Миссия

Патер Гаудентий родился проповедником и в ордене Лойолы считался одним из самых способных и пылких пропагандистов. С энтузиазмом юноши и с головой, набитой иезуитскими схоластическими премудростями, он сочетал практический опыт десятилетнего ребёнка. Мечты об отважном апостольстве и мученичестве за веру наполняли его разум и озарялись в снах. Прекрасное небо Италии его не манило; чудеса и достопримечательности Рима в его глазах не стоили и одного взгляда. Гораздо заманчивее в его воображении сияли картины мрачного, хмурого неба, диких лесов и пустынь с живущими там ещё более дикими дикарями-язычниками, а то и кровавые сцены страданий, пыток и смерти за веру. Эти мечты стали отправной точкой всех его размышлений, не позволяли зародиться ни малейшей критике, но, сосредоточив все его духовные способности на одном направлении, выковали из него дикого фанатика, почти неспособного воспринять иную мысль, отличную от его собственной. Лишь с трудом он скрывал свою яростную нетерпимость ко всем отличным убеждениям под маской иезуитского смирения и покладистости, к которой его приучили с детства.

Родился он под крестьянской крышей, четвёртым сыном бедного мазура-хижанина в Тарновском округе. Из детства, проведённого в убогой, наполовину развалившейся «хижине», вместе с курами, коровой и телёнком, а также с тремя старшими братьями — голыми, крикливыми и всегда готовыми побить его хоть раз в день, — из этого невесёлого детства он вынес только два почти одновременных, но совершенно непохожих между собой впечатления. Одно впечатление было светлое, почти ослепившее его непривычные детские глаза и на всю жизнь давшее мощный толчок его мыслям и мечтам: это был краткий, несколько минутный визит епископа Войтаровича в дом его родителей. Было это зимой 1846 года, за неделю до страшной резни. Епископ, направляясь куда-то, заблудился в снежных сугробах и с трудом добрался до их дома, что стоял довольно далеко на краю села. Хотя убогой была та лепёшка, но для промёрзшего и почти больного владыки это было желанным приютом. Он вошёл в дом, а лошади с санями остались на дворе — не было ни хлева, ни навеса, где их можно было бы разместить. Патер Гаудентий, который тогда ещё звался просто «Симек», вместе с другими детьми забился за печь, где все четверо сбились в одну недвижную, испуганную и зачарованную кучку. Он помнит, как его отец пал на колени перед епископом и целовал его сапоги, облепленные снегом; как мать разожгла лучины на припечке, из которых дым, как нарочно, шёл прямо им, детям, в глаза, и на том огне поставила глиняную сковородку, разбила в неё несколько (последних в доме) яиц и начала жарить епископу яичницу, и как он, маленький, услышав необычайный и аппетитный запах той еды, подполз к матери и прошептал ей (но так, что было слышно на всю хату): «Mamo, a ja rynkę wyliże!»* — за что мать так же раздражённо прошептала ему в ответ: «A nie pójdzies ty, ciarachu! bo ci pon biskup skore wyliże!»* Конечно, когда епископ доел яичницу, сковородка всё же досталась ему для вылизывания, и он сам до сих пор не знает, что именно стало главным содержанием этого яркого и сильного впечатления: блеск торжественной одежды и величавой фигуры епископа, или же вылизанная после него сковорода от яичницы?

Второе впечатление было ужасным, но имело столь же мощное влияние на строй его мыслей. Это были кровавые сцены резни — вернее, её последствий. Через окошко родительского дома он видел, как тянулись к Тарнову драбинные телеги с убитыми и изувеченными панами. Кровавые, раскроенные головы свисали сквозь перекладины и волочились по снегу, оставляя за собой следы крови и полурастёкшегося мозга. Руки и ноги, облитые кровью, будто с них сняли кожу, торчали из телег в разные стороны. Всё остальное было словно единая смятая масса кровавой плоти, а глухие стоны и вопли, вырывавшиеся из той массы, пронзали душу и напоминали крики душ, мучимых в аду. Патер Гаудентий до сих пор помнит, как его братья, выскользнув босиком на дорогу, нашли там и принесли в дом человеческий глаз, выпавший из чьей-то несчастной головы. Они, дети, с ужасом смотрели на тот огромный, кровавый глаз, а в конце концов положили его в черепочек и спрятали в щель в печке, где он постепенно высох и стал маленьким сухим катышком. Долго ещё потом он являлся ему в снах — огромный, оживлённый, на куриных лапках, странно моргал, пытался заговорить, но не мог. С той ранней поры эти кровавые сцены засели в его душе, и позже, под влиянием мрачной аскезы и тёмных догматов, а также мученических легенд, переродились в горячее стремление к мученической смерти, с которым он, получив благословение своего генерала, отправился в далёкое и почётное путешествие на север — обращать в веру неверных еретиков.

