Институтка Страница 7

Я не плачу, не тоскую, только сердце моё колотится, сердце моё трепещет...

Подъезжаем к городу. Пан закурил возле нас и обогнал. Въехали в город. Быстро простучали по улицам. У высокого здания остановились.

Прокоп отпустил мою руку:

— Устя, не горюй.

Повели его на приём. Я на крыльце села, как на кладбище.

— Не впадай в тоску, — говорит Назар. — Бес беду переживёт: одна пройдёт — десять будет.

А сам уже начал присыпаться седыми волосами, как снежком; утешает меня, а по нему видно — его никто не утешит.

Как вдруг выводят моего мужа... Боже мой, свет мой! Сердце у меня замерло; а он весёлый, как на Пасху...

XLIII

Осталась я с мужем в городе. Пролетело то время быстро, как святая искра вспыхнула, — да навек не забуду!

Сразу мужа моего приставили к дядьке, настоящему солдату, изучаться военному делу. Дядька был рослый, глаза чёрные; волосы и усы — как щетина, топорщатся; ходит прямо; говорит громко; держится гордо.

Вот мы ему кланяемся, а он — ничего; только хмуро осматривает Прокопа. Прокоп даёт ему деньги:

— Простите, дядьку, что мало: крепостной не много наживает.

Дядька кашлянул, сплюнул:

— Пошли!

— Пойдём в город, жёнушка моя, погуляем! — говорит мне Прокоп. И пошли. Гуляем по улицам, переулкам, а он спрашивает:

— Ну что, Устя, чувствуешь, что уже ты вольная душа?

И смеётся, заглядывая мне в глаза.

Хоть и неспокойно мне было, хоть сердце ныло, — и я улыбнулась, как будто чему-то порадовалась.

Нашла я и домик такой, что сдавался, а денег нет. А откуда добыть? Продать нечего. Я, как уехала, — ничего и не взяла. Да и не было у меня сокровищ: несколько рубашек, две юбки, да какая-то кофточка да курточка. Не до того было тогда, чтобы собирать, а потом паня уже не отдала. Вот я и надумала себе: «Пойду работать подённо!» Посоветовались с Прокопом и пошли к хозяйке, что дом сдавала. Рассказали своё горе, спрашиваем, будет ли согласна, чтобы мы ей платили подённо за жильё.

— Хорошо, — говорит, — будут деньги — будете платить, не будет — я и подожду.

Вот и перебрались мы к ней.

XLIV

Хозяйка наша была вдовушка старая, приветливая и ласковая, а уж разговорчивая! Рассказывает да рассказывает, всё про своё горе, что весь её род перевёлся, и осталась она одна на свете, как травинка в поле. Вздыхает постоянно, часто, бывало, и прослезится. Да и за нас немало она слёз пролила: как, бывало, сидим с мужем вместе и говорим — она начнёт плакать и приговаривать, что вот мы молоденькие, вот мы хорошие — жить бы да жить, людей собой радовать… Приговаривает — и плачет. Мы её уговариваем! А утихнет она разве тогда, как дядька подойдёт да гаркнет: опять баба киснет!

А она его очень боялась, такой он был: ни заговорить с ним, ни спросить.

— Что за человек такой! — говорит старая. — Какой же он грозный да неласковый — упаси Господи! Был ли он когда родом, или что с ним такое? Бог его знает!

Рано-рано вскакиваю; бегу на подёнщину. Возвращаюсь поздно. В руке — заработанные деньги. Весело спешу домой.

Ещё на дороге встречает меня муж; нежно и крепко сжимает руку и тихонько спрашивает:

— Сильно устала, Устя?

XLV

Вот как-то сидим вечером: солдат на лавке с трубкой, хозяйка у окошечка, а мы с Прокопом в сторонке. Сидим все молча; как вдруг — стук-стук в дверь, а потом: — Здравствуйте! — крикнул кто-то за дверью.

Это ж Назар!

Вошёл и стоит перед нами, подпирая потолок: трубка в зубах; а седина, будто, в густых кудрях прячется.

— Хозяйке и всем — дай Бог здоровья!

— Спасибо! Милости просим! — приветствует его старая.

— Откуда это ты взялся, Назар? — спрашивает Прокоп. — Будто из-под земли вылез!

— Я оттуда, — говорит, — откуда добрые люди дороги ждут.

Дядька шевельнулся, — смотрит на дверь.

— А что ты крутишься, пан солдат? Мы ж одной веры — не стыдись.

Дядька всё на окна да на дверь глядит.

— Эге, какой шустрый! Не ветер ли в поле ловишь?.. Да ты и сам, вижу, степняк... Ну, и не пробуй — не поймаешь. А лучше дай мне трубку прикурить... Ну как вы тут живёте? — спрашивает нас. — Почём в городе молодки бойкие да красивые? — подмигивает мне.

— А у вас там как? — спрашиваю его.

— Как? На выбор дают, на волю людскую: хоть утопись, хоть так погибни.

— Ой, беда моя! Бедушка моя! — огорчилась хозяйка.

Дядька только усами повёл.

— А старая? — спрашиваю.

— Жива. Старая всё стерпит. Кланяется вам. Спрашиваю про себя, что паня говорила.

— Эге! Было пану за вас обоих на орешки: «Из-за твоего распущения двух работников потеряли! Кто ж дураком остался?» — всё это паня; а я скажу: дурак не дурак, а, стоя перед ней, на умного и капли не походил.

Хозяйка тем временем на ужин зовёт. А Назар достал из-за пазухи бутылку водки и поставил на стол.

