Нужно спешить.
Коротким, но искренним было прощание патера Гаудентия с присяжным. Забыв обо всех различиях положения, звания и образования, патер сердечно обнялся с мужиком, как обнялся бы с родным братом; забыл даже благословить его, настолько в тот момент в нём победил человек над священником. Затем он сел на тележку, укутался, по совету Борового, в грубую, грязную плащаницу, что лежала в возе, — Боровой тоже сел, взял в руки вожжи и кнут, и они быстро поехали узенькой дорожкой вдоль леса в сторону, противоположную деревне, словно утонули в тёмной, неопределённой и безграничной дали.
X
Тихо, понурившись, сидел патер Гаудентій в телеге, опустив ноги в солому и время от времени вздрагивая от холода. Тихо и тоскливо было и в его голове, и в его сердце; усталость взяла верх; мысли, как промокшие птицы в ненастье, съёжились и бессильно падали вниз; одно желание пересиливало все прочие: поскорее бы добраться до спокойного, безопасного, тёплого уголка! И у возницы не было охоты к разговору — да, наверное, и не до разговоров ему было там, где нужно было не два, а четыре глаза, чтобы среди тьмы не сбиться с пути, не по дороге, а по лесной, коварной, нетронутой тропе. Впрочем, и четыре глаза в такой темноте были бы почти бесполезны, особенно когда они въехали в лес, как в тёмную, бездонную нору. Казалось, Боровой теперь и не пытался управлять лошадьми — он просто отпустил им поводья; видимо, привыкший к такой езде скот, хоть и медленно, но уверенно и осторожно ступал вперёд, и лишь изредка колесо стукалось о пенёк или погружалось по самую ступицу в глубокую выбоину, давая тем самым опытному вознице понять, что они всё ещё едут по дороге, а не по какому-нибудь лесному просеку.
Впервые в жизни оказался патер в таком большом лесу, да ещё в столь необычных обстоятельствах. Неудивительно, что вся эта фантастическая прелесть, вся мощная лесная гармония с неведомой силой ударила ему в душу. Сырой лесной холод, лишённый той резкости, какая бывает в чистом поле, освежал его, расширял дыхание и учащал сердцебиение. Широко раскрытые глаза жадно ловили малейший отблеск света, пробирались сквозь густую тьму под кронами вековых сосен и скользили вниз по их могучим стволам, что вырастали, словно бесконечный ряд вооружённых и готовых к походу великанов. Гу! — крикнула где-то сова, простонал протяжно и бесконечно ветер в вершинах деревьев, и странная, невыразимая тоска навалилась на сердце патера. "Куда же я стремлюсь? Зачем? С какой целью? Ради чьей пользы?" Сухая ветка, сорванная с дерева ветром, хрустнула под колесом. "Вот она — моя доля, — думал патер, — но где же то зелёное, могучее дерево, подле которого я вырос, от которого меня оторвали? Его нет… а может, и есть, да я его не знаю. Сухая ветка, гонимая из конца в конец, пока не переедет её какое-нибудь колесо и не переломит окончательно". Его воображение невольно устремилось вверх, над этим морем сырости и густой тени, под тёмный небосвод. Чёрные стволы деревьев вырастали — взмывали вверх, в какие-то беспредельные колоссы, мрачные, неудержимые, головами своими касаясь неба, а своими чёрными сутанами затмевая луну и звёзды. Вот они выстроились в ряд, в полукруг, и тихо, как туча, плывут на восток, на север. Их стопы вспарывают землю, как паводок; их руки сеют какое-то семя, что лишает силы всякое сопротивление, а их головы — нет, у них нет голов, только шляпы на плечах, — у всех одна голова, колоссальная, высокая, сияющая каким-то неземным светом, и из этой головы роем, без конца, вырываются тёмные замыслы, проклятия и благословения, интриги и подвиги, — и летят, как чёрные молнии, на все концы света, наполняют новой силой эти страшные легионы, гонят и ведут их, как ветер — тучу, всё дальше, дальше, дальше… а куда? С какой целью?