II

Свой выход из-под родительской крыши патер Гаудентий до сих пор считает чудом. После резни 1846 года наступил страшный голод. Летом не уродилось, так что уже с начала зимы большинство крестьян осталось без еды. Та зима глубоко врезалась в память Шимека; до сих пор звенят ему в ушах крики и стоны его братьев, которые просили у родителей хлеба, проклятия и слёзы матери, мерещится мрачное, чёрное, словно земля, лицо отца. Удары морозов сковали всё, братья начали пухнуть от голода, тело стало синим. Отец где-то бегал, редко заходил в несчастный дом и время от времени приносил то кусок хлеба, наполовину смешанного с мякиной, который делили, как манну небесную, то несколько горстей зерна, которое то в ступе толкли, то рвали на жерновах и запаривали кипятком. Патер помнит, как однажды отец принёс откуда-то полную пазуху сырой кукурузы и случайно рассыпал её по полу: и жена, и дети кинулись собирать с земли золотистые зёрна, но, изголодавшиеся, не могли дождаться, пока их растолкут и запарят, и, словно воры, торопливо пихали их в рот и хрумкали, как лакомство, пока отец, заметив это, не наказал их ремнём.

Но приближались рождественские праздники. Отец становился всё мрачнее, начал реже выходить из хаты, а иногда целыми днями сидел под окном, облокотившись на старый, потрескавшийся сундук, что служил столом. Питались только тем, что мать день ото дня выпрашивала у богатых соседок: иногда пару картофелин, иногда горшочек бобов или двухлетней, полусгнившей фасоли, от которой у больных детей жутко болели животы. В сочельник ударил мороз, еды не осталось вовсе — старший мальчик совсем занемог, уже не просил есть, только слабо стонал и хрипел. Мрачным, затуманенным взглядом время от времени смотрел отец в тёмный угол на печи, откуда доносились те рвущие сердце детские стоны.

— Jak myslis, dwugo jesce Jontek pociągnie?* — спросил он у жены, которая как раз вернулась с последнего безуспешного обхода по соседям и, вся дрожа от холода, съёжилась на припечке, засунув в золу свои босые онемевшие ноги.

— Gdzie сі tam dwugo, swysys, juz charcy* — ответила она.

— No, to niech się dzieje wola boża!* — сказал отец и полез на полку в поисках чего-то. Молча, с интересом следили за каждым его движением расширенные от голода глаза детей и жены. Вот он нашёл на полке длинный нож-колоду, нашёл под прилавком камень и молча начал точить нож, воткнув его в щель окна и время от времени плюя на камень.

— Cwowiece, a ty co chces robić?* — вскрикнула с невыразимым ужасом мать.

— Milc, babo!* — рявкнул отец таким жутким голосом, что и она, и дети задрожали и затаили дыхание. Йонтек на печи тихо стонал.

— No, dawaj go tutaj!* — строго обратился отец к матери. Не говоря ни слова, она, словно полено, скатилась с припечка и кинулась ему в ноги.

— Bój się Boga, co chces robić?* — лишь это смогла простонать она.

— Gwupia jesteś. Psecies wun і tak zyć nie będzie!* — ответил он.

Не говоря больше ни слова, отец полез на печь. Завизжали в смертельной тревоге младшие дети и бросились в дальний угол. Только Йонтек лежал спокойно и с полупогасшими глазами, как пташка, смотрел на отца.

— Chodź tu, Jontek!* — сказал отец и взял его обеими руками подмышки. Мальчик тихо застонал, но не сопротивлялся. Отец снёс его на середину хаты и положил на скамью.

— Weź miskę i potsymaj pod gardzielą, krwi skoda!* — крикнул он жене, которая, всхлипывая и дрожа, молча выполнила его приказ.

— Kiej nas Bóg і ludzie opuścili, to musimy sobie sami radzić* — мрачно сказал отец, словно оправдываясь перед совестью, и, приподняв Йонтка за шею, так что тело и голова повисли вниз, одним взмахом ножа перерезал ему горло. Кровь закапала в подставленную миску — мальчик дёрнулся несколько раз и умер. Его телом встретили праздники.*

Страшные, мрачные дни начались тогда в проклятой хижине. Отвратительная пища сразу отравила остатки покоя, всякую надежду в сердцах отца и матери. Дети жадно обгладывали косточки своего несчастного брата, не зная, что, может быть, через несколько дней очередь дойдёт до них. И правда — дождалась: мясо закончилось, и после долгих споров и слёз матери отец зарезал второго сына, ещё совершенно здорового. После этого жуткого поступка он снова сидел на лавке под окном, мрачный, как ночь, а мать хлопотала у печи, варя мясо в горшке и причитая над ним, как над покойником. Что происходило дальше, патер Гаудентий уже не помнит: как во сне мерещится ему полная хата людей, среди которых двое были с блестящими шлемами, с петушиными перьями и с ружьями и штыками на плечах. Они кричали что-то очень громко, так что отец и мать дрожали от страха; другие ползали по углам, собирали косточки, потом связали отца и мать верёвками, уложили на сани и повезли куда-то; заплаканных детей тоже забрали, завернули в шубы и повезли... Патер Гаудентий вспоминает широкое заснеженное поле, реку, покрытую льдом, высокие каменные здания и каких-то усатых господ, что его о чём-то расспрашивали, — и которых он очень боялся, но что это всё значило — он не понимал.