За внуков Михаила должен бы напомнить святой отец!..
Но разве болгарские бояре лучше киевских и разве захотят отказаться от властвования в своей стране?.. Сумеют ли они подняться выше этих сладостных своих прихотей — взять в свои руки власть, чтобы повелевать и властвовать, и душить низших, и растаптывать ближних, лишь бы им — только им! — славословили и пели, лишь бы перед ними — только перед ними! — вот так унижались и ползали гордые, отважные, умнейшие, красивейшие, как они ползали перед своими повелителями?! Ведь они — только они! — смогут тогда умных превращать в глупцов, гордых — в льстецов, отважных — в трусов, красивых — в калек...
О, великая соблазн есть у власти! Потому к ней и стремятся во все времена низкие и посредственные. И чем ниже человек стоит в жизни, чем пустее его душа, тем безумнее он хватается за это властвование. Ведь только высота власти заставит других уважать бездарных и глупых...
Княгиня тяжко размышляла в бессонные весенние ночи...
* * *
Семиглавый храм ежеминутно напоминал пресвитеру Григорию, что его Бог христианский поселился в славянском жилище, в таком, какое воздвигли ему лучшие подольские плотники и деревские каменотёсы по своим древним обычаям и понятиям, а не в таком, какой придумали ему ромеи и какой видел святой отец. Другого строения он не знал, не хотел знать, а потому — не понимал. Так что церковь Ильи сразу стала ему ненавистной. Даже кто-то слышал, как однажды в тайной молитве отец Григорий просил отпустить ему грех, что поддался на уговоры своего упрямого ученика, который поставил церковь по-своему, а потом ещё и осрамил его перед княгиней.
Григорий велел сторожу крепко замыкать храм и никого из людей не пускать. Даже Степка Книжника. У тысяцкого Щербила выпросил согласие выселить с Княжьей Горы Степкову схолу и всех его учеников — чтобы не лезли на глаза княгине, которая и поныне почему-то всегда слушала его советы... И верила во всём.
Степко со схолой переселился на Подол. С тех пор словно что-то обуглилось в его душе: обходил стороной пресвитера, сторонился и княгини. Презрели на Горе его искренность и труд!.. Ею пользуются другие.
Так извечно: одни тянут плуг и пашут, другие собирают урожай и поедают твой хлеб.
Хорошо, если ещё не оклевещут! И с этим надо смириться — иного нет!
И княгиня осталась с того времени на Горе, как одинокая горлица — некому было довериться, не от кого услышать верное, бескорыстное слово. А оно, это слово, — единственное, на чём держится человеческая жизнь... Ольга понимала Степка. Было ему горько, что за ту рукотворную красоту, которую он с отцом и мастеровой артелью воздвиг, их не похвалили, а осудили. Вместо награды он получил ненависть. То ли от зависти, что у него иная душа и своя мысль, то ли от жадности, когда люди подгребают под себя всё — и твой труд, и твою жизнь, и тебя... И когда ты запротестуешь, захочешь остаться самим собой, тебя уничтожат. Ведь твой самый большой грех — быть самим собой! Потому инакомыслящие всегда гонимы.
Высокости над собой никто не прощает, а более всего — самые благочестивые и просвещённые, что жмутся ближе к властителям...
Кто способен признать превосходство над собой другого? Кто способен пожертвовать собой бескорыстно во имя высоких упований?
Никто того на свете ещё не сделал, кроме Иисуса Христа... Земные люди не способны на тот подвиг...
Уничтоженным чувствовал себя Степко Книжник, но и гордым — над Киевом стоял величественный славянский храм, его храм. Княгиня всё же понимала Степка: храмину строил он, а хозяйничает в нём пресвитер Григорий. И с Горы его убрал, и от княгини отстранил. И от её сыновей, которых учил Степко, вытеснил. Теперь сам готовился быть их единственным учителем.
Киевский князь Игорь в Киеве почти не пребывал — поход за походом: то печенеги, то угры, то болгары, то ещё кто дерзал тревожить землю полян-русичей или уличей — приходилось отбивать одну орду за другой. Теперь снова Игорь в походе. На Царьград. И Свенельд с ним.
Княгиня один на один с боярами. Рядом никого. Кроме Григория. С Игоревым войском он не пошёл на Дунай — пусть молодые едут туда за славой и золотом, такие, как Гавриил или Степко. Он своё отходил. Постарел, поседел, отяжелел. Только в глазах появилась какая-то новая звезда — настороженность. Накликал из Болгарии много книжных людей и писцов, чтобы они превзошли русский гурт Степковых учеников. И превзошли.
Княгиня поняла Григория. С годами у святого отца вырос неожиданный страх перед русскими смышлеными, которые изо всех сил начали поддерживать княгиню и выступали против всех чужеземцев — и против варягов и их князя Игоря, и против зромеившихся болгар, которые хотели сеять здесь христианство не для просвещения русичей, а ради утверждения собственной высоты над ними...
И вот ныне есть соборная церковь Ильи. Перед Ольгой встала новая загадка: кого сделать в ней главным пресвитером? Конечно же, отец Григорий и его братия рвутся к этому. Но русичи свой храм строили не для чужеземцев, которые хотят властвовать над их душами и богатствами. Если земли и палаты у русичей ещё можно было отнять мечом, то душу свою они не отдадут в чужие руки — пусть даже святителям или крестителям. Иначе не потерпят здесь ни Григория, ни Игоря. Её славянская душа, как и у русичей, восставала против попытки насильно надеть на неё вериги чужой воли и веры, да ещё и от греков — извечных врагов дунайских болгар. Потому великая наука и книжность, что их несла христианская вера, должны были прийти к русичам доброохотно, по собственной воле и желанию. Как то некогда в Болгарии было при великом Симеоне... Без той доброй воли не бывает ни великих властителей, ни великих держав.
