Институтка Страница 2

А что у нас с паничами приключилось! Прямо роем вокруг нашей панночки вьются, — точно шмели, гудят. Всех, видать, она обошла — кого словечком, а кого бровкой: одного ласково о здоровье спрашивает, другому жалуется, что без него ей как-то грустно и странно, а третьего возле себя сажает, словно родного посемейника. Бедняги влюбились, совсем с ума посходили, с лица спали, чахнут. Каждый день к нам наезжают, друг друга опережая и злыми взглядами сверкая. То ли она им всем так по душе пришлась, то ли не знали тогда, чем бы еще себя развлечь — только и лезут, как мухи. А чем им, скажите, в жизни радоваться? Как свой молодой век украсить?.. Сладко поесть, пьяно попить, красиво походить — а больше что?

VII

Потихоньку да полегоньку всё панночка переделала по-своему — и быт, и хозяйство.

— Да бросьте же, бабушка, плести! У вас разве дел больше некому делать? Кто приедет, а вы всё с чулком возитесь, будто прислуга, что ли.

— Да скучно без работы, дитятко! — отвечает старушка.

— Возьмите книжку, почитайте.

— Что мне читать? Я уже не вижу читать.

— Так просто прогуляйтесь, только, голубушка, не плетите! Вы мне лучше глаз выколите тем крючком!

— Да хорошо, хорошо, успокойся!

Бросит старая плести и мается. Нарядила её панночка в чепчик с пёстрыми ленточками да и посадила в креслице посреди комнаты.

Приедут гости — она наготове, поприветствует.

Старушка уже свету белого не рада, а панночка радуется:

— Как славно, бабулечка, как славно, как у нас величественно да пышно!

VIII

Нас, девчат, всех посадила вышивать. Сама и учит, и всё подбегает — шьём ли. А к обеду идём — хмурится и бранится.

Дальше — чем день, тем сердитее; уже и ругается, иной раз ущипнёт или толкнёт тихонько... и сама потом, как мак, вспыхнет — засмущается. Пока не привыкла, стеснялась; а как обжилась — тут мы и поняли, где в мире беда живёт.

Приходила я, бывало, её наряжать — и уж каких только обид не вытерплю! Заплетаю косы — не так! Расплетаю, переплетаю — опять не так! И весь утро на том пройдёт. Она и щипает, и толкает, и гребнем колет, и шпильками тычет, и водой обливает — что только не вытворяет над моей бедной головушкой!

Раз ждали у нас полковых из города. Двор подмели с вечера; в доме прибрали, как к Пасхе. Села панночка причёсываться... Ох ты ж моё горюшко! Лучше бы уж в руку уголья горячего схватила, чем мне было путаться с её русой косой!.. И такая, и сякая, и вон пошла, и назад иди; и толкает, и налетает — аж мне страшно! И ворчит, и звенит, и топает-топает, а потом как зарыдает!.. Я в дверь — а она за мной в сад: "Я тебя на куски разорву! Задушу, гадина!" Оглянулась я — а она такая страшная стала, что у меня аж ноги подкосились. Схватила меня за шею обеими руками... Руки холодные, как змеи. Хотела вскрикнуть — дыхание перехватило, и рухнула я у яблони, только от холодной воды очнулась. Гляжу — девчата вокруг, белые как мел. Панночка на стульчике растянулась, плачет; а старая надо мной стоит и так ругается, такая злая — аж рот у неё почернел.

— Что ты наделала, лентяйка! Как ты посмела панночку гневить? Я тебя в Сибирь сослал бы! Я тебя со свету сживу!

А панночку уговаривает:

— Не плачь, не плачь, ангелочек мой: она слёз твоих недостойна! Ещё заболеешь, не дай бог! Смотри, ручки ледяные. Всё, довольно! Зачем сама хватаешься? Мне скажи, что тебе не по нраву.

— А ты, бездельница (снова ко мне), — тебе будет!..

Не знаю уж, какая беда ещё вбежала, что меня не били. Видно, потому, что совсем я уж слаба была, — так барыня только ногой меня подтолкнула и велела девчатам в дом отнести.

Девчата подняли меня и понесли, а в избе — так и упали возле меня в слезах:

— Устина, милая! Оплаканный твой часик!.. Пресвятая Богородица! За что ж это над нами такая безголовица?

IX

Всю весну меня поили тёплым молоком, пока я немного не очухалась.

Лежу одна — все на барщине — лежу и думаю себе:

«Такая молодая, а такая жестокая, господи!»

В избе прохладно и тихо; стены белые и немые; я одна со своей душой. Ветерок шевельнёт и занесёт в окошко душистую сирень. В полдень солнечный луч перекинет через хату яркую дрожащую полоску... будто жаром обсыплет. Душно, клонит в сон, а сна нет. И всё так одна-одинёшенька со своими думами — как жить в этом мире! Радуюсь, бывало — ой, как радуюсь! — как зашумит садок, потемнеет небо и дождь зашлёпа́ет по земле!.. Вот слышу — топот... смех и гомон... в избу ко мне стаей врываются дети. Весёлые, румяные; здороваются, обливают меня каплями дождя, лезут к окну — не дождутся, когда дождь утихнет; поют, выкрикивают:

Выгляни, солнышко,

На попово поле,

На бабкины зелья,

На наше подвальце!

Как только солнышко засияет из-за туч — так и смелись из хаты. А мне ещё долго-долго отдаётся то в том углу смех, то в другом — будто кто серебряными колокольчиками звенит.

Вечером, в сумерках, возвращаются с барщины люди, усталые и жарой, и тяжёлой работой; все молчат — разве кто тяжко вздохнёт или затянет тихо-тоскливую песню...

