Институтка Страница 4

Смотри, как замёрзла!

— Замёрзла я, замёрзла, ой, замёрзла! — и так уж кричит, будто всё на свете ей обязано!

— Садись! — рявкнула на меня и сама в повозку вскочила.

Пан удивился, не знает, что думать, что сказать, — стоит в растерянности.

— Ну что? — спрашивает паня. — Быстрее? Тогда бедняга и садится рядом с ней...

А бородатый хозяин:

— А девушке обед не прикажете?

Долго переговаривались паны между собой, а потом и вовсе замолкли, надолго.

XXI

Под вечер добрались до хутора. В хатах у хуторян местами светится. Идём по улице, остановились у дома. На крылечке кучка людей со светом, с караваем. Кланяются, приветствуют молодых.

— Спасибо, спасибо, — благодарит пан, принимая хлеб в руки. — Привёз я вам молодую паню, — как, понравится ли?

Сам улыбается, радуется; ну кому такая краса не приглянется!

А паня как глянула на него, — аж искры из глаз посыпались, всё лицо изменилось. Люди к ней по-своему, с поклоном, — а она выхватила у кого-то свечу и прыг в дверь! Народ врассыпную, пану и слова не сказали.

Пан, встревоженный, расстроенный, пошёл прочь, голову опустив.

И я зашла. Смотрю, осматриваюсь. Комнатки небольшие, но красивые, чистенькие. Стульчики, столики — всё новенькое, аж блестит. Слышу — паны разговаривают. Прислушалась — паня всхлипывает, а пан так её умоляет, так упрашивает!

— Не плачь, не плачь, жизнь моя, сердце моё дорогое!.. Если б я знал, что обижу тебя, — никогда бы слова не сказал!

— Ты, видно, всех мужиков приучил, что с тобой как с братом! Хорошо! Глядят на меня, улыбаются, чуть не бросаются обнимать… Ох, несчастна я! Как они смеют! — вскрикнула в конце.

— Сердце моё! Люди простые, добрые...

— Не хочу ничего знать, слышать, видеть! — затараторила паня. — Ты меня, выходит, с ума свести хочешь?! — закричала, рыдая.

— Ну всё, ну хватит, милая! Ещё заболеешь... не плачь, прошу, не плачь! Всё буду делать, как ты сама решишь. Прости меня за это...

— Ты меня не любишь, не жалеешь… Бог с тобой!

— Грех тебе так говорить! Не люблю… Сама знаешь, какова правда твоя! — Слышу — поцеловались.

— Смотри же, — говорит паня, — если не будешь по-моему, я умру!

— Буду, сердечко, буду!

XXII

Прошла я по всем комнатам — никого нет. «Неужто все разбежались?» — думаю. Вышла на крылечко — ночь лунная, звёздная. Стою, любуюсь, как вдруг слышу: «Здравствуй, девушка!» — будто струна задрожала рядом со мной. Вздрогнула, смотрю: высокий парень, стройный, улыбается. И засмущалась, и испугалась — стою как вкопанная, онемела, только в глаза ему смотрю.

— Стоишь тут одна, — снова говорит парень, — видно, не знаешь, куда идти?

— Если бы не знала — у вас бы спросила, — ответила, немного оправившись. — Бывайте здоровы!

Да быстро в дверь.

— Бывай здорова, сердечко! — сказал мне вслед.

XXIII

А паны всё по покоям ходят. Молодая в каждый угол заглядывает, всё осматривает. Завидела травки за образами:

— Это что?

— Это бабушка божничку украсила.

— Что?.. Так она тут у тебя заправляет! Выкинь это зелье, милый! Это совсем по-мужицки.

— Хорошо, сердечко.

Тут она его целует:

— Голубчик мой!

Вот походили, поговорили.

— Что это, — говорит пан, — никого нет? Куда это баба запропала?

— А вот, вот, — защебетала паня, — какие у тебя тут вольные! Захотела — ушла.