Если же и она хочет вознести себя, то должна вознести державу и народ этот — и всё должно делаться с высокой и чистой душой.
Ольга всё чаще думала об этом. Ей дано постичь эту истину, а коли так — взять на свои плечи эту работу. Ведь если знаешь, что нужно твоей державе и народу, и не сделаешь того — согрешишь перед Богом и накажешь себя. Потому что, зная, не сделал! А если сделаешь — будет и тебе воздано за твои дни страданий и трудов, горячих слёз и кровавых обид...
Так первый шаг в той многотрудной работе — сделать выбор: Григорий или Степко. Вот так, идя к палатам, пряча лицо в тонкие кружевные шали, сама себе и решила: быть русичу Степку Книжнику главным священником Ильинской соборной церкви. Тогда здесь появится и больше славянских писцов и книжников, и больше схол будет...
— Княгиня! — кто-то знакомый окликнул её. Степко!.. Какая-то бурная радость рванула грудь, перехватила дыхание — надо же так: она о нём думает, а он бежит к ней... Как в молодые годы бегал... И ещё раз было так, когда он вернулся из Царьграда, с Олеговой хартией... Слов не хватало на все те воспоминания, которые вдруг взорвались в ней, перекрывая друг друга...
— Послать бы надо в Преслав новых отроков на учение. Зело нужны Киеву и другим городам русским писцы и учителя. Пресвитер Григорий не хочет никого сейчас учить, накликал сюда ромеев. А они что? Чужими руками мудрости не добудешь. Угодничают ему, улыбаются и князю, боярам, а потихоньку плетут скверные наветы на своих противников-русичей.
— На кого же? — удивляется княгиня.
— Прежде всего на нашу схолу. И на тебя, княгиня, — Ольгины глаза мгновенно округлились:
— Разве я им мешаю?
— А наша схола почему им мешает?
Княгиня соглашается. Но почему же они это делают? И почему Григорий всё больше зовёт сюда ромеев, которых теперь полным-полно в Преславе?
Болгарская земля... Её гордость и боль... Запах лесов родопских гор... Шум тихоплинных рек... И неясный гул в старых, заброшенных палатах её полуразрушенного дома... Теперь его нет... Нет у неё родины — всё отняли лукавые властители. Всегда радовалась землякам, которые время от времени приходили в Киев, — то купцы-болгары, то священники... Но Григорий всё меньше звал сюда болгар — почему-то чаще стали приходить греки. С ними было труднее — не знали славянского языка, не приносили славянских книг. Зачем он это делал? Почему его душа обращалась к врагам болгарской земли? Почему чаще вспоминал цареградского патриарха?.. Наконец догадалась: Страна Руси склонялась понемногу к христианской вере. И Григорий уже видел здесь свою митрополию, видел, как патриарх Константинопольский возлагает на его голову митрополичью корону — митру...
Григорий жаждал стать русским митрополитом! Патриарх уже мог его посвятить за его великие труды.
Киевская митрополия — ещё одна покорённая через христианскую веру земля — прижмётся к Вселенской имперской церкви. И его имя, имя пресвитера Григория, навеки будет внесено в святцы православной церкви... По церквям появятся иконы с его ликом... И никто не может заступить ему эту дорогу! Ни Степко Книжник с покорной ему княгиней, ни другие болгары, которые быстро сходятся здесь с русичами, ведь язык у них тоже славянский... Митрополичий престол должен занять только он! Наверное, Степко и об этом догадывается. Потому и сказал:
— Я полагаю, что пресвитер-учитель наш боится, чтобы никто из русичей не поднялся выше его. А ты помогаешь нашей схоле. Григорию невыгодно иметь вокруг себя образованных и умных русинов. Ему выгодны послушные лакеи. Он хочет иметь милость патриарха!..
— Я буду просить патриарха... чтобы тебя посвятили в митрополиты. Наш князь поддержит мою просьбу.
— Князь Игорь?.. У него своя братия — варяги и наши перевёртыши-бояре. Они все против христиан. Недосягаем им этот государственный подвиг, княгиня.
— Правда твоя, Степко, хоть и горько мне от этого... Но ведь властитель должен заботиться и о стойкости своего государства. Без просвещения нет высокой любви между людьми. Если бы царь Симеон не утвердил в своём государстве духа просвещения, оно давно бы уже упало под ромейскими и мадьярскими мечами!..
— Это так, но ныне в Болгарии иные времена, княгиня. Царь Пётр с Сурсувулом не заботятся о просвещении. Закрываются схолы, не пишут больше книг славянских. Ромейский язык и книжность вытеснили болгарские. Да и само государство вот-вот падёт... Истощили навязчивые ромеи изнутри её силу... через ту царевну — Марию...
— Знаю... Беда наша... всем славянам беда!
Царевна Мария, внучка константинопольского императора Романа Лакапина, и вправду стала причиной погибели ещё непрочной, но бурно расцветшей Болгарской державы. О, как важно осмотрительно родниться государям с чужими, более могущественными владыками!..
— Беда и нам.