Иногда вдруг вбежит ко мне из дома какая-нибудь девушка.

— Устина! Голубка!

— А что у вас там случилось, сестрица? — спрошу её.

— Лучше не спрашивай, Устина, — беда! Ганну сегодня били, вчера Параску, а завтра, глядишь, уже моя очередь. Ой, матушка, не заметили бы они ещё и за мной! Ой, Усте, бедная наша головушка!

— А про меня ничего?

— Как это — ничего!.. Почему не идёт на работу? Чего она лежит, как барыня с Бассани? Вот что, если хочешь знать... Ой, задержалась я! Бывай здорова, Устинко!

Х

Утром лежу, думаю, как вдруг вбегает Катерина.

— Иди, иди, скорей, Устя!

— Куда идти?

— К панночке, к барыне! Да живей, Устя! Послали по тебя — чтобы сейчас же шла. Панночка пожаловалась старой, что ты совсем выздоровела, да работать не хочешь, служить. Иди, иди!

— Как же идти, Катя, — я и шагу не могу ступнуть!

— Я тебя доведу, голубушка! Потерпи, чтобы хуже не было. Пойдём, пойдём!

Еле доплелась до дома. На пороге встретила панночка.

— Чего это ты нежишься? Почему не идёшь служить? Лентяйка ты! Постой! Я тебе такую кару придумаю, какой ты и не видала, и не слыхала.

Да как закричит, боже ты мой! Аж захрипла, толкает меня, за рукав дёргает... Боже час! Как она озверела, какое страшное стало её миловидное личико!..

На тот крик и барыня прибежала... И давай меня ругать. Ещё и бить обещалась. А мы, слава богу, от неё того не знали, пока панночка не вселилась. С тех пор начались у нас ежедневные наказания, ежедневные слёзы. Кто улыбнётся (нечасто улыбались!) — панночка к старой: "Бабушка, меня не уважают!" Кто заплачет: "Бабушка, не работают, да ещё и плачут!" И на всех так и жалуется эта кляузница. А старая злится, нас наказывает — молодость нам испортила!

XI

Только и дышим было, как приедут гости-панички — тогда панночка о нас немного забывает. Выйдет к ним — щебечет, приветливая, милая — и что это? — не узнать!.. А паничи возле неё... Один рядом вертится, другой из угла светится глазами, третий за ней по пятам, а четвёртый с боку глазеет. А она между ними, будто перепёлочка, вьётся.

— Кто ж из них попадётся? — говорим, бывало, девчата... — Узнает, бедняга, почём кувшин лиха!

Сначала старая барыня радовалась тем гостям, а потом, как начали между собой ссориться, стала думать и гадать — не рада им, да не отстанут. Наедет их целая куча, и каждый — себе панночкиного расположения добивается; один другого презирает, ссорятся и ругаются. Стала их старая барыня за глаза собаками звать. А под осень и вовсе — доля панночки пришла: шарахнулись они все кто куда, себя самих стыдясь.

XII

Познакомилась панночка с полковым доктором, и стал он к нам ежедневно захаживать. Такой он был тихий, скромный, ко всем приветливый — и на панича не похож! А как с ней познакомился? Да уже давно приезжие панночки пересказывали, что есть такой полковой доктор красавец: и брови чёрные, и губы румяные, и стан высокий — прямо загляденье! Только что гордый — ни на одну не взглянет, не заговорит, хоть как к нему ни подходи...

Панночка, слыша такое, частенько старушке говорила:

— Вот бы вы, бабушка, того доктора к нам пригласили — хоть бы взглянуть, какой он!

А старая в ответ:

— Дитя моё, наболтали тебе там всякие верхогляды, а ты и поверила... Велико дело — полковой доктор! Это бедность, нищета! Что тебе с такими связываться?

— Да хоть бы только увидеть, бабушка! Правда ли, что его так хвалят?

— Пропади он пропадом! Ещё увяжется! И так уж много вокруг тебя вьётся, а никто не сватается. Один другого перебивает, ссорятся — чтоб вам пусто было!

Вот как старая отговаривалась! А внучка как вкопалась: доктора, да доктора! При первом же приезде, как только полковой начал жарить, пришлось старушке передавать от имени панночки приглашение доктору в гости. Те тут же согласились: "Привезём, привезём", — говорят.

— А когда же вы нас навестите? — спрашивает панночка, крутится, в глаза заглядывает, как лисичка. — Скоро?

— Раз вы такие ласковые, то мы и послезавтра будем, — отвечают гости, чуть с ног не прыгая. И уехали, радостные, что простачки.

XIII

А уж нарядилась в тот день панночка — загляденье! А старая сердится да ворчит:

— Зачем нам это несчастье привалило? Панночка будто и не слышит. Старая же на нас злобу срывает.

Когда наехали полковые — а доктора нет. "Благодарит, — говорят, — за приглашение, да у него ни часу свободного: больных много — лечит".

— И не заставляйте его, — говорит старая, — пусть лечит с богом!

Панночка только покраснела и губу прикусила.

И досталось же нам после того, как гостей проводили! За всё отстрадали!..

На той же неделе панночка сама занемогла. И охает, и стонет, и кричит. Старая испугалась, плачет, за доктором посылает. А полковой, говорят, знающий, да и живёт ближе всех — по него!

А тем временем панночка нарядилась как можно лучше и лежит в постели, как писаная, — ждёт.

Приехал он, посмотрел, расспросил. А она уж тут — и головку склоняет, и говорит, будто поёт. Побыл часок и простился: "Завтра навестить приду".

Старая спрашивает у внучки, внучка задумалась — только головой в ответ кивает.