Институтка Страница 6

— Дороженька — родная тётенька.

— Поймают! — вскрикнул солдат, вскочив. — Поймают — пропал!

Что там у кого было на душе, а все засмеялись.

— Не всякий капитан ловким удаётся, — говорит Назар. — Один побежит — да и споткнётся. А ты лучше скажи: куда бежать?.. От какой сбежал, на такую ж и напоролся. Из лохмотья — да в выворотку...

А сам затянул: «Та всё паны, да всё богачи...» — будто в колокол ударил.

XXXVII

Через год старая паня умерла. Очень ей умирать не хотелось! Всё молитвы, святое писание читала, по церквям службы заказывала; свечи перед иконами неугасимо горели. Раз девочка проглядела — свеча погасла, — велела ту девочку высечь: «Ты, грешница, и моему спасению мешаешь!»

XXXVIII

Наша паня сильно горевала и плакала по старой.

— Теперь-то я одна на свете осталась! Обдерут меня теперь, как липку! Моё око за всем не уследит; а на тебя, — говорит мужу, — какая у меня надежда? Ты мне ничего не добудешь, разве разнесёшь и то, что есть. Ты и не думаешь, что скоро Господь нам дитя пошлёт. Ради ребёнка, если не ради меня, очнись, мой милый! Хозяйствуй, следи за всем, а прежде всего — не порти мне людей.

— Что ты, милая, Господь с тобой! Ты опять обо всём переживаешь! Да я всё сделаю, как хочешь, всё! — так уговаривал он её. Раз решил утешить и говорит:

— Хватит тебе, голубка, тревожиться. Вот послушай: я уже кума пригласил.

— Кого же ты звал? — подхватила паня.

— Своего товарища. Такой хороший человек, добрый.

— Боже мой! Я сразу догадалась!.. Пригласил какое-то убожество!.. Я не хочу этого и слышать! Этого не будет! Не будет!

И в рев плачет.

— Сердечко, не плачь! — умоляет пан. — Сердечко, заболеешь!.. Не будет того кума; я извинюсь перед ним, и всё. Только скажи, кого ты хочешь — того и позову.

— Полковника надо просить, — вот кого!

— Полковника, так полковника. Завтра и поеду к нему. Только не сердись, любимая, что я тебя огорчил!

— А вот именно, что ты меня совсем не жалеешь: всё меня печалишь!

— Моя голубка! — тихо промолвил пан, — пожалей и ты меня. Ты всё сердишься, кричишь, ругаешься; а я надеялся...

И как зарыдает!

Паня к нему:

— Что с тобой, что?

Хочет за руки взять, а он обеими прикрылся и рыдает-рыдает!.. Еле его разговорила, уже и целовала, и обнимала, насилу успокоился.

— Так скажи же, чего ты заплакал? Ну, скажи! — просит его.

— И сам не знаю, милая, — отвечает пан, вроде как улыбается, — просто… Нездоровится чуть. Ты не думай об этом, а лучше посмейся надо мной, что я, как ребёнок, расплакался.

А сам вздохнул.

— Ты, может, думаешь, что я тебя уже не люблю? — говорит паня.

— Нет, любишь.

— Люблю — и как ещё!.. Но вместе нельзя всё время сидеть: надо хозяйничать, моё сердечко!

И поцеловала его.

Утром пан поехал и пригласил полковника в кумы.

XXXIX

Родился у пании сын. Сколько гостей съехалось на крестины! Обед устроили пышный. Кум-полковник въехал во двор на серых конях, позванивая колокольчиками. Сам важный, круглолицый, румяный, всё усы правой рукой закручивает, а левой саблю придерживает да плечами выгибается вверх.

Мне немного полегче стало, — выбежала к Прокопу, — стою с ним у крыльца, разговариваю. Тут как не подойдёт пан — весёлый такой, как бывало в пору сватовства к пании.

— Чего это вы тут вдвоём стоите? О чём болтаете? — смеётся.

А Прокоп ему:

— Пан, отдайте за меня девушку!

