Маруся Страница 15

Жив живёшь — и гадки гони, так и мы: надо всё уладить, как заведено, и как только можем — и ради души, и ради славы нашей Маруси.

Стало под вечер. Под сараем знакомый маляр Наума расписывает гроб — да такой славный был! Доски дубовые, толстенные, сухие, как железо, и сделано чисто, будто столярная работа. И плотники, что его делали, с жалостью к Марусе и с любовью к Науму, от всего сердца трудились. А когда маляр вычистил его чёрной краской, да на крышке нарисовал святой крест, да кругом расписал слова разными красками, в головах изобразил ангела Божьего, а в ногах портрет смерти с костями, да так живо, будто настоящая смерть — такой гроб, что хоть бы и всякому хорошему человеку такой Бог послал. В избе и в комнате женщины хлопочут: то квас замешивают, то муку сеют, то лапшу крошат, то птицу ощипывают. А народ — то у покойницы, то у открытого окна над ней, смотрит. А оба старика с горя так ослабели, что и вовсе слегли… Вдруг — крик! Кто-то громко застонал, аж закричал… Народ у окна тоже закричал: «Василь, Василь», — и расступился. Наум, услышав это, вскочил, глянул в окно… лежит бедный Василь у окна, будто мёртвый совсем!…

В то самое время, как звонили по душе Маруси, ехал мимо церкви несчастный Василь и спешил к хозяину с радостью, ведь всё сделал как лучше и вёз ему большие барыши. Едет — и вдруг слышит: звон. Вздрогнул крепко, будто кто ему снега за шиворот насыпал, а в животе похолодело, и на душу такая тоска навалилась, что сам не понял, что с ним стало. Перекрестился и сказал: «Дай Бог Царствие Небесное, вечный покой усопшему!» — а сам погнал коней, чтоб скорее отчитаться перед хозяином и — к Марусе, и больше с ней не расставаться до самой свадьбы.

Вот такую свадьбу и нашёл Василь! А как увидел свою Марусю, вместо того чтоб на почётном месте сидеть — лежит на лавке под церковным сукном, хоть и убрана, и в цветах, но не к венцу с ним, а в яму от него! Как это увидел — жалобно вскрикнул, застонал, побледнел как смерть — и тут же без чувств упал…

С трудом, с превеликим усилием его откачали. Обливали водой, трясли… Наконец, открыл глаза, огляделся и тихо сказал:

— Марусю… Где моя Маруся?

— Уже, сынок, Маруся ни твоя, ни наша — Божья! — стал ему говорить Наум. — Покинула нас!

Василь сидит, как окаменелый, и ни видеть, ни слышать не хочет ничего. Тогда Наум подумал: надо его разговорить, чтоб только заплакал — тогда и легче станет. И начал говорить ему… Да так жалобно, что и представить невозможно, как он рассказывал всё: как Маруся его любила, как убивалась по нему, как занемогла, и умирая, что передавала… Василь, слушая, как заревёт… как кинется к ней… припал, целовал ей руки… И не вымолвит ничего, только: «Марусю… моя Марусенька!» То отходит от неё, плачет, убивается, то снова к ней. А весь народ — и малые дети! — так и рыдают, глядя на него и на стариков, оплакивающих и его, как мёртвого.

Так было до самого вечера. Народ потихоньку разошёлся, и уже ночью Наум, измученный до предела, немного задремал. Проснулся — глядит, а Василь и не думает отходить от покойницы; стоит на коленях возле неё, всё руки ей целует да что-то говорит со слезами.

Вот Наум ему и говорит:

— Отдохни, сынок, хоть немного! Завтра тебе тяжёлый день — соберись с силами. Видишь, и я, хоть мне её жаль пуще твоего, а всё-таки немного вздремнул, чтобы голове полегче было.

— Вам её больше жаль? — говорит Василь. — Как вы можете такое говорить? Я её любил в сто раз сильнее, чем вы!

— Это не разберёшь. Ты говоришь — ты больше, а я — её отец, человек пожилой, у меня больше не будет дочери; а ты себе, если захочешь, девку и завтра найдёшь…

— Тату, тату! — жалобно сказал Василь. — И вам не грех так говорить… и в такое-то время, в таком-то месте?...

Потом взглянул на него исподлобья грозно и, будто не в своём уме, стал сам себе бормотать:

«Правда их… скоро посватаюсь… женюсь… придёте на свадьбу… да попа не зовите… а может… да ну и пусть…»

Слушая такие речи, Наум сильно испугался, думает: не задумал ли он — не приведи Господи! — на себя руки наложить? Стал его уговаривать, объяснять, какой это смертный грех — искать смерти против воли Божьей, и что душа такая не будет прощена во веки веков. Потом стал учить его молиться Богу и надеяться на Его милость… Много чего доброго говорил, ведь был человек разумный, хоть и не учился грамоте, а беседой такой, что и священник иной раз не знал, что возразить, а дьяк и вовсе не тягался с ним.

Василь на все его слова стоял молча, то усмехнётся, то нахмурится, то пробормочет: «Молиться? Молитесь сами!» А сам видно — думает о своём. Наум, поговорив с ним долго, решил: «Сейчас ему не втолкуешь. Он и себя не помнит. На свободе подойду к нему и разъясню, чтобы душа его не пропала».

