Маруся Страница 13

Что ей тут на этом свете делать? И не скажешь, куда забежать, чтобы пересидеть, — до села далековато, а дождь так и льёт! Никуда деться — надо бежать домой. Шла, а где и вприпрыжку, но пока дошла — устала страшно, да и промокла до нитки, вода с неё так и течёт; замёрзла так, что зуб на зуб не попадает, дрожит вся.

Как могла, добежала до дому. А дома мать — старенькая, совсем немощная, не может встать и затопить в печи. Беда, да и только у нашей Маруси! Сухой нитки на ней нет, негде обсушиться; замёрзла, как зимой, а обогреться негде. Залезла на печь, да только не топлена — ещё хуже стала. Укрылась и тулупом — ничего не помогает! Так и трясёт её лихорадка!

Вернулся и Наум, управившись с батраками. Некому ему и ужин подать, да и нечего. Сначала рассердился, но как услышал от Насти, что та стонет, рассказала всё — сразу замолчал. Заглянул к Марусе — и аж испугался: Господи, помилуй! Сама — огонь, горячая, а трясёт её так, что слов нет!

Ёкнуло у Наума в груди! Подумал — и начал молиться Богу. У него уже такая натура была: чуть что — беда ли, радость — сразу к Богу. Вот и тут. Помолился, трижды перекрестил Марусю и лёг. Прислушивается: не уснула ли Маруся? «Дай Бог, чтобы уснула и чтобы завтра была здорова!» — сказав это, лёг и… заснул.

Только в самую глубокую полночь будит его Настя как может и говорит:

— Посмотри, Науме, что с Марусей делается? Стонет всё чаще… всё сильнее… уже кричит…

Наум уже возле больной:

— Что с тобой, Марусю?.. Отчего стонешь? Что болит?..

— Батюшка… папенька… Ой, не дайте погибнуть… колет… ох, тяжело мне!.. Делайте, что знаете… ко… колет меня!..

— Где именно колет, Машенька?

— Вот… в бок… ох, ох!.. В левом боку… Помогите мне!.. Не вынесу…

Бросился Наум, высек огня, зажёг свет — а Настя уже встала; откуда и силы взялись? К Марусе… а та всё громче стонет…

Что делать — и сами не знают… Как могли, вдвоём с Настей затопили печь, укрыли её тулупами… всё равно кричит.

— Душно! Не могу лежать на печи… положите меня на лавке… Ох, душно мне! Ох, тяжело! Бок болит… ох, болит!..

Скорее постелили на лавке; стали вдвоём старики перетаскивать Марусю… Она идти не может, старики не могут нести… тянутся, стараются, спотыкаются… Наум сердится, кричит на жену, что не помогает ему; Настя ворчит в ответ, что он дочку на неё навалил… Маруся стонет, плачет, а старики, глядя на неё, тоже плачут…

С превеликим трудом дотащили Марусю, положили на лавке, укрыли рядном, потому что всё говорит, что ей душно; а сами стали думать, что делать! Настя — за знахаркой бежать, пусть умоет или вылижет; может, это сглаз, или пусть переполох выливает, или от тряски отшепчет; пусть делает, что знает. Но Наум был против: он терпеть не мог ни знахарей, ни колдунов — тех, что только глупцов дурят, деньги дерут, а добра никому не сделают, разве беду. Тут он достал иорданской воды, велел Насте натереть больной бок Марусе, дал и немного выпить этой воды, сам окурил её херувимским пасхальным ладаном, помолился с Настей Богу… И вдруг Маруся притихла и будто заснула. Старики от радости хотели уже гасить свет и сами ложиться… Как вдруг снова Маруся закричала чужим голосом:

— Ой, горе! Колет меня, колет в бок, жжёт… Ой, тяжело мне! Батюшка мой родной, матушка моя, голубушка! Спасите!.. Помогите мне!.. Смерть моя… Не даёт… дышать!..

Видит Наум — совсем беда, надо что-то делать, схватил шапку, побежал к соседке, разбудил, попросил, чтобы пошла быстрее помочь Насте. Пока управился, пока довёл её до двора — уже и светает. Не заходя домой, пошёл в город. Был у него знакомый приятель, цирюльник, да ещё и кум Маруси — она у него аж троих деток крестила. К нему и пошёл советоваться, что делать, а если можно, пусть сам придёт и на больную посмотрит.

Быстро-то старому не дойти! Идёт и чувствует — всё стоит на месте; только ускорится — задыхается, ноги заплетаются, готов упасть. Жалеет Наум, что не разбудил батраков, что на соломе спали, но что толку? Пусть бы и добежали быстрее — так не сумели бы всё толком рассказать; а если бы цирюльник не захотел идти, батрак бы не уговорил, как родной отец.

Солнышко поднялось — тогда Наум дотюпал до цирюльника. Пока того разбудили… а он уже богатенький, после коровьей оспы стал в барском кафтане разгуливать — надо, как барин, долго по утрам спать. Пока самовар ему согрели, пока он чай попил, потягивая трубку, как наш исправник, пока вышел к Науму, потягиваясь — уже и день в разгаре. Но спасибо, что как только услышал, что Маруся больна — тут же собрался. Схватил что-то за пазуху, взял банку с чем-то и говорит:

— Наум Семёнович! Плохо дело; надо спешить как можно. Не поскупись — найми сбиржку* (*Сбиржка — извозчичья телега). Мне бы и пешком ничего, но спешить надо.

Наум тут же бросился, нанял извозчика, и помчались с цирюльником домой.

