То ли это сумерки, что ложились на улицы, слабо освещённые газовыми фонарями, то ли свежий вечерний воздух, то ли спокойный тон доктора — но что-то придало ей такую смелость, — достаточно сказать, что доктор никогда ещё не видел её такой оживлённой, как теперь. И никогда ещё она не казалась ему такой очаровательной, красивой, как в эту минуту, хоть он и различал её лицо лишь в смутных очертаниях, пылающее нежным румянцем.
— Вы сказали, пани, что всё это было до недавнего времени. Разве теперь что-то изменилось?
— Как бы вам это сказать?.. В общем-то, вокруг меня ничего не изменилось, но я в себе ощущаю какую-то перемену. С тех пор как ваш папенька с усердием, достойным лучшего дела, начал ежедневно изводить меня этой службой и расписывать передо мной все её неудобства, с тех пор, признаюсь вам, я стала какой-то более чувствительной к этим мелким уколам, без которых, понятно, тут не обходится. Бремя моей службы, которое раньше я почти не ощущала, начало, словно ярмо, впиваться мне в шею. Порой я впадаю в уныние.
— А может, это всего лишь минуты пробуждённого сознания?
— Что же это за сознание, такое тяжёлое и болезненное?
— Сознание сбитой цели, растраченной жизни, утраченных сил! — с глубокой решимостью и мрачным голосом сказал доктор.
Целя даже остановилась, испуганная.
— Что вы говорите! — воскликнула она. — Ну, пан доктор, — добавила через мгновение, — таких зловещих слов я от вас не ожидала.
— Что же, прошу пани, я ведь врач, и с точки зрения врача не могу говорить иначе. Я совсем не из тех людей, которые противятся правам женщин на высшее образование, на духовный труд и на соперничество с мужчинами в области общественной деятельности. Напротив, пусть женщины учатся, пусть думают, пишут, работают! Так много ещё не возделанных полей, так велик простор неизведанного и нерасследованного, что чем больше здесь будет тружеников — тем лучше.
— Кто бы вас услышал, тот бы принял вас за горячего сторонника женской эмансипации, — пошутила Целя.
— И имел бы полное право! — горячо воскликнул доктор. — Я действительно сторонник. Пусть женщины освобождаются от всех своих слабостей, недостатков и предрассудков, от темноты, чуждой жизни и неразумия. Только, как врач, я противлюсь одной эмансипации и в этом пункте имею очень сильного союзника — природу.
— Какой же эмансипации вы противитесь?
— Эмансипации от уз семьи, брака, любви! — глубокомысленно ответил доктор. — Это вечное нарекание на мужчин en général, это разжигание искусственной ненависти ко всему усатому и бородатому племени, эта пропаганда эмансипированного целибата и монашества может в глазах многих людей осмеять всё дело. В моих глазах, разумеется, это всего лишь печальное, временное психофизиологическое отклонение, на которое я не то что не сержусь, но смотрю как на предмет врачебной практики, ищу его истоки и размышляю над тем, как бы его лучше всего вылечить.
— Признаюсь пану доктору, — сказала серьёзно Целя, — что хотя и сама я против того, чтобы рассматривать положение женщины как нечто полностью противоположное и оторванное от мужчин, всё же я бы никогда не осмелилась ни высмеивать, ни осмеивать тех женщин, которые заняли такую позицию, ни даже судить их с такой медицинской точки зрения, как вы. Потому что прошу пана не забывать: мысль о правах и общественном труде женщины сравнительно ещё новая и мало распространённая даже среди самих женщин, а значит, требует горячих апостолов, пропагандистов и адептов, и, следовательно, неизбежно создаёт крайности, которые стараются собственным примером доказать правоту и силу этого направления. Такие крайности с общественной точки зрения необходимы, чтобы открыть людям глаза, чтобы те, нападая на чрезмерные выкрутасы, привыкали считать главное, основное направление чем-то желанным, а затем и естественным, таким, что само собой разумеется.
— Жаль, что вы не адвокат! — с улыбкой сказал доктор. — Так славно вы защищаете дело, к которому сами, как утверждаете, не расположены. И признаюсь вам, пани, что в этой всей прекрасной защите именно это ваше заявление оказалось для меня самым ценным.
— Почему? Неужели вы сомневались в этом?
— Ну, мог и усомниться. Ведь ваша прежняя жизнь, а особенно это добровольное терпение в почтовом рабстве, не очень-то сильно свидетельствует о вашем стремлении к семейной жизни.
Целя с досадой махнула рукой.
— Не ожидала я от вас, что и вы заговорите со мной в таком тоне. Добровольное терпение в неволе! Да это же с вашей стороны горькая насмешка! Что мне оставалось? Идти на паперть? Жить на милости каких-то родственников? Когда у меня даже и таких нет! Или, в конце концов...
Она не договорила. Они уже были у цели, в сенях дома, где жили.
— Нет, прошу пани, — сказал доктор, когда они вдвоём повернули к лестнице, — ничего подобного я от вас не требую. Но есть ещё один выход.
— Знаю, знаю, что вы скажете! — воскликнула Целя. — Выйти замуж. Это всё равно, что сказать умирающему с голоду: один-единственный способ спасения для тебя — ежедневно на обед есть говяжье жаркое. Очень умный совет, но ведь умирающий с голоду и кусочка хлеба не имеет.
— Ну, прошу пани, на этот раз ваши аргументы очень слабы. Вы, пани, оперируете сравнением, которое, даже если бы было более естественным, всё равно бы хромало. Прежде всего, у вас, пани, слабое представление о моих медицинских знаниях, если вы думаете, что я мог бы умирающему с голоду дать такой совет. Говяжье жаркое могло бы убить его ослабленный организм. Я бы посоветовал ему бульон и одновременно сказал бы отнести его в больницу.
