Быстро и те пестрые видения исчезли, ночь всё покрыла — он впал в тяжелую недугу.
На этом закончился первый период его детства — жизнь под родительской крышей. Ни отца, ни матери, ни кого-либо из недорезанных братьев он больше никогда в жизни не видел и не слышал даже, что с ними стало. Они так и утонули в тёмных волнах того мрачного времени.
III
Очнулся он уже школьником, на содержании тарнувской капитулы. Жил он в «епископской» кухне, спал вместе с поварами и прислужниками, от которых нередко получал тычки и насмешки, вместе с ними по вечерам чистил сапоги каноникам, а днём ходил в школу. Учился сперва туго: голова, с детства забитая тяжёлой нуждой, не скоро могла приспособиться к восприятию школьной науки, не сразу смогла развить врождённые способности. Но он всё же учился. Епископ Войтарович, который взял бедного, полуживого мальчика прямо из суда под своё покровительство, стал для него вторым, лучшим отцом. Он тщательно следил за его учёбой и каждое воскресенье звал к себе, расспрашивал о жизни в деревне, поощрял и наставлял к учению — так ласково и искренне, что у малого Шимека не раз невольно наворачивались слёзы. Но вскоре не стало его добродетеля и опекуна. Епископ Войтарович, объехав после страшной резни свою епархию, увидев и осознав всю глубину морального и материального упадка своей паствы, изложил всё в пространном памятном письме и передал его высшим властям в Вене. Письмо долго не получало ответа; и вот в начале 1852 года вместо ответа пришёл императорский указ, утверждённый папой, которым Войтарович был отстранён от своей епископской кафедры. Войтарович тяжело задумался над тем, что в Австрии значит гражданский долг, но задумался поздно. Он подумал также и о судьбе своего воспитанника и постановил не оставить его, а довести до толку. Уезжая из Тарнова, он взял его с собой и устроил в Кракове у отцов-иезуитов, заплатив значительную сумму за его воспитание. Здесь Шимек навсегда расстался со своим благодетелем.
Перед ним развернулась новая жизнь — с видимостью монастырской строгости, но далёкая от неё на деле, с видимостью серьёзной научной работы, но и от неё удалённая. Он становился всё способнее как ученик. Память у него была исключительная, натура мягкая и податливая, склонная к чувствительности, к энтузиазму, но зато мало способная к критике. Иезуиты вовремя стали считать его своим, а когда по окончании философии он действительно выразил желание вступить в орден, они отправили его в Рим, где он должен был получить окончательное профессиональное образование в конгрегации de propaganda fide*.
С тех пор прошло двенадцать лет. Бывший Шимек совершенно преобразился, сбросил с себя «ветхого Адама» и, пройдя множество тягостных испытаний в иезуитском ордене, а затем — долгую и не менее тяжёлую учёбу в Конгрегации Пропаганды, был принят в орден имени Иисуса под именем Гауденция. Ещё несколько лет он провёл в практике исповедника, и вот наконец настал тот момент и тот случай, когда высшие церковные власти обратили внимание на патера Гауденция и увидели в нём орудие, годное для важной службы католической церкви.
IV
Между Римом и Петербургом уже несколько лет велись переговоры по поводу инициированной после 1864 года «обрусения» и перехода на православие так называемого Западного края, по поводу печально известного насильственного обращения в православие подляшских униатов. Разумеется, против «обрусения», против пренебрежения и уничтожения народности — будь то украинско-русской или польской — Рим ничего не имел. Он защищал только интересы католицизма, то есть свои собственные интересы, и ради них был бы готов приказать полякам отказаться от своей народности и стать «истинно русскими», лишь бы оставались католиками, если бы не знал, что это до конца подорвёт его авторитет у поляков. Россия тянула переговоры, а тем временем энергично и поспешно проводила дело ассимиляции и насильственного крещения всеми возможными административными методами. Факты грубого насилия и брутального пренебрежения народными обычаями и верой просачивались в прессу, доходили до Рима в тысячах частных писем и секретных донесениях от польского духовенства. В конце концов в Риме появилась, под руководством Яна Франковского, делегация подляшских крестьян-униатов с просьбой к папе заступиться за них и не дать погибнуть в бездне «схизмы». Франковский, представитель делегации, рассказывал неслыханные вещи, когда канцлер папской консистории, по поручению самого святого отца, начал расспрашивать его о религиозных условиях на Подляшье:
«Мои родители имели на Подляшье небольшой имение. Отец был благодетелем своих подданных, которые любили его, как родного отца. И мы, молодые паничи (у меня был ещё младший брат), с детства дружили с крестьянами, считали себя как бы их родными, побратимами; они посвящали нас во все свои повседневные дела и заботы; словом, мы были и хотели быть как можно меньше панами.
Наступил 1863 год. Я поспешил в ряды повстанцев; мой брат, слабый и калека, сам не мог этого сделать, но вербовал среди наших крестьян добровольцев и собрал немалый отряд, который долго держался в полесских лесах. После падения восстания меня схватили и отправили в Сибирь на 8 лет в арестантские роты, брат был вынужден эмигрировать в Галицию, наше имение конфисковали.
