Маруся Страница 11

И всё-таки, хозяин, зная мою честность, сначала посылал меня по мелким ярмаркам с не очень важными делами; а после крещения стал доверять и более дальние поездки, и вот как раз перед праздником я привёз ему немалую сумму денег. Когда он обрадовал меня добрым словом и развеял мою тоску, я, конечно, пришёл к вам на праздник, а чтобы вы убедились, что я не ленюсь, вот и стал на клиросе петь и апостола прочёл.

Наум, выслушав его, не удержался и даже поцеловал его в голову, думает: «Что за прелестный ребёнок! Не зря я его люблю! Такой не пропадёт». Потом спрашивает:

— Сколько же ты теперь жалованья получаешь?

— Жалованье не в счёт, — говорит Василий, — лишь бы на одежду хватало, а важнее всего то, что хозяин, зная мою нужду, из-за которой вы, может, и не хотите отдавать за меня Марусю, сам обо мне хлопочет: вот теперь посылает меня с товаром в Одессу, а оттуда я пойду в Москву, на заводы, и только к Пречистой вернусь сюда. Он мне сам ищет наймщика, говорит, пусть даже потеряю пятьсот рублей; осенью, когда объявят набор, сам отдаст, а деньги, говорит, будешь потом отрабатывать.

— Пусть тебе Бог помогает! — сказал Наум, а потом, подумав, добавил: — Чего уж думать больше? Присылай во вторник, послезавтра, людей, бери рушники; и тебе веселее в дороге будет, и Маруся здесь не будет тосковать. Теперь уж нечего бояться. Верно, что ты поставишь наймщика. Даст Бог, вернёшься осенью и свадьба будет.

И не передать, как обрадовались и Василий, и Маруся! Тут же кинулись к ногам отцу, целуют их, руки ему целуют, то друг друга обнимут, то снова к нему кинутся, благодарят его, то к матери, то опять к нему, и себя не помнят, и не знают, что делать.

Долго смотрел на них Наум, всё посмеивался про себя и думал: «Вот детки!» Потом говорит:

— Хватит, хватит! Отпустите меня; мы со старухой спать ляжем, всю ночь на одиянии* (*Одиниянье — церковная служба в пасхальную ночь) простояли, пока не дочитали Христа; а вы — хотите, дома сидите, а хотите — идите к колыбелькам погулять; только не катайтесь, грех для такого праздника с пустыми забавами возиться.

А как тот день у Василия с Марусей прошёл, нам и не столь важно: понятно, что сидели или гуляли, а всё об одном говорили: как скучали друг без друга, о чём думали, как неожиданно встретились, какая ещё радость будет, когда уже обручатся — всё такое говорили, да обнимались, да миловались.

Вот и вторник настал. К вечеру стали ждать старост: прибрали избу, зажгли свечечку перед образами; старики нарядились, как положено, а уж как Маруся нарядилась — и словами не передать. Постучали раз, другой, третий — и вошли старосты, подали хлеб и начали говорить положенные слова о «кунице», как и прежде бывало.

Наум тут же — радостный, как ребёнок! — и говорит, будто сердясь:

— Да что ж это за напасть такая? Жёнушка! Что будем делать? Доченька! Иди-ка сюда, посоветуйся!

Маруся, выйдя из комнаты, так засмущалась — Боже мой! — покраснела, как мак, и, не поклонившись, встала у печи да и ковыряет её пальцем.

Тут Наум и говорит:

— Видите, ловцы-молодцы, что вы наделали? Меня с женой смутили, дочку пристыдили, что печь скоро завалится, думает, видать, тут больше не жить! Ну что ж, так и быть: хлеб святой принимаем, доброго слова не чураемся, а чтоб не говорили, что мы куницу и красавицу передерживаем — так вас и повяжем, и тогда всё хорошее скажем. Доченька! пришло и наше время подавать пример: хватит печь ковырять, а есть ли чем этих ловцов-молодцов повязать?

Но Маруся всё ещё не слушается — ковыряет.

Вот и мать ей говорит:

— Ты слышишь, Марусю, что отец говорит? Иди, иди, да принеси, чем людей повязать. Или, может, ничего не приготовила, да с стыда печь ковыряешь? Матери не слушалась, прясть не научилась, рушников не нажила — так хоть валом вяжи, если и тот остался.

Пошла Маруся в комнату и вынесла на деревянной тарелке два длинных, искусно вышитых рушника, положила их крест-накрест на святом хлебе, сама встала перед образом, трижды поклонилась, потом отцу в ноги трижды и поцеловала руку, матери так же; и, взяв рушники, поднесла их на тарелке сначала старшему старосте, а потом второму. Те, встав, поклонились, взяли рушники и говорят:

— Спасибо отцу и матери, что сызмала будили дитя и доброму делу учили. Спасибо и девушке, что рано вставала, тонко пряла и красивые рушники вышивала.

Повязав друг другу рушники, староста говорит:

— Делайте уж дело с концом, сватайтесь с князем-молодцем: мы, приведённые, не виноваты; вяжите жениха, чтоб не сбежал из хаты.

Вот мать и говорит:

— Ну-ка, доченька! Ты же говорила, что по пятницам зарабатывала, чтоб купить шёлковую платочку и ею «пеню»* (*Пеня — обрядовое наказание) повязать. Вот теперь пеня и настала, что не всех повязала.

Вынесла Маруся вместо платка красный, шёлковый платок, красивый, как сама. Наум и говорит:

— Вот этим, дочка, сама и повяжи: за пояс платок заправь, к себе жениха притяни, слушай его, уважай; а теперь и поцелуй его.

Они и поцеловались, а Василий ещё и выложил Марусе на тарелку целковый.