— Хорошо, бери, Прокоп! Я не против. Повенчайтесь, живите себе любо да мило.

— А паня? — спрашивает Прокоп.

Пан вздохнул и задумался, а потом говорит:

— Идите за мной! Возьми её за руку, Прокоп!

Сам пошёл в комнаты, а Прокоп ведёт меня за ним, сжимая мою руку.

— Милая, — сказал пан, — я вот молодых привёл. Примешь ли?

А в комнате — панов-паний!.. И полковник меж ними, словно индюк переяславский, ходит и всё подфыркивает.

Наша сидит в кресле. Глянула на нас — и отвернулась. Весёлая улыбка исчезла, злобно взглянула на пана и спрашивает:

— Это что?

Прокоп кланяется, просит.

— Я уже разрешил, — говорит пан, — и ты не противься, моя любимая. Бог дал нам счастье — пусть и они будут счастливы!

Паня молчит и губы кусает. А полковник как вырвется, так загудит, будто в трубу:

— К паре, черти, к паре! Оба хороши! Надо их обвенчать, кума моя милая. Хочешь замуж, девка? — спрашивает меня, и как хочет подмигнуть, так и глаза закрывает: не может — уж чересчур выпил.

Все паны за ним подхватили:

— Жените их, жените! Слышите: кум ваш, полковник, говорит — к паре…

Тут и паня:

— Да пусть себе!

И мы не успели оглянуться, как шагнули за порог. Сорвались духом и, ничего не справив, в спешке обвенчались — чтобы паня не разлучила.

Очень она злилась на пана:

— Как ты меня подвёл! — упрекает. — Этого я тебе не прощу, как ты меня подвёл!

— А тебе, — бранится на меня, — тебе будет!

«Пусть уж будет что будет, — думаю, — только бы мы поженились!» Очень радует, что теперь можно к нему при людях обратиться, посмотреть — он же мой!

XL

Я осталась при пании, как и была. Ещё больше она надо мной измывается, ещё больше кровь из меня варит и всё приговаривает:

— Ну как? Хорошо тебе в замужестве? Лучше стало?

Если бы муж не говорил ласково, не жалел, то иной раз так тоскливо, что, кажется, сквозь землю бы провалиться. А встречусь с ним — радость и утешение; забываю всё зло. Только муж мой с каждым днём хмурее, и мне сердце болит.

— Ты меня уже не любишь, Прокоп?

Он обнимет меня, в глаза глянет так нежно, что мне кажется — будто крылья у меня выросли.

— А чего ты такой грустный, Прокоп?.. Вот мы теперь вместе навеки.

— О, моё сердечко! Тяжело было без тебя, а с тобой ещё тяжелее… Каково это — каждый миг ждать от господ наказания и муки!.. А защитить — не в силах… Трудно, Устя!

— Как-нибудь и со мной беду переживём, Прокоп. По-моему, вдвоём всё легче.

— А может, и правда, рыбонька!

И улыбнётся, и приласкает меня.

Так радуюсь, как его разговорю, утешу!

XLI

Жили мы так с бедой и горем до осени. И тут началось…

Как-то трясли яблоки в саду в коши, а муж мой с дерева поглядывает на меня то из-за одной ветки, то из-за другой. Бабушка уже немного устала — села отдохнуть.

— Вот и красное лето прошло! — сказала. — Солнце ещё светит, да уж не греет.

Говоря это, оглядывается вокруг.

— Устя-голубка! Да вон будто детвора из-за леса выглядывает? — спрашивает меня.

Гляжу — и правда, у изгороди стайка деток.

— А что, детки? — спрашивает бабушка. — Зачем пришли, соколята?

Малые молчат, только глазками на коши с яблоками косятся.

— Подходите ближе, мальчишки: по яблочку вам дам! — говорит им бабушка.

Детвора так и посыпалась гурьбой. Обступили старую, как воробьи рябину, а она их угощает… Гомон стоит — понятно, дети. Как вдруг, как грохнет паня:

— А это что?

