Из окон лился кровавый отсвет от пылавшего в печи огня и мерцал в широкой луже, что была перед окнами. Не без труда добрался патер до сухого, выложенного плитами помоста перед крыльцом старостовой хаты, открыл двери с сеней и, ощупывая руками темноту, нащупал засов двери в хату. А засов был не простой: гладкий деревянный кол с прикреплённым к нему деревянным зазубрем; чтобы открыть дверь, надо было сильно толкнуть этот кол от себя, в ту же минуту провернуть его с правой на левую руку и только тогда потянуть на себя скрипучую дверь. Не зная этого, патер долго теребил дверь, стоя в тёмных сенях, полных дыма, и не мог её открыть, пока кто-то из хаты, услышав, что живая душа ломится внутрь, не открыл и не впустил его. Да и тут не обошлось без заминки. Дверь была низкая, а глаза патера от дыма полны слёз. Увидев наконец свет и не разбирая больше ничего, он шагнул вперёд и с размаху ударился лбом об деревянный косяк.
— О, do stu diabłów!* — вскрикнул патер, схватившись за лоб и входя с таким «благочестивым» приветствием в хату, где все взгляды с немым ожиданием и даже тревогой обернулись на незнакомого господина, что в столь поздний час и с таким странным возгласом вошёл в дом. А патер добрую минуту стоял у порога, ощупывая рукой шишку на лбу, то снова вытирая слёзы из глаз. Наконец, заметив, что на него всё ещё пристально смотрят, он снял шляпу и, ступив шаг вперёд, сказал:
— Niech będzie pochwalony Jezus Chrystus!*
— Na wieki wieków, amen!* — отозвался староста, который сидел на лавке у края стола, подперев рукой голову, и не сдвинулся с места при входе незнакомца. Не дожидаясь приглашения, патер сел на лавке напротив печи и стал осматриваться по хате.
— Я у старосты этого села? — наконец спросил он, обращаясь к хозяину.
— Тут, — ответил староста, не двигаясь с места и продолжая пристально наблюдать за необычным гостем.
Получив ответ, гость замолчал и снова стал осматриваться, явно не зная, что сказать дальше.
— А чего вам от меня нужно? — спросил староста.
— Мне от вас, добрый человек, ничего не нужно, — заговорил патер медовыми словами, — я пришёл только ради вашей нужды.
— Моей нужды? — удивился староста. — Я вас не знаю, с чего бы мне чего-то от вас хотеть?
— Ну, да, — ответил патер, — но я говорю не о вашей личной нужде, а об общей, о нужде всей вашей громады, многих здешних общин.
Староста вытаращил на него глаза и долго молчал, а затем, не найдя ничего лучше, спросил грозным тоном:
— Как вас зовут?
— Шимон Цюра, — ответил патер, вовремя вспомнив имя и фамилию, на которые был выписан его паспорт.
— А паспорт у вас есть? — спросила далее сердитая власть.
Не говоря ни слова, патер вынул из кармана небольшую книжицу и подал её старосте. Тот внимательно осмотрел её, подержал одну страницу напротив света, покачал головой и, не выпуская паспорта из рук, продолжил:
— А откуда вы?
— Там ведь написано, — ответил патер.
— Всё равно, что написано, я вас спрашиваю, — ответил староста. Бедняга не умел читать.
— Из Козьей Воли.
— А какая у вас должность?
— Должность? У меня нет никакой должности.
— Ну, так каким ремеслом занимаетесь?
— Никаким ремеслом не занимаюсь.
— Так кто же вы такой? — спросил староста, которому всё меньше нравилось лицо гостя.
— В паспорте же написано, что я торговый комиссант.
— Торговый комиссар? Это что за комиссар? Я о таком не слышал.
— Не комиссар, а комиссант, — ответил с ангельским терпением патер. — Я разнашиваю по свету товары.
— А, значит, товары разносите! А какие?
— Дорогие товары. Ценные. Лучшие в мире, — нахваливал странный комиссант, так усердно, что у старосты пробудилось подозрение.
— Гм, и зачем же вы с такими дорогими товарами по сёлам ездите? У нас народ бедный, хлеба-то не на что купить, не то что ваши драгоценные товары.
— О, не беспокойтесь об этом! — воскликнул патер. — Мои товары, хоть и самые дорогие в мире, но одинаково доступны бедному и богатому. А для бедного, угнетённого, разорённого и гонимого — даже доступнее, чем для богатого и зажравшегося.
Староста стоял с вытаращенными глазами. Голова его начала путаться от этого разговора, который казался ему полной загадкой.
— Гм, — заговорил он спустя паузу, — бог его знает, что это за товар такой. Ну-ка, покажите, коли не жалко! Только вот у вас и коробки-то никакой нет.
— Мой товар в коробках не носят. А показать его могу только с глазу на глаз.
Подозрения старосты усиливались с каждой минутой. Что это за дело такое? Не вор ли он, каких нынче по сёлам хватает? Недолго думая, он подошёл к одному из своих парней и шепнул ему, чтобы тот позвал присяжного и ещё кого-нибудь из села, а затем сказал патеру:
— С глазу на глаз? Гм, ну разве что завтра. Сейчас ночь, на дворе ничего не увижу, а из хаты всех выгонять не стану.
— Нет, увидите и на дворе, — сказал патер. — Пойдёмте только! Лучше сегодня, чем завтра.