— Ad majorem Dei gloriam!* — простонал ветер над лесом, зашептали, качаясь, сосны, завыла ночная птица.
"Да, это мы! — думалось патеру. — Это ecclesia militans!"* И грудь его расправилась, голова поднялась в гордости от того, что и он — часть той силы, которой ничто, ничто в мире не может противостоять.
Но что за новые чудеса рисует перед ним неугомонная фантазия? Кажется ему, будто снизу, из самой земли, вырастают какие-то новые рыцари, страшные, неуловимые. Словно пузыри на воде в ненастье, словно молнии на небе в грозу, они то тут, то там вспыхивают, мелькают, будто метеоры, и врываются в легионы тёмных великанов, как бурлящие гранаты. Затопали по земле тёмные легионы; стократ громче загремели сверху слова анафем и проклятий, но страшных, грохочущих бомб всё больше и больше. Куда ни глянь — везде земля ощетинилась какими-то сверкающими, острыми кольцами: это вершины шлемов подрастающего нового рыцарства. Застонали в один голос тёмные легионы; от края до края, от моря до моря прокатился их стон, а новое железное рыцарство поднимается из-под земли — медленно, натужно, но неуклонно. Уже и головы поднялись, могучие плечи поднимаются рядом, закованные в непробиваемые доспехи. Глухо гудит земля и стонет, рождая такое племя; вряд ли она так стонала, давая рост подобному плоду из змеиных зубов Кадма. Тысячи лиц враждебно уставились на патера, тысячи глаз впились в него стрелами — вот и тысячи рук, неисчислимых, как ветви в лесу, грозно поднимаются против него, нависают над ним одной безмерной массой своей угрозы, и с тысяч уст раздаётся оглушающий гром:
— Не твоя победа! Ratio vincit*.
— Sanctus! Sanctus! Sanctus!* — вскрикнул патер и проснулся. — Но грохот грома всё ещё гудел у него в ушах. Что это? Куда подевалась тёмная фигура возницы, что сидела перед ним на телеге? Возницы нет, а кони мчатся, как бешеные, и приглушённый голос будто из-под земли стонет: "Вйо! Вйо!" Что же это такое? Патер протирает глаза, чтобы лучше рассмотреть, как вдруг тут же, из-за сосны, почти у самого уха раздаётся страшный — не крик, а рев:
— Стой!
— Niech będzie pochwalony Jezus Chrystus!* — пробормотал патер, совсем онемев и не владея своими устами.
— Вйо! Вйо! — прошипел сдавленный голос снизу, — и, напрягая последние силы, рванулись кони вперёд и понеслись, как вихрь. Миг был грозный.
— Ниць! Ниць! — шептал тот же голос патеру, но тот, ошеломлённый страхом и внезапностью, ни слышал, ни понимал этого предупреждения. Но в одно мгновение он понял. Тут же рядом с ним блеснуло железо, что-то с ужасающим свистом рассекло воздух, и тяжёлая приклад солдатского ружья, словно гром, ударила его по плечу. Чуть выше — и разбила бы голову. Удар был такой силы, что патер, как перевёрнутый сноп, без звука, без стона, свалился с сидения и ткнулся лицом в солому, — но и солдат, сбитый осью, перевернулся и упал в грязь. Это и было спасение для наших ездоков. Одно мгновение — и они были уже за границей, правда, ещё не в полной безопасности, потому что часовые погнались за ними на изрядное расстояние и даже стреляли, — но всё же догнать не могли.
Когда отъехали с полмили от границы и выехали из леса в чистое поле, первым поднялся Боровой, который, услышав издали треск веток у границы, прилёг в телеге.
— Егомость, га, егомость! — начал он, толкая патера. В ответ патер лишь простонал.
— Что с вами, егомость? — допытывался мужик. — Вставайте, уже безопасно!
— Ох, — стонал патер, — мне уже всё равно!
— Да упаси бог! — вскрикнул Боровой. — Неужто вас ранили?
— Не ранили, а убили...
— Убили?! Господи! Пуля? Где болит?
