Может, потому Великий Никон и советует не бросать тени вины на князя Всеволода. Освящать, освящать власть великого князя, каким бы он ни был. Как святыню, хранить его единодержавие и единство Руси. Ведь много хищных и завистливых рук ныне тянется к престолу киевскому — вмиг раздерут тело Руси, как чёрные вороны тело ослабшего воина в степу…
Пусть будет Всеволод. Последний Ярославич. Книжник и мудрец. Пусть лучше будет он один.
Нестор не должен хулить и Изяслава. Читатель сам постигнет, вникая в его слово, суть Изяслава, простого и близорукого князя. И ещё напишет о его смерти: "Сей погиб не от брата, но за брата своего положил голову…" Конечно, коли Богу так было угодно, то, верно, Изяслав своей головой заплатил для того, чтобы брат его занял место на киевском столе.
И ещё в наставление сущим князьям и князькам скажет Нестор об Изяславе: "Незлобив норовом, кривого ненавидел, любил правду. Не было в нём лести, но прост умом муж, не воздавал зла за зло…"
Летописец ещё поведает, как хоронили кияне Изяслава, забыв то зло, что он им причинил дважды — когда дважды возвращался из изгнания с лядскими полками и жестоко посек головы киян за ослушание, — как плакали ныне, как убивались все… Все, кроме Всеволода…
О Всеволоде пока что следует умолчать. О тех шёпотах, среди которых младший Ярославич сел на престол, о тех косых взглядах исподлобья на него и его княгиню-гречанку… И о том, как сторонились его люди при встрече или отводили глаза в сторону…
Великий Никон вскоре позвал Нестора.
— Хороший склад имеешь, Нестор. И слово Божие ведаешь. И тайну писания постиг. Вот прочёл я твоё житие о Борисе и Глебе. Ладно написано! Великое это дело для нас, для проповедей князьям. Чтобы их образумить и от мятежей отучить. Как там у тебя? "Не забывайте отечества, где прожили земную жизнь, никогда не оставляйте его… И в молитвах всегда молитесь за нас…"
Нестор насторожился. Скупой на похвалу Никон, но зачем ныне сыплет похвальные слова? Что-то задумал. Пристально посмотрел в глаза игумену.
Владыка сидел в своём кресле, обшитом тонкой, багряного цвета кожей. Лицом обратился к иконе Богородицы. Крепкий, пышнобородый старец, словно дуб-одиночка среди широкого поля. Казалось, ему нет лет…
— Позвал тебя для иного… — словно уловил мысль Нестора. — Хочу, чтобы ныне исполнил ты волю мою.
— Не знаю, о чём молвишь, владыка, — смиренно склонил на грудь голову Нестор.
— Услышишь… Отдай ныне сей пергамен брату Ивану. Он смышлёный в писании о князьях. В Новгороде переписал Остромиров летописец. И тут сумеет. А тебе — иное даю, иную работу. Силами нашей обители в Руси уже явились русские апостолы — Борис и Глеб. Но есть у нас и другие, достойные быть святыми. Ты знал благоверного отца Феодосия. Великий труд вложил первый владыка наш, чтобы Печерский монастырь стал славным на Руси и укреплял её Словом своим. Святое дело он сотворил. И должны мы достойно его почтить. Тебе под силу это — написать житие отца Феодосия Печерского. А я буду просить князя Всеволода, чтобы он дал согласие вписать имя Феодосия в синодик[57]. Благословляю тебя на сей труд, Нестор.
Тело Нестора вдруг охолонуло и стало лёгким и нетвёрдым.
— Облагодетельствовал меня напрасно. Недостоин я, грубый и неразумный. К тому же не обучен сей хитрости — писать о земном, как о святом… Иное дело — пергамен…
Грешил Нестор словами, ох как грешил перед владыкой своим! Но как ему снова отдавать свой пергамен кому-то? Не сможет этого… Сердцем прирос к нему…
Никон Великий был поистине великим.
— Пергамен, брат, есть дело государственное. Должен служить власти князя и укреплять его самовластие. А ты забываешь это порой. Не воспеваешь князя, а хулишь. Кто ж уподобит такого властелина? Кто склонит перед ним голову? А без склонения — нет власти. Пиши о Феодосии. Ты любил его. Ведаю это. Только сердца своего не жалей… Сердца! Иди.
Нестор тяжело вышел из кельи. На душе смятение и отчаяние. Князьям, видишь ли, нужно лишь восхваление. Какими бы они ни были — тупицы или глупцы. Хвали их! А разве правда о них менее поучительна?
Нет, не в силах он переломить свою душу. Пусть отец Иван пишет пергамен. Пусть воспевает недостойных… А он действительно напишет о Феодосии Печерском — тот трудами своими возвеличил нашу Русь — против ромеев выступал. И ныне время такое — Всеволод, верно, захочет опираться на грека-митрополита, а печерских монахов, наверно, отстранит от себя… Помнит же обиду от них… И слово о Феодосии должно напомнить Всеволоду, что Русь держалась и может держаться своей силой, своими мудрецами, а не заёмными…
Вечером Нестор и положил первые строки: "Господи, благослови, отче.
Благодарю Тя, владыко мой, Господи Иисусе Христе, яко сподобил мя еси недостойного исповедать бытие о святых Твоих угодниках, ибо сперва написав ми о житии и погибели и о чудесах святых и блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба, понудих ся и на второе исповедание, еже выше моей силы…"
Нестор писал о Феодосии. А зорким оком настойчиво следил за деяниями Всеволода. Может, он поспешил вершить свой острый суд над ним… Может, сей последний Ярославич и вправду возвеличит Русь, как отец и дед его…
Для Всеволода же, видимо, настали нелёгкие времена. Казалось, имел всё, к чему стремился. К чему шёл столь извилистым и тихим шагом.