«Ага, что-то тут нечисто», — подумал староста. — «Он меня, может, хочет зарезать во дворе или засада какая?»
Он выглянул в окно — темно, тихо, спокойно, собаки под окнами лежат — значит, вроде безопасно. Посмотрел на патера: невысокий, сухощавый, слабосильный, а сам он — силач и великан по сравнению с ним.
— Ну, что ж, пойдём!
Вышли на крыльцо, но патер потянул старосту дальше, под окна, узкой сухой тропкой за угол хаты, и, не отпуская его руки, зашептал быстро, озираясь и прислушиваясь:
— Я не осмелился говорить при всех в доме, чтобы вам не навлечь беды, но скажу тут. Я католический ксёндз, присланный прямо из Рима. Я виделся с вашими, кто ездил к святому отцу, виделся с Франковским, и он велел мне обратиться к вам.
— Дурной его поп крестил, коли так! — мрачно буркнул староста.
— А это почему? Почему? — поспешно спросил патер.
— А потому, что беда будет и вам, и мне.
— Какая беда? Ведь про мой приезд никто, кроме вас, не знает, а вы же не такой, чтобы...
— Чтобы доносить? Нет, этого не бойтесь! Я уже знаю, чем это пахнет. Нас бы обоих упаковали.
— Ну, так чего же бояться?
— Чего бояться? Ну ладно, вы приехали тайно, — а что дальше? Даже переночевать у меня нельзя, потому что жандармские патрули начали ходить по селам, ну и понятно — сразу к старосте... А как появитесь в селе — так сразу или жид, или кто другой донесёт.
— Но у меня есть паспорт.
— Та-ра-ра! Нашли, на что надеяться! Здесь у нас надзор строгий. Увидят чужака, что по сёлам бродит — и сразу арестуют, начнут следствие: кто такой, откуда, зачем? Можете на это смело рассчитывать.
Патеру стало не по себе от таких доводов.
— Ну и что же мне, по-вашему, делать? — спросил он.
Староста задумался, потом, очевидно что-то решив, ответил твёрдо и сухо:
— Пойдём в хату! А обо всём — ни слова никому, поняли?
Патер не возражал и не сопротивлялся. Он был как-то сам не свой.
VII
Старостиха подала ужин: борщ и горячую картошку. Пригласили и патера, но ужин не лез ему в горло. Какой-то мрачный, тяжёлый дух окутал его в той тесной хате, полной пара и пропитанной запахом кислой капусты, тулупов и человеческого пота. Он пристально всматривался в лица людей, сидящих рядом с ним за столом: грубые, неотёсанные черты, — черствые, мозолистые руки, обветренные солнцем и ветром, словно слепленные с землёй, на которой живут. В их глазах, правда, теплился огонёк звериного инстинкта, но совсем — так казалось патеру — не светилось ясное пламя каких-либо возвышенных мыслей, религиозного порыва, мученичества за веру. На низких, тупых лбах читались разве что леность мысли и упрямство, свойственное дикарям — не отсюда ли источник их мученичества? Что-то словно клещами сдавило патеру грудь. И он должен вдохнуть в эту тёмную, плотную массу дух? Разжечь в этих грубых обрубках святой, чистый огонь, который пылает в нём самом? И всё это — под неусыпным надзором враждебной власти, под всесторонним давлением тысяч могучих рук? Какое же это огромное, сверхчеловеческое задание! Руки патера бессильно опустились.
Заскрипели сени. Патер вздрогнул, аж подпрыгнул на стуле. Не жандарм ли? Но это был не жандарм, а присяжный, которого староста велел позвать, ещё не зная, кто его гость. А узнав — только похвалил себя за это. Присяжный был яростный униат. Его брат ездил в делегации в Рим и сразу после возвращения был арестован, а присяжный по его примеру взял на себя роль неформального лидера небольшой униатской общины. Правда, и он скрывал от властей свою веру, но был человеком смелым и довольно решительным, готовым в случае нужды пострадать за веру. Вот такому человеку и решил староста доверить своего гостя, с которым сам не знал, что делать.
Присяжный вошёл в хату и поздоровался. Его пригласили сесть. Он сел, закурил трубку и молчал, с присущей нашим крестьянам сдержанностью ожидая, пока староста первым к нему не заговорит. На гостя он взглянул один раз и, казалось, вовсе не пожелал глядеть на него ещё.
Поужинали. Староста начал расспрашивать присяжного о всяких пустяках, а патер тем временем рассматривал новоприбывшего. Это был высокий, ещё молодой мужчина с открытым лицом, коротко подстриженными русыми усами и длинными русыми волосами. В его движениях и осанке чувствовалось спокойствие и сила. Светлые глаза глядели умно, даже немного хитро; говорил он неторопливо, обдумывая каждое слово.
Наконец, староста отвёл присяжного в угол и начал что-то шептать ему. На лице присяжного сначала появилось удивление, затем мелькнула радость, а потом снова вернулась обычная задумчивая сдержанность. Выслушав рассказ старосты, он немного постоял, словно размышляя, что делать, затем взял шапку и, уважительно обратившись к патеру, сказал:
— Пойдёмте со мной!
Патер попрощался со старостой, поприветствовал всех в хате и шагнул в тёмную ночь вслед за присяжным.