— Да никуда она не денется! Сейчас позову. — И бросился звать:

— Бабка! Бабка! Бабка! — словно послушный мальчик. — Сейчас, сердечко, баба придёт, — говорит пане, уговаривая её.

— А где же она была?

— Наверное, делом занята была, милая. Это вся моя прислуга.

— А где моя Устина? И она, видно, бегать научилась, не спрашиваясь? Устина! Устина!

Я встала перед ней.

— Где была?

— Вон в той комнате.

Снова встала за дверью: снова слушаю, смотрю.

XXIV

Вошла старушка, очень старенькая — аж к земле клонится, вся морщинистая; только глаза у неё чёрные — живые, блестящие. Вошла, тихо ступая, поклонилась пани и спрашивает:

— Что вам нужно, пане?

Паня аж вскочила — так удивилась её смелости.

— Где ты была, бабка? Я сам тебя звать уже вынужден был, — говорит пан.

— У печи, паночку: Ганне помогала, чтоб ужин вам был добрый.

Пан видит, что жена злая, но всё не решается бабку ругать; только глазами хлопает, кашляет, ходит — не знает, что делать. Паня отвернулась от него. Бабушка стоит у порога.

— Ну что, ужин готов? — спрашивает пан уже хмуро.

— Готов, паночку, — тихо и спокойно отвечает бабушка.

— Сердце (к пане), может, поужинаем?

— Я не хочу ужинать! — ответила паня, выбежала и хлопнула дверью.

— Тогда и я не буду, бабушка, — грустно сказал пан.

— Тогда я пойду. Доброй ночи вам, паночку!

— Иди. Но смотри, старая, чтоб я за тобой сам не бегал! — хотел было прикрикнуть, но тут же смягчился, как только бабушка привычно ответила:

— Хорошо, паночку!

Поклонилась и пошла себе.

XXV

Ходил пан по комнате. Слышит, как паня за стеной плачет. "Боже мой! — прошептал сам себе, — чего она плачет?" И так это тихо, так грустно произнёс!

Не вытерпел — пошёл к ней; целует, уговаривает. Целый час, наверное, умолял, пока она не перестала.

— А ужинать не хочу, — говорит ему. — На твоих слуг — и смотреть не могу! Так с тобой общаются, будто братья… родня да и только!

XXVI

Сижу одна в девичьей; грустно, тихо… Вот оно моё житьё будет! Всё вроде бы красиво... "Теперь-то, — думаю себе, — наши девчата без моей панни заживут! Весело им, дружно… А мне — чужая сторона, и ни одной живой души..."

Вдруг в окошко: тук-тук! Так я и вспыхнула! Сама не знаю как, но догадалась... Сижу, будто не слышу.

Немного подождал — снова стучит. Я метнулась, позапирала все двери, чтоб паны не услышали.

— А кто тут? — спрашиваю.

— Я, девица-горличка!

— Может, вы ошиблись: не в то окошко стучитесь!

— А вот и не в то! На что ж глаза в лбу, если не видеть, кого надо!

— Не так уж и надо! Нашли время разговаривать через двойное стекло! Уходите! А то паны услышат! — и отошла от окна. А он всё равно:

— Девушка! Девушка!

— Чего ты под окном затаился, Прокоп? — кто-то тихо окликнул. — Вон ужин давно готов, а вас всё нет!

XXVII

Кто-то зашёл в сени. Я открыла — это бабушка.

— Здравствуй, девочка, — говорит мне. — Пойдём ужинать, кукушечка!

— Спасибо, бабушка!

— Так пойдём.

— Сейчас у панни спрошу.

— Зачем спрашивать, милая? Это ж ужин!

— Позволит ли она идти.

Бабушка помолчала немного, потом говорит:

— Тогда иди, дитя моё. Я тебя тут подожду.

Паны сидят вместе, мило, весело, о чём-то говорят. Я зашла, а паня:

— Что шастаешь?

— Позвольте, паня, пойти поужинать.

— Иди себе — ужинай!

XXVIII

Пошла я за бабушкой через двор в хату.

— Вот привела вам девчушку, — говорит бабушка, вводя меня.