Как только начало светать, во двор к Науму собрались нужные люди. Разложили костёр посреди двора, женщины принялись хлопотать: поставили казаны и горшки, варят борщи, лапшу, квасок, жаркое крошат, кутью накладывают в миски и разводят сытой, водку по бутылкам разливают, чтобы угощать, ложки перемывают, миски готовят, доски кладут — всё готовят как положено, чтобы и народ накормить, и Божьих старцев угостить.

Наступил день, ударили в старший колокол неспешно, как на сбор. Господи! Как повалил народ — видимо-невидимо! Сначала свои селяне, а потом и из города понасходилось и понаехало; были даже господа, чтобы посмотреть, как по старине, что уже выходит из моды, будут девушку хоронить.

Как отзвонили на сбор, вот и несут из церкви святой крест и хоругви, за ними мары, а потом идут аж три попа и четвёртый дьякон, всё в чёрных ризах, а дьяков — с два десятка. А за народом так с трудом протолкались к дому.

Наум, увидев, что всё готово, стал назначать людей: кого дружкой, кого поддружим, кого в старосты, женщин в свахи, всё попарно, девочку в светилки, парней аж двенадцать в бояре, а жениха выбирать не нужно было — Василь, посватанный, был тут. Как всё распределил, поклонился и стал просить:

— Люди добрые, соседи любезные! Почтенные старики, милые жёночки, и вы, честная молодёжь, и ты, юная девица! Не откажите выслушать меня, старого, несчастного отца! (А сам так и рыдает). Не привёл меня Господь — святая воля Его! — выдать дочь замуж и с вами, друзьями, хлеб-соль разделить да повеселиться, а сподобил меня, грешного, отдать Ему одну-единственную дочку, чистую и непорочную, как белая голубка. Собираюсь теперь похоронить её девичество, как закон велит и как её слава заслужила. Потрудитесь пойти за ней в почёте, проводите её девичество в вечную жизнь, не в новый дом и не к милому мужу, а в сырую землю, в тёмную могилу! Утешьте своим участием и меня, старика, скорбящего отца, что своё дитя…

Хотел поклониться — да упал на землю и горько-горько заплакал, и весь народ вместе с ним.Потом, встав и переведя дух, говорит:

— А где старая мать? Пусть раздаёт подарки сватам и собирает поезд.

Позвали Настю, а вместо неё поставили другую женщину — голосить над покойницей, пока нужно.

Не сама вышла Настя — её вывели к почётному кругу, уже совсем обессилевшую. За ней вынесли парни сундук с подарками и открыли. Вот Настя и позвала девушек:

— Не довелось моей душе порадоваться, увидеть, как моя милая Марусенька по улице идёт, собирает вас в подружки на своё веселье; а привёл меня Господь самой, в старости, обливаясь горькими слезами, просить, чтобы вы проводили её девичество до тёмной ямы. Не слышать мне ваших свадебных песен к моей Марусе, а вместо того — увижу ваши слёзы, что со мной прольёте, когда зазвучит ей «вечная память». Не обессудьте, что вместо свадебных пряников и каравайных шишек даёт вам мать, несчастная, горькая — даёт восковые свечи. Зажгите их, проводите мою Марусечку и помните: как горят ваши свечи, так горит моё сердечко от великой скорби, хороня одну-одинешеньку дочку, мою утеху… а сама остаюсь в старости, как былинка в поле, и умываюсь слезами.

Тут она раздала им по свечке — гривенной, из зелёного воска. Потом достала рушник — широкий, длинный, красиво вышитый, что должен был быть подложен под ноги молодым у венца, и повязала им святой крест, большой, что носят впереди.

Потом повязала дружку и поддружего рушниками длиннющими, от плеч до пола, всё вышито красной ниткой орлами и цветами; а потом и вторым — крест-накрест, из белого полотна, длинные, по четыре аршина, обшитые узорами. Такими же рушниками повязали свах, да ещё и по цветку прикололи к очипкам. Старостам тоже повязали по одному хорошему рушнику. Светилочке сделали меч, как на свадьбе: повязали васильков, бархатцев, калины с золотистой мишурой, и зажгли восковую свечку; и меч обвязали, и светилку перевязали вышитыми рушниками. Боярам нашили на шапки шёлковые цветы, а правые руки повязали платками — всё бумажные, красные, один в один, по три копейки каждый. Тот же бумажный платок, что должен был связывать руки молодых у венца, подали на серебряный крест, что несёт поп, а каждому священнику и дьякону дали платочек — бумажный, синий, а всем дьякам — по хусточке. Большой красивый ковёр положили на крышку гроба, а коць* (*Коць — вид ковра), тяжёлый, с узорами и большим орлом посередине, постелили на мары под гроб — и всё это пошло в церковь Божью за душу усопшей.

Потом Настя стала раздавать из сундука всё добро, что было: девичье — плахточку, запасочку, сорочку, платочек, что ни было — бедным девушкам и сиротам, у кого ни отца, ни матери, и взять негде; а женское — серпанки, белые очипки, головные платки, что было приготовлено её доченьке, — таким же женщинам и вдовам, всё бедным; так что большой сундук был полон-полна, а тут — хоть бы что осталось: всё раздала и сам сундук отдала в церковь Божью. И подушки, и покрывала — всё отдала за Царство Небесное Маруси, и за душу свою, и за Наумову; потом перекрестилась и говорит:

— Слава Тебе, Господи, что было что раздать за душу моей милой Марусеньки и отблагодарить добрых людей.