— Ох, может, не пуля! — застонал патер, пробуя подняться. — Ох, ох, ох... Все кости в крестце переломаны, лицо всё в крови!
— Боже мой, боже! — вскричал Боровой. — Вот беда! А я же вам кричал: прижмитесь, ниць! Если бы хоть ночь была посветлее, а то тьма, хоть глаз выколи! Но не бойтесь, скоро до деревни доедем.
— Ох, поздно будет, наверное, — стонал патер, — вся кровь вытечет!
И, продолжая стонать, снова упал в солому. Боровой, недолго думая, хлестнул лошадей и помчался в ближайшую деревню, прямо к русскому батюшке.
Было уже почти под утро, когда они добрались, а светать начало, когда в доме проснулись служанки. Патер, к своему удивлению, не только не умер за это время, но, отогревшись в соломе, почувствовал, что ему даже стало легче и боль в крестце притупилась. Только кровь текла.
"Наверное, смерть приближается, — думал он. — Пишут в книгах, что когда кровь вся из человека выйдет, ему как бы легче становится".
Еле-еле удалось разбудить кого-то из прислуги; на кухне зажёгся свет, слуга вышел с фонарём во двор.
— Какой тут чёрт ломится и спать не даёт?! — крикнул он.
— Молчи, — крикнул в ответ Боровой. — У меня на телеге егомость умирает — помоги занести в дом, спасти человека!
— Какой ещё егомость? Что за егомость? — допытывался слуга.
— Ты что, Савка, тут пан? — разозлился Боровой. — Не твоё дело спрашивать! Бери!
Аккуратно, под руки, подняли патера с телеги и ввели в кухню. Тем временем батюшка тоже проснулся и ждал их на кухне. Ужасное зрелище предстало перед ним. Патер Гаудентій, в грязной мужицкой плахте, обсыпанный соломой, с лицом, заляпанным кровью, шёл, постанывая. Батюшка аж всплеснул руками, увидев его.
— Воды! Воды! — закричал он, и вода сразу была подана. С патера сняли плащаницу, умыли ему лицо, и — к великой его радости и не меньшему стыду — оказалось, что кровь текла не изо рта, а из носа, в который во время падения под ударом жандармского приклада залезло несколько стеблей соломы.
Вот так и завершилась эта первая несчастливая миссия патера Гаудентия на Подляшье. Поблагодарив Борового и пробыв несколько дней в тёплом, гостеприимном доме батюшки, патер отправился в Тернополь, где в монастыре своего ордена составил отчёт о своей миссии и выслал его в Рим, дожидаясь оттуда дальнейших распоряжений.
______________________
* Мамочка, а я язычок на рынок вытащу! (польск., мазурский диалект) — Ред.
* А ну пошёл ты, байстрюк! А то пан епископ с тебя шкуру сдерёт! (польск.) — Ред.
* Как думаешь, Йонтек ещё долго протянет? (польск.) — Ред.
* Да куда уж долго! Слышишь, уже хрипит. (польск.) — Ред.
* Ну, пусть будет воля Божья. (польск.) — Ред.
* Мужик, а ты что собрался делать? (польск.) — Ред.
* Молчи, баба! (польск.) — Ред.
* Ну, тащи его сюда! (польск.) — Ред.
* Побойся Бога, что ты надумал? (польск.) — Ред.
* Ты глупая. Он всё равно не выживет! (польск.) — Ред.
* Иди сюда, Йонтек! (польск.) — Ред.
* Возьми миску и подставь под горло — кровь жалко! (польск.) — Ред.
* Раз нас и Бог, и люди покинули, сами себе должны помогать. (польск.) — Ред.
* Историческое.
* Общество распространения веры (лат.) — Ред.
* Плохо живём, панич. (польск.) — Ред.
* То, что делает поп, — разве это может быть важно? (польск.) — Ред.
* Мы ж теперь в польской вере, так и говорить должны по-польски. (польск.) — Ред.
* Мы не хотим ни русской веры, ни русской речи. (польск.) — Ред.
* Временно (лат.).