— Выпьем, — говорит, — по полной, ведь век наш короткий!.. Будьте здоровы, у кого чёрные брови!

А дядька:

— Что это, — говорит, — за водка? Лучше уж воды напиться, чем такой водки!

— Кто захочет — и воды напьётся, — ответил Назар.

— Водочка, вроде, хорошая, — говорит хозяйка.

— Бодай тому шинкарю такое хорошее житьё! — проворчал дядька. А всё же пил и ещё, и ещё. Выпьет — сплюнет, выругается — и снова выпьет.

Старая дивится да головой качает, а потом не вытерпела:

— Чего ж вы её так ругаете?

— Не твоё дело, баба! — крикнул дядька. — Для друзей и всякая годится.

— Ну, на здоровье ж!

— Узнай нашу московскую доброту! — добавил Назар. Ужинаем, беседуем; а дядька пьёт да пьёт, да пьёт. Побледнел в лице и к столу склонился. Глядит на нас с мужем и говорит:

— Ой вы, молодые, молодые! Недолго вам вместе жить… Да ладно, не горюйте!.. Пожили, повеселились — и хватит. А бывает и так, что с пелёнок ласки не знаешь — всю жизнь под палкой… Вот и живи! Без рода, без племени, без привета, без совета — на всех богатствах!

А хозяйка тогда ему:

— А где ж ваш род, дядечка? Откуда вы сами?

— Из кантонистов! — мрачно ответил солдат. — Из тех, что нас при холере поубавилось. Рода нет, не знал и не знаю.

— А матушка ваша?

— Сказал же: не знаю!.. Чего глупо спрашивать?

— Вот и я теперь безроду! — говорит хозяйка, всхлипывая.

— И эта туда же! — крикнул солдат. — Что твоё горе!.. Плюнуть! Вот горе, так горе: что и вспомнить тебя некому, и ты никому не вспомнишь; никуда пойти, нигде остаться. Все чужие, всё чужое: и дом, и люди, и одежда… Степняк! — говорит Назару. — Так, брат! Меня из стен взяли… Ну и славные, видно, были те степи!.. Дай, баба, водки! Выпьем до дна — на дне молодые дни!

А у самого слёзы катятся-катятся. И смеётся он, и водку пьёт… Потом как упал на лавку — так и заснул.

— Ну, по сему слову — и прощай! — говорит Назар. — Прощай, Прокоп-брат!.. Ах, чуть не забыл. Принёс я тебе немного деньжат: пять карбованцев. Живи здоров!

— Спасибо, брат! Не знаю, когда смогу тебе вернуть.

— Гай-га! Лишь бы живы были! Это не барские деньги — братские: ими не загорюешь. Я себе заработаю: теперь я свободен хоть на полгода; с собаками не поймают.

И ушёл, попрощавшись. Только его и видели.

XLVI

Господи милый! Какое ж было наше житьё! Хоть и с бедой, хоть и с горем, а такое оно было милое, благодатное! Легко вздохнуть, весело глянуть и подумать: что заработаю — всё себе; что посижу, поговорю — никого не боюсь; буду работать — не буду — никто меня не гонит, никто не упрекает. Чувствую — и телом, и душой, что я живу.

Как вдруг весной слух: солдаты в поход идут!

— Неправда! — уговариваю себя; а сердце сразу почуяло — правда. А тут и приказ: в поход, готовиться!

Прокоп меня утешает, уверяет, что беда временная, что вернётся, — будем вольны.

— Так, так! — говорю, — так, мой голубь!

А сердце болит, слёзы текут.

Уже и день назначен. Пошли мы в хутор проститься. Панам не было дома; только бабушка сама хозяйничала. Милая бабушка моя! А я её издалека во дворе узнала, и, узнав, заплакала. Душой живой она только и жила. Подбежала к ней, обнимаю, как родную мать.

— Чего ты плачешь, моя голубка? — спрашивает меня тихо.

— Вот вы здесь остаетесь, в этом аду!

— Да уж тут, птичка. Тут я родилась, тут крестилась, тут осиротела… тут и умру, моя дитя.

— Так до смерти терпеть будете?

— И буду терпеть, птичка.

Благословила она нас, как родных детей, одарила, чем могла. Простились мы, ушли… А не раз, не два оборачивались, глядели. На пороге стоит бабушка; вокруг тишина;

всё светло; с поля ветерок; из рощи прохлада веет; где-то вода шумит; а высоко над всем сияет лучезарное солнце…

XLVII

Проводила я мужа аж до Киева. В Киеве осталась служить, а он с войском куда-то далеко, на Литву, ушёл.

— Не сжигай себя слезами, сердечко! — напутствовал. — Я вернусь… надеюсь. Надейся и ты. Жди меня!

Жду… Какая же ты, служба, долгая! Уже семь лет, как он ушёл. Увижу ли когда?.. В своём селе не была. Услышала от людей, что все живы. Живут, как и прежде. Бабушка жива, терпит, а про Назара ни слуху. Служу, нанимаюсь, зарабатываю. Что наша копейка? Кровью пропитана! Но иногда и мне так легко становится, так весело, как подумаю: если захочу — сейчас могу бросить службу. Подумала — и ещё год отработала. Как-то подбадривает меня, укрепляет та мысль, что свободна я, что не связаны руки мои. «Это горе временное, не вечное!» — думаю.

Так разве ж я могу забыть своего мужа хоть на минуту? Он меня из ада, из неволи спас! Да меня и Бог забудет! Он мой муж, мой благодетель. Сохрани его, Матерь Божия: я свободна! И хожу, и говорю, и смотрю — мне всё равно, что есть на свете те паны!