— Так вот, именно, именно это и есть! — сказала Целя. — Такой больницей для незамужних и неимущих женщин и должна быть публичная служба, хоть бы самая низкая и наименее соответствующая их желаниям и способностям. И я очутилась в этой больнице просто для того, чтобы не умереть с голоду.
— Ну, — ответил доктор с мягкой улыбкой, — но, кроме больницы, есть ещё и домашнее лечение.
— Для тех, у кого на это хватает средств!
— А если бы, скажем, вы, пани, нашли средства на такое домашнее лечение?
— Я? Где ж мне их найти? Разве что выиграю сто тысяч в лотерею.
— Ну, это трудновато. Но если бы, допустим, средства нашлись, приняли бы вы их, пани, или, может, отказались бы из-за какой-то ложной гордости?
— Ложной гордости? Этого у меня, надеюсь, нет! Всё зависело бы от средств и от источника, из которого они происходят.
— Источник — как бог велел, а средства, скажем так, скромные, но вполне достаточные для домашнего лечения.
— Признаюсь пану, — сказала Целя, останавливаясь в сенях перед дверью своей комнаты, — что совсем не понимаю, о каком лечении и о каких средствах вы говорите.
— Может, и так, — с некой двусмысленной миной сказал доктор. — Можем поговорить об этом в другой раз. Вы ведь придёте к нам на ужин, пани?
— А кто ж его знает?
— Приходите! — сказал доктор сердечно. — Отца дома нет, а мне совсем не хочется есть одному. Да и просто... поговорим, если вам это не наскучит.
— Ну, до свидания! — сказала Целя и, протянув ему руку, пошла к себе в комнату.
X
На ужине, вопреки уверениям доктора, присутствовал старый Темницкий. Доктор молчал и даже старался не смотреть на Целю. Старый Темницкий тоже был какой-то угрюмый, а Целя, напрасно ломая себе голову над тем, что, собственно, хотел сказать ей доктор, и сама не имела желания начинать разговор. Поэтому сразу после ужина она ушла к себе, сославшись на то, что завтра рано вставать на службу.
Ей пришлось пройти через кухню, где её на мгновение задержала Осипова, рассказывая о стороже, который, напившись, наговорил грубостей хозяину дома, особенно старику Темницкому, о котором он кричал на всю улицу такие мерзкие вещи, что и слушать противно.
— Ну, но ему за это достанется в полиции! — добавила старая.
— Как это, его забрали в полицию?
— А как же! Пан Темницкий знаком с старшим комиссаром, побежал, пожаловался — и нашего сторожа забрали. Уже на его место другого поставили.
— Вот как! — удивлённо сказала Целя.
— А не вы ли, паннунця, потеряли это письмо? — сказала Осипова, доставая из-за пазухи помятый распечатанный конверт и протягивая его Целе. — Может, опять какая-то ерунда, — добавила она, — и паннунця на меня рассердятся, но уж такая моя доля — всё я письма вам передаю.
Целя взглянула на письмо и вздрогнула.
— Откуда у Осиповой это письмо?
— Да я нашла его вот здесь, на лестнице! Я подумала, не вы ли его уронили. Пусть паннунця заглянут внутрь — может, там вложено другое письмо, не от этого конверта. Письмо лежало отдельно, я сама его вложила.
Целя вынула письмо, поднесла его к лампе — и рассмеялась громким, искренним смехом.
— Ха-ха-ха! Вот это да! Вот это забавно! Вот это интересно! Ха-ха-ха! — смеялась Целя, складывая письмо и снова убирая его в конверт. Смеясь, она вбежала в свою комнату, но тут её смех вдруг оборвался, губы сжались, лицо побледнело. В голове начало что-то проясняться — но как болезненно было это прояснение! Она стала быстро ходить по комнате, потом остановилась у окна и прижалась лбом к холодному стеклу. В воображении её мелькнул образ Стоколосы с испуганным лицом, блестящими глазами, согбенный, некрасивый, но с горячим и искренним сердцем. Мгновение он будто всматривался в её лицо, а потом его черты омрачил глубокий, невысказанный сум, и он медленно растворился в серой мгле. Целя махнула рукой.
— Что мне с того! Был мне чужим — и останется чужим. Это не потеря.
Тяжелее звенели струны её души при воспоминании об Ольге. Воображение Цели, которое каждую мысль тут же превращало в зримые картины,
за одно мгновение развернуло перед ней широкий, пыльный и плохо мощёный путь. Это путь женской публичной службы. По нему идёт немногочисленная горстка женщин — молодых и пожилых, весёлых и угрюмых, полных надежды и отчаяния. Кажется, будто все они идут вместе, ровным, размеренным шагом, но стоит приглядеться внимательнее — видно будто три группы, три тропы на этом пути.
По правой тропе идёт группа женщин, в сердцах которых горе, разочарование и служебный ригор высушили освежающее родник чувства и человеческой активности. Это — женщины-бюрократки, неукоснительно исполняющие свои обязанности в жизни, но с очень ограниченным кругом жизненных интересов, симпатий и антипатий. Это — существа, симпатичные во многих отношениях, достойные сочувствия также во многих, но сильно упрощённые, сведённые, так сказать, к общему знаменателю. Дорожная пыль осела на них плотным слоем, вгрызлась в кожу и выгрызла из неё всякий цвет, всякий блеск свежести.
По левой тропе идут существа, прямо противоположные первым: живые, пылкие, полные желания жить, полные рвения к труду, самоотверженности и сочувствия, но именно из-за этого подверженные самым тяжёлым искушениям, самым большим опасностям, ошибкам и заблуждениям.