Вернувшись из Сибири и устроившись в Варшаве как-то на жизнь, я поехал в родное село, чтобы увидеть, что там произошло за те годы, пока меня не было. Какие перемены я там застал! О разорении нашего имения и говорить не стоит. Униатского священника давно изгнали из села, а на его место поставили православного попа, уроженца какого-то тульского края, которого крестьяне не понимали и всем сердцем ненавидели за его алчность.
— Как же вы живёте? — спрашиваю их по-ихнему, по-украински.
— Złe żyjemo, paniczu*, — отвечают они мне ломаной польщиной. И начали рассказывать, что с тех пор как выгнали их священника, у них нет покоя, совесть мучает ходить в православную церковь, но становый велит гнать их туда жандармами. Некоторое время они возили новорождённых крестить аж в местечко за десять миль к латинскому ксёндзу, к нему же ездили исповедоваться и причащаться, но теперь, когда и того ксёндза выгнали, им совсем не к кому обратиться, дети остаются некрещёными, молодые — не венчаны, — «bo to, co pop robi, to przeciek nie może być ważne!»*
Со слезами рассказывали мне люди о своей беде, стараясь при этом говорить и со мной, и между собой по-польски.
— Но что это значит, — спросил я наконец, — что вы даже язык свой, как вижу, изменили?
— A dyć my teraz polskiej religii, to j mówić po-polsku musimo*, — ответил один. — Nie chcemo ani ruskiej religii, ani ruskiej mowy*, — резко добавил другой.
Что я мог сделать в таких обстоятельствах? Разумеется, отговаривать этих людей от их сопротивления было бы и бесполезно, и противно моим убеждениям. Оставалось только одно: подумать, как хоть частично удовлетворить их потребности, поддержать в тяжёлой борьбе. Я быстро придумал и велел людям с разными нуждами обращаться ко мне, в Варшаву. Сначала они смотрели на меня с недоумением, но когда я сказал им, что мне там будет легче договориться о католическом священнике для проведения всех обрядов, они охотно согласились. Правда, дорога была дальняя, но они часто ездили туда на ярмарки, а в таком деле готовы были бы пуститься и вдвое дальше.
Вернувшись в Варшаву, я первым делом обратился к латинскому духовенству, но, к моему отчаянию, везде встретил холодность и прямой отказ. Каждый знал, что такая деятельность незаконна и грозит по меньшей мере увольнением, а то и ссылкой в Сибирь. С трудом удалось мне найти одного латинского священника, что несколько лет пробыл в Сибири и, лишённый прихода, жил своим трудом. Он согласился оказывать духовную помощь подляшским униатам, голодающим по духовному хлебу. Вместе мы сняли лавочку, в которой продавались всякие нужные крестьянам вещи — плётки, подковы, ремни, шапки и т. д. Сзади за лавкой устроили мы маленькую комнатку, где проводили венчания, крестили детей, совершали причастие и хранили книги, метрики и прочее. Для большей безопасности и даже по необходимости мы подчинили себя не варшавскому, а краковскому епископу и от него получили разрешение на отправление таинств и пастырское благословение.
Так продолжалось несколько лет. Тысячи людей со всех концов шли к нам, входили в наш магазинчик и выходили оттуда утешенными, просветлёнными, с приподнятым духом. Но в конце концов нас выследила полиция, провела обыск, нашла потайную комнату, забрала книги и церковную утварь, и нас обоих арестовали. Долго держали нас в варшавской цитадели, хотя мы ничего и не отрицали, зная, какие доказательства собраны против нас. Вся наша защита сводилась к тому, что, совершая св. таинства и обряды по латинскому обряду, не запрещённому в Российской империи, и при этом — по просьбе самих людей, без нашего навязывания, мы не делали ничего незаконного и достойного наказания. Ясно, что такое объяснение очень раздражало царских чиновников, и они, видя правду на нашей стороне, старались хотя бы затянуть следствие до бесконечности, вовлекая в него сотни и тысячи крестьян, чьи имена нашли в наших книгах, и досаждая им всяческим административным террором и бюрократической волокитой. Мой товарищ, слабый и подорванный сибирской каторгой человек, вскоре занемог и был переведён в тюремный лазарет, где через несколько недель и умер. Ничего не зная о его смерти, я написал пространное памятное письмо о подляшских реалиях и нашей среди них деятельности и под адресом самого царя передал его властям. Через несколько дней вызывает меня губернатор и начинает уговаривать — не отправлять письма царю, пугая меня дурными последствиями его тона и содержания. Но я, чувствуя свою совесть чистой, не испугался и сказал губернатору, что принимаю все последствия и не изменю ни слова из того, что считаю правдой. Так письмо и ушло. Какое впечатление оно произвело на царя — не знаю, — достаточно того, что через два месяца из Петербурга пришёл приказ: следствие по делу подляшских униатов прекратить и обоих арестованных по этой причине отпустить на свободу.