Дети испугались. Кто — в слёзы, кто — врассыпную, только затрепетало. И у меня сердце заколотилось. Бабушка спокойно отвечает:

— Это, — говорит, — я по яблочку детям дала.

— Ты дала? Ты посмела?! — завизжит паня (сама аж трясётся). — Ты, мужичка, моё добро воруешь!.. Воровка!

— Я — воровка?! — вымолвила старая… Побелела, как платок, глаза засветились, слёзы потекли.

— Больше воровать не будешь! — кричит паня. — Я давно тебя подозревала — вот и поймалась… Панские яблоки раздавать!

— Не воровала я в жизни, паня, — отвечает старая уже спокойно, только голос у неё звенит. — Пан никогда не запрещал, сам детей угощал. Бог для всех родит. Посмотрите, разве вам мало для души?

— Молчи! — визгнула паня, набрасываясь.

Затрещали ветки. Из-за зелени глядит мой муж, да так грозно, что страшно! Я только глазами его молю.

— Воровка! Воровка! — обзывает паня бабушку, вцепилась ей в плечо, толкает.

— Не по правде вы меня обвиняете! Я не воровка, паня! Я век честно жила, паня!

— Ты ещё мне перечишь?

И со всей силы — как топором! — старую по лицу!

Старая зашаталась: я к ней — паня ко мне — мой муж к пане.

— Спасибо тебе, дитя моё, — говорит бабушка, — не тревожься, не гневай пани.

А паня уже вцепилась в мои косы.

— Хватит, паня, хватит! — громко сказал муж, схватив её за обе руки. — Этому конец! Хватит!

А паня в ярости, в великом удивлении, только и кричит:

— Что? Как? А?

Очнулась, к Прокопу. А он своё:

— Нет, хватит!

Тогда она в крик. Люди сбежались, смотрят. Пан, что было духу, примчался.

— Что тут?

Муж мой отпустил панию.

— Вот тебе и верные души… — еле выговорила паня. — Спасибо тебе!.. А чего ж ты молчишь? — ещё громче закричала. — Мне чуть руки не выломали, а ты молчишь!

— Что здесь произошло? — спрашивает пан во все стороны, в большой тревоге.

Паня начала: и старая её обокрала, и все хотели её души, — научилась, мол, уже! И сама и хлюпает, и орёт, и проклинает, что и пан рассердился. Как набросился на моего мужа.

— Драчуна!

— Не подходите, пан, не подходите! — отозвался мой мрачно.

— Э, вижу, — говорит пан, — тебе тут места мало. Подожди: пошумишь у москалей сколько хочешь!

Паня аж визжит:

— В рекруты его, в москали!.. Сейчас приём в городе — немедля вези его!

— Заберите его! — крикнул пан людям. — Свяжите ему руки!

Прокоп не сопротивлялся, сам руки протянул, даже улыбнулся. А Назар, услыхав шум, ко мне:

— Чего испугалась? Чего плачешь? Хуже не будет!.. А вот будет ли лучше — не знаю…

XLII

Увели Прокопа в дом. Охрана стоит у двери. Во дворе запрягают повозку, Назар запрягает лошадей под пана. Долго думал муж мой, — потом говорит:

— Устя! Садись со мной!

— Что ты сделал, мой голубь! Что ты натворил! — говорю ему.

— А что я натворил? Ты будешь свободна — вот что! Будешь свободна, Устя!

— Свобода, — говорю, — а без тебя! Так горько стало…

— Свобода! — вскрикнул он, — свобода!.. А на воле ни беда, ни напасть — ничто не страшно. На воле я горы переверну! А крепостному, хоть как повезёт, всё благо в беду обернётся.

Аж вот и повозка загрохотала во дворе. Повели Прокопа. Я, как была, вскочила к нему на повозку. Старая нас благословляет обоих:

— Пусть Пресвятая Богородица вам помогает, дети мои! — А слёзы тихо катятся из ласковых глаз.

Помчали нас. Хорошо, что паня не одумалась, провожая пана в путь: не пустила бы меня!

Едем молча, держась за руки.