После этого староста велел молодым поклониться сначала отцу трижды в ноги; как поклонились третий раз и остались лежать, отец говорит:

— Смотри, зятёк! Жену свою бей и утром, и вечером, и вставая, и ложась, и за дело, и без дела, а ссорься с ней всегда. Не покупай ей ни платьев, ни одежд, дома не сиди, таскайся по кабакам да по чужим женщинам — вот с женой в драке и с детьми вместе в нищих окажетесь. А ты, дочка, не уступай мужу ни в чём, ни во что его не ставь; если глуп будет — пусть едет в поле на хлеба, а ты иди в шинок, пропивай последнее, пей, гуляй, а он пусть голодает; и печью не занимайся — пусть паутиной зарастёт. Вот вам и вся речь. Вы не малы, ума имеете, а как жить — и сами знаете.

А староста и закричал:

— За такое учение поцелуйте отца в руку.

Поцеловали, поклонились матери тоже трижды. Мать им ничего не сказала; по закону ей положено, благословляя детей, только плакать.

Потом староста сел и трижды сказал:

— Христос воскрес!

А старики ему в ответ тоже трижды:

— Воистину воскрес!

Старосты говорят:

— Господа сваты!

А сваты отвечают:

— А мы рады слушать!

Старосты говорят:

— Что вы жаловали — мы сделали; а за эти труды дайте нам водки доброй.

А старики говорят:

— Просим милости на хлеб, на соль и на сватовство. После этого посватанных посадили, как заведено, на почётное место. Отец сел рядом с зятем, а мать, конечно, хлопотала, сама еду на стол подавала, потому что Марусе уже не пристало вставать с посаду. Старосты сели на лавке возле стола.

Пока мать носила еду, отец стал угощать старост. Первый староста попробовал, покрутил головой, поцокал языком и говорит:

— Что это, сватушка-панушка, за напитки? Сколько по свету ездили — таких не слышали, не видали и не пробовали.

— Это мы для любезных сватов из-за моря достали, — говорит Наум, — попробуйте же, не отказывайтесь. Сверху обычная, а внизу — самый вкус!

Выпил староста, сморщился, закашлялся и говорит:

— От этого сразу краснеешь, как мак. Глядите, сватушка-панушка: не напоили ли вы нас таким, что и по стенам полезем?

— Что это вы с пеней на нас? — говорит Наум. — Оно само по себе мудрое, а ещё вот что: шла баба от ляхов, несла семь мешков здоровья — мы у неё купили, семь золотых заплатили и в напиток пустили.

А староста говорит:

— Что мудрое — то мудрое! Ну-ка, товарищ, попробуй и ты, скажи: пили ли мы такое в Турции, или хотя бы в Неметчине, да и в России не пробовали сего!

Выпил и второй староста, тоже цокая, и тоже хвалил.

После всех положенных слов стали угощаться попросту, со своими шутками, а как только сели ужинать, заголосили девушки — Маруся их ещё засветло позвала на сватовство, и пели, входя в дом, такую песенку:

Та ты, душечка, наша Марье́чка!

Подметайте дворы,

Застилайте столы,

Кладите ложечки,

Серебряные блюдечки,

Золотые мисочки:

Вот и идут дружечки!

Как пропели — низко поклонились и говорят:

— Дай Бог вам добрый вечер; помогай вам Бог на всё доброе!

Старая Настя такая уже радостная, что Господь дал ей дожить до того, чтоб единственную дочку выдать за хорошего человека, да ещё за любимого её — земли под собой не чувствует, хлопочет, и откуда только силы — бегает от стола к печи, сама еду носит, порядок наводит. Кинулась тут же к дружечкам и говорит:

— Спасибо! Просим на хлеб, на соль и на сватовство. — Да и усадила их по порядку, от Маруси вдоль лавки, и говорит: — Садитесь, дружечки, мои голубочки! да не стесняйтесь — ешьте, а ты, староста, им режь!

Но девушкам не до еды: во-первых, стыдно есть при людях — чтобы не сказали: «Вот голодная! Видно, дома нечего есть, так бегает по чужим домам и подкармливается; вон как запихивается!» — а во-вторых, им своё дело делать надо; и, не взявшись за ложки, запели:

Ой, почему, почему

В этом новом дому

Так рано зажгли огни?

Марье́чка встала,

Косу чесала,

Батюшку просила:

— Посоветуй мне,

Мой батюшка,

Кого в дружечки брать?

— Бери, доченька,

Себе ровню,

Чтоб потом не было гневу.

Сади, доченька,

И выше, и ниже,

А родню поближе.

А как увидели, что старая Настя от такой жалостной песни, оставив хлопоты, начала горько плакать — запели другие:

Где был селезень,

Где была уточка?

Селезень на пруду,

Уточка на плаву.

А теперь они

На одной волне,

И щиплют вместе

Мелкую ряску,

И пьют вместе

Холодную воду.

Где же был Василёк?

Где была Марье́чка?

Василёк у батюшки,

Марье́чка у своего.

А теперь они

В одной светёлке.

Пьют они вместе

Зелёное вино,

И едят они вместе

Мелкие калачи,

В мёд обмакивая,

Маком посыпая.

А в воскресенье рано

Что-то море шумело;

Там Марье́чка тонула,

К батюшке звала.

А батюшка на берегу,

У него лодка и вёслышко:

«Плыви, моё сердечко!»

А в воскресенье рано

Что-то море шумело;

Там Марье́чка тонула,

К матушке звала.

А матушка на берегу,

У неё лодка и вёслышко:

«Плыви, моё сердечко!»

А в воскресенье рано

Что-то море шумело;

Там Марье́чка тонула,

К Васильку звала.