
— Не бойся, Геню, — сказала Таня, хоть и сама побледнела и задрожала всем телом. — Смелости, мой сокол! Что будет — то и случится!
— Да, да, случится, ты права! — бормотал Эжен, прижимаясь к ней, как ребёнок, и обнимая её дрожащими руками. — Вот они, уже тут, в коридоре… приближаются сюда… Ага, стучат!
Они оба вскочили. Стук в дверь, словно гром, потряс их нервы. Стук повторился.
— Ах, Таня, дверь заперта, — открой, родная!
Таня медленно подошла к двери и дрожащими руками начала отодвигать засовы и защёлки. Стук раздался в третий раз, ещё громче. За дверью заговорили нетерпеливые голоса.
— Пожалуйста, — едва слышно сказала Таня, наконец открывая дверь. Толпа полицейских во главе с комиссаром ворвалась в комнату, с удивлением поглядывая на Таню.
— Здесь ли пан Эжен Т.?
— Здесь, — ответила Таня.
— Наверное, куда-то вышел? — спросил с сомнением комиссар, не увидев Эжена в комнате. — Или, может быть, спит?
— Что?.. — вскрикнула Таня, обернувшись и быстро оглядев комнату; страшная догадка, как молния, ударила ей в голову, и в тот же миг с пронзительным криком боли она без сознания упала в руки перепуганных полицейских.
Кроме неё, в комнате никого не было, только в распахнутое окно ветер врывался клубами холода и широкими пластами снега.
Березов, август 1880.
_____________________
* Лучшая шутка не знает сама о себе! (нем.) — Ред.
* Сцены настоящего старопольского самодурства действительно были приподняты Винцентом Полем чуть ли не до идеала. Читай, напр., «Pamiętnik Benedykta Winnickiego», из которого самый выразительный отрывок даже помещён в хрестоматии для низших классов гимназии — видимо, чтобы дать пример будущим шляхтичам. Сравни также отрывки из поэм «Hetmańskie pachole», «Psalmy przyszłości» и «Przedświt» Красиньского.