Как осмотрел цирюльник Марусю — так и причмокнул. Начал спрашивать, где именно и как болит? А она от кашля и слова не может сказать. Цирюльник аж покачал головой и шепнул:

— Овва! Плохо дело! — А Наум это услышал — и руки опустил…

Бросился цирюльник, торопится как может — пустил ей кровь с руки, потом развязал бутылочку, а там пиявки, и стал сажать их на бок. Пока то да сё — Наум словно ни жив, ни мёртв; то пойдёт, то остановится, то сядет, всё вздыхает, руки ломает. А больше всего его пугает, что цирюльник невесёл.

А Настя, бедная Настя, и не замечает себя! Она тут — возле Маруси: и помогает, и держит, и делает, что надо, справляется, будто и не болела сама. Вот как великое горе накроет — забывается малое, уже его и не замечаешь.

Управившись, цирюльник вышел в сени отдышаться. Наум тут же к нему — с расспросами.

— Плохо дело, — сказал цирюльник. Наум тут же бросился к нему в ноги, плачет, говорит:

— Друг мой, Кондрат Иванович! Делай, что знаешь, только не погуби мою доченьку! Не клади меня живого в могилу! Век буду тебя родным отцом звать! Бери что хочешь, бери всё хозяйство… только вылечи Марусю!..

Цирюльник даже заплакал и говорит:

— Друг мой, Наум Семёнович! Разве мне не жаль свою куму? Что бы я ни сделал, лишь бы спасти крестную мать своих деток! Но если нет воли Божией — мы, братец, хоть с десятью головами, ничего не сделаем!

— Так моей Марусе не жить?! — вскрикнул Наум.

— Один Бог знает, — сказал цирюльник и снова пошёл к больной.

Посмотрел на неё, подержал за пульс, долго молча, потом сказал:

— Молись, Семёнович, Богу! Если уснёт — не о чем и тужить; кажется, скоро уснёт.Вот и отошли от неё тихонько, чтоб не мешать спать…

Да куда там! Только задремала — как поднимется кашель, да страшный — подступает под грудь, не даёт ей, бедной, дышать; а тут ещё в бок снова колоть стало…

Долго рассказывать, как она три дня так мучилась! Что только цирюльник ни делал — даже немца привозил; и тот прикладывал мазь к боку, и чего только не пробовали! — не легче, и всё хуже.Наум давал им волю — пусть делают, что знают; а сам запирался — всё молился Богу; на коленях, руки ломает; поклон сделает — и полчаса лежит, молится: «Господи милосердный! Не осироти нас! Не отними у нас радости! Возьми у меня всё хозяйство; возьми меня, старого, немощного, возьми меня к Себе — только пусть она поживёт на свете…» Потом добавит:

«Да будет воля Твоя святая надо мной, грешным! Ты всё знаешь, Ты лучше сделаешь, чем мы, грешные, думаем!»

Подойдёт к немцу, просит, руки ему целует… вынес шкатулку с деньгами — а там, может, сотни три рублей — и просит:

— Бери, — говорит, — сколько хочешь, все бери, всё хозяйство отдам, всего лишусь, в нищие пойду — только вылечи моё дитя; она у меня одна-единственная… Без неё зачем мне жить? Не будет мне радости… кто за мной доглядит… кто… — и так зарыдает.Даром что немец, а и тот заплакал — и ни копейки не взял. В последний раз как приехал — и опять всё делал, что мог, но под конец сказал:

— Ничего нельзя сделать! — и с тем уехал.

Молился Наум, молился… как плакал! Так и захлёбывался слезами. Потом вышел из комнаты, посмотрел на Марусю, видит: как свечка догорает, перекрестился и про себя думает:

— Господи! Твоя воля святая! Прости нас, грешных, и научи, что нам делать и как Тебя слушать… — и с этими словами ушёл.

Идёт — а за слезами и света не видит. Позвал священника, тот аж удивился: такая здоровая девка — а за три дня как слегла, так уже и на пороге вечности. Пока панотец пришёл с причастием, Наум вернулся и, стараясь не заплакать, с великой силой говорит Марусе:

— Дочка! Причастим тебя! А вдруг Господь здоровье пошлёт?

— Я сама хотела просить… да боялась вас побеспокоить… Здоровье?.. Х разве спасение души… хоть бы поскорей… — еле выговорила это Маруся.

Настя кинулась убирать избу, наводить порядок, а Наум зажёг свечечку, окурил ладаном… вот и батюшка пришёл…

Пока Маруся исповедовалась, Наум с Настей и кто ещё был из соседей — вышли в сени. Тут Настя и говорит мужу:

— Зачем ты её так напугал? Она теперь решит, что совсем умирает, раз священника позвали.

— Что же, старая, делать будем? — тяжело вздохнув, сказал Наум. — А как бы нам было, если б она умерла без покаяния?

— Да что ты, старик, говоришь! Где ей ещё умирать? Только сегодня четвёртый день, как всерьёз заболела…

— А всё же — четвёртый! У Бога всё готово, воля Его святая! Повелит — и я быстрее умру, даром что она уже на последнем дыхании…

Сказал Наум — и отошёл, горько заплакав, и шепчет про себя: «Если бы Господь послал мне такую милость! Воля Твоя, Господи!»

Тут батюшка позвал — чтобы все вошли в избу: будет её причащать. Наум, ещё живой да тёплый, успел поднять её к святому причастию… Маруся приняла таинства Христовы, как ангел Божий; потом легла, перекрестилась, подняла глазки к небу и весело сказала:— Если бы мне…