А в хате за столом сидит Назар чернявый и молоденькая женщина — жена Назарова. В печи пылает, как в стеклодувне. Весело отливают белые стены и божничка, увешанная вышитым рушником, украшенная сухими цветами и травами. На полке миски, чашки, маленькие плошки — зелёные, красные, жёлтые — словно драгоценные камни сверкают. Всё такое радостное, нарядное, залитое светом: и мягкий лён на жердке, и чёрный тулуп на крючке, и плетёная колыбель с малышом.

— Просим к нашему столу! — поприветствовали меня и поклонились.

— Может, такая краля рядом со мной сядет, а? — говорит Назар.

— А вы тут, что ли, самый красивый, дядьку? — спрашиваю. Обернулась — а тот парень уже тут, из угла на меня глядит, так и жарко стало.

— А то как же? — говорит Назар. — Ты приглядись ко мне повнимательней: ах какой красавец! ах какой хорошенький!

— Разве только в темноте! — весело ответила жена.

Хорошая была та женщина — звали Катерина: светленькая, слегка курносая, глазки васильковые, ясные, сама кругленькая и свеженькая, как яблочко. В красном чепце, в зелёной байковой юбке. Весёлая была и горделивая, и бойкая! И говорит, и дело делает, и дитя качает; то у стола её вышитые рукава мелькают, то у печи её кольца сверкают.

— Ну, ну! — говорит ей Назар, — если б не галушки, я б тебе ответил!..

Тут Катря и поставила ему миску с галушками.

Назар подмигнул мне.

— Не грех тому поужинать, кто весь день не ел!

XXIX

Катря хоть и говорит, и шутит, а будто всё грустная и неспокойная. Бабушка, сидя за столом тихо и чинно, какую-то свою думу думала. Только Назар проказничает, выдумывает, смеётся, сверкая у лампы зубами, а зубы, как я уже говорила, — белые, как сметана! А на того парня я уж не смотрела.

— Ну что, пташечка, — спрашивает меня бабушка, — давно служишь у молодой панни?

— И красивая же она! — вставила женщина.

— Поможет ли ей красота! — крикнул Назар. — Если глядит так, что аж молоко киснет!

Бабушка тяжело вздохнула:

— Хватит тебе, хватит, Назар!

— А наш пан такой обычный, — говорит женщина, — видно, с роду никого не обижал.

— Дай бог ему пару такую! — молвила бабушка.

— И как нам теперь будет! — грустно сказала женщина. Вздохнула, задумалась. — Как же теперь будет! — снова прошептала, глядя на меня, будто глазами допытываясь.

А я молчу.

— Будет, как бог даст, голубушка, — говорит бабушка.

— Ну что будет, то и будет, — всё переборем! — воскликнул Назар. — А теперь — за галушки. А ты, Прокоп, чего не идёшь? Паня в сердце запала?.. Или, может, эта краля?

Да и подмигнул мне.

— Чтоб мне та паня и не снилась! — ответил парень, садясь напротив меня. — Где ж она уродилась такая неприязненная!

Тут женщина ко мне:

— Девушка, сердечко! Скажи нам всю правду, от души к душе...

И остановилась. Все на меня глядят пристально… И парень с меня глаз не сводит. Кабы не он — всё бы ничего, а при нём стыдно и краснею, — чуть не заплакала.

— Девушка! Паня наша молодая — злая? — спрашивает Катерина.

— Недобрая! — говорю.

— Господи милосердный! — воскликнула. — Чувствовало моё сердце, чувствовало!.. Дитя моё! — кинулась к колыбели, склонилась над ребёнком: — Разве ж этого я ждала, иду свободная за панского! Она нас своим взглядом уже пожрала!

И плачет так — слеза за слезой.

— Не так чёрт страшен, как его малюют! — говорит Назар. — Чего бояться? Надо сперва разобраться.

А она всё плачет, всё тоскует, будто и вправду паня ребёнка глазом сожрала.

— Хватит, голубушка! — уговаривает её бабушка.