Но, пожалуй, не было на Руси несчастнее князя, чем Всеволод.
Неожиданная победа над братом вдруг опустошила его душу. Думал, нет ничего выше на свете, чем власть, чем почёт и почести от людей. Теперь же постиг, что нет и ничего горше, и ничего тяжелее, чем молчаливая хула и скрытое презрение в глазах — от тех же людей, что славословят…
Начал отдалять от себя тех, кто умел словом, взглядом или одной молчаливостью показать своё превосходство над ним. Окружил себя угодливыми, пресмыкающимися, жадными до богатства, которые широко когтями царапали землю пред ним, лишь бы добиться почестей и выгод от него.
Эти новые люди, раболепствуя перед ним, холопили вокруг себя всё и всех. Но не видел Всеволод того, что они холопили и его, владыку их!
Радовался, что его желания и воля исполнялись прежде, чем он их выражал. Радовался, что во всём с ним соглашались, во всём угождали, опережали в словах его мысли, что могли лишь только появиться в нём.
Это сперва радовало. Утешало. Было легко жить. Но чем дальше — становилось тяжелее дышать. Чувствовал себя будто за глухой, непроницаемой стеной, что отгородила его от настоящего живого мира, который всё дальше уходил, ускользал из его сердца и плыл куда-то к светлому и недосягаемому небосклону. Не мог услышать возле себя живого истинного слова. Становилcя забывать, есть ли они, такие слова. Или, может, все они превратились в лесть, скользкую похвалу, приторные богобоязненные речи.
Они начали раздражать его. Злить сердце, мучить бессонницей. Чем дальше — тем глуше становилась вокруг него стена, тем больше попадал он сам в тенета раболепствующих. Ведь кроме холопов, никого рядом не было. Потому без них не мог сделать ни шага, не мог молвить ни слова. Но и прогнать их не мог. Боялся остаться без их опоры.
Некому было излить свою боль. Всё сдерживал в себе. Чем дальше, тем более оставался одиноким в глухой пустоте вокруг. Реальным оставался для него лишь страх упасть вниз, на греховную землю.
Эта земля чудилась ему только такой, какой он увидел её под мёртвым братом Изяславом на Нежатиной ниве: сухая стерня вперемежку с плетями вьющегося вьюнка и кустами отцветшего деревия, на которых багровели тяжёлые капли ещё тёплой братовой крови…
Этой земли он страшился превыше всего. Она хранила его тайну, а вместе с нею — его покой и его добрые сны…
Светлыми оставались только воспоминания. О дивном Живце, о чаровнице-волхвине Живке. Воспоминания о победах над лютым Итларем, которого оттеснил за Сулу. Любил ещё вспоминать о своих детях, какими они были маленькими. Но не любил их видеть теперь. Подозревал, что Владимир и Ростислав мечтают теперь ещё больше, чем прежде, надеть на себя его шапку Мономаха.
Но разве ведают они, какая тяжка она, эта шапка?
Теперь Всеволод меньше заглядывал в книги. Больше следил за своими племянниками-соперниками. Пока что сидели тихо по своим уделам. Пока что… Ближе к себе посадил старшего сына — Владимира. Отдал ему Олегово отчее — Чернигов: пусть будет всегда у него под рукой…
Зато ныне имел дружбу с Печерской обителью. Оценил её силу. Опасался непреклонных в своих притязаниях печерцев. Потому и велел построить Красный двор возле Выдубицкого монастыря, поставил каменную трапезную, игумену дом. Щедро одаривал и Печеры, и Выдубичи землями и окрестными селами. Смерды возили в монастыри зерно, мясо, рыбу, молоко, горох, капусту, чечевицу, лук, мёд, воск, полотно, меха… Владыки должны были теперь заботиться не только о душе человеческой, но и о греховном теле. И обязаны были с удвоенной силой молиться на него, Всеволода, младшего Ярославича, который законно теперь воссел на отцовском престоле.
У монахов Печерской обители появились новые обязанности. Каждую весну, а больше всего осенью игумен рассылал их по монастырским сёлам следить за тем, как работают монастырские смерды на нивах. Засеяны ли все поля, собран ли весь урожай, не скрыли ли лишнего в своих кладовых, всё ли должное отдали монастырю.
Хозяйство обители разрасталось. Монахам всё меньше оставалось времени для молитв в норах-пещерах и для томления там телесных нужд…
Уже перед самой зимой Нестор обошёл пять сёл, подаренных князем Всеволодом Печерской обители. Отправил в монастырь последние обозы с зерном, капустой, луком, чесноком, бочками, корчагами и прочим хозяйственным добром.
Пошёл назад пешком. Дорогою же решил чуть свернуть и заглянуть в свой Васильков.
Морозный ветер жёг лицо и деревянное тело. Над землёй неслись тяжёлые сизые тучи, опускали на землю грязные лохмотья, из которых вихри вытряхивали белую крупянистую позёмку и швыряли её под ноги.
Последний предзимний день выстуживал остатки тепла и надежд на возвращение тёплых дней. И человеческое сердце брало от того изморозью, как и комковатая окаменевшая земля, как голые чёрные сучья деревьев.
Но лишь только показались вдали тёмные очертания городских валов и маковица святого Успения, сердце Нестора встрепенулось, душа забилась.