Может, его уже наказывают, думаю, а может, ещё только ведут, а может, он стоит перед крыльцом, ждёт, пока пан проснётся, ведь паны вчера пировали, а после пиров они иной раз дремлют аж до вечера... И воображаю себе, как выходит пан, как грянет, как отца ведут...
Когда идёт он... идёт отец.
— Папа, — кричу, — папа!
Ничего не спрашиваю, только смотрю ему в глаза.
Он снял меня с дуба.
— Должно, давно выглядываешь отца, — говорит, — аж с лица сошёл.
А я всё гляжу в глаза.
— Нет, сынок, не пытали. Только зря продержали, — говорит.
А тут подходит Катя — тоже недалеко, видно, была.
— Пока что всё в порядке, детки, — похваляется отец, — пану не до меня: именинник он сегодня, то празднует своего святого и гостей принимает. Там таких гостей, что и не сосчитать.
Пресвятая Мать заступила! — крестится тётка Мокрина. — Слава Господу!
V
Паны пировали да пировали. По отца не приходят.
Минует неделя, проходит и вторая.
— Забыли! Заступила Пречистая! — радуется тётка Мокрина.
С одной стороны, тётка полагалась на Пречистую, а с другой — и человек, говорят, и в аду привыкает, а привыкнет, то не метушится. Словно успокаивались и мы.
Разошёлся слух, что пан сватается, или уже просватал какую-то генеральскую дочь. Пан уже давно овдовел — покойная паня была, славили, тихая и слабенькая, атаки не вынесла, вынуждена была от него бежать и где-то на чужбине умерла; при нём же жила и хозяйничала его старшая сестра, тоже вдова. Была та сестра уже подстарковатая — лет сорок, должно, съела, а зато здорова, как лось, щёкатая, бочковатая, наряды дорогие, на пальцах, на груди золото, глаза сверкают, а голос... Как-то приезжала в пущу с барышнями по пролески, да послала запятника привести тётку Мокрину и спрашивала, где лучшие цветы растут, то тётка долго вздрагивала, вспоминая тот её голос...
Забыли на то время и про Максимову Ориcю. Навестила она Катю, так и не узнать весёлую щебетушку — глазки как-то померкли, губки побледнели.
— Постарела ты, голубка, — говорит ей тётка Мокрина. — Наверное, ещё не выздоровела?
— Выздоровела, — отвечает, — да живу будто в Божьей каре — всё боюсь, что снова возьмут.
— Ты ж давно засватана — пора бы вам венчаться.
— Как венчаться, когда боимся за себя напомнить и только зря голову морочу. Приходили к нам черницы собирать на церковь... думаю и думаю... так я уже решила: пойду в черницы! да всё не решаюсь — жалко очень... — и залилась слезами...
— Подожди, голубка, — говорит тётка Мокрина, — вот, славят, пан просватал себе барышню, женится, то, может, жена...
— Да что, что женится. Разве не было у него жены, как брали на остров Омельченкову Мотрю и Самусеву Настю, и Коваленкову Дарью, и Горленкову Евгу? Так, говорят, по двое и брали.
— Ага, по двое... Тогда и паня сбежала... слабенькая была... Может, эта не такая будет... А ты, дитя, так не грусти... Может, Пречистая и заступит...
Да и остановилась старушка: обдолбили девицу слёзы, да такие, видно, жгучие...
Так вот, вглядываясь в чужое и своё несчастье, дождались мы Троицы. Я уже присмотрел славные побеги на клечание и такие два выбрал, такие два...
— Завтра, как немного стемнеет, — говорит мне тётка Мокрина, — то мы пойдём с Матвейкой за травами. Пойдём аж за Холодный Яр — там такой славный чабрец, полный да душистый, что и не сказать. Там недалеко и аюр... А ты, Катюша, насобираешь в огороде пижмы, мятки, васильков и прочего... ты с нами не иди, не утомляйся — гляди, ты как с креста снятая...
Сначала я не обращал внимания на тот тёткин клопот, потому что старушка привыкла хлопотать и заботиться, а дальше и я замечаю, что и вправду не та уже наша Катя, что была. И спокойная, и приветная, и работящая, а не та. Скажет тётка: "И голосочка твоего не слышно, и не улыбнёшься ты", то она и улыбнётся, и споёт, да не та улыбка, не тот голос. Что-то с ней случилось, а что — не пойму. Всё она, кажется, в думах да в мыслях. Смотрит, а вроде и не видит; окликни её, не слышит, а услышит, то будто не разберёт; всё словно прислушивается; где-то только грохнет, шелестнёт, — вздрогнет, как спуганная птичка; бежит за водой или там зачем-нибудь, да тут же и забудет, куда и зачем спешила. И исхудала очень. Замечал, должно, и отец. Как-то спрашивает:
— Нездоровится, дочка?
Не признаётся.
— Я, папа, здорова.
И на этот раз не призналась. Тётка Мокрина говорит: "Ты, дитя, как с креста снятая, не иди", а она:
— Пойду, тётушка, пойду... Что это вы... Да я здорова, как та рыба на глубине... Что б мне не идти за травками! Ведь без меня и не найдёте, где лучшие растут...
Так мы разговариваем, сидя возле хаты в тени, — а день душный, сонный, солнышко палит, будто сквозь туман. Перед глазами лесные дороги, то над ними будто дымится, и всюду такие лесные ароматы, что аж на голову тяжко... Когда смотрим, что-то почернело на дороге со Степовых Хуторов. Словно кто-то к нам идёт. Ближе — черница, и к нам сворачивает. Встревожилась тётка Мокрина — конечно, в крепостной доле всегда страх, всего боится.
— Прикрой, Пречистая! Чего это она к нам направляется?
А она уже возле хаты.
Походка лёгкая и быстрая; сама высокая, хоть бы и парню, а так в чёрные одеяния закутана, что только зоркие огненные глаза блестят.
— Спаси, Господи!
Голос тихий, будто придушенный. Тётка Мокрина приветствует, зовёт в хату:
— Наверное, очень устали? — спрашивает. — День Господь дал жаркий такой...
— Едва дышу, — говорит черница.
И к Кате:
— Девушка, дай мне водицы напиться.
— Катя, принеси свеженькой. Да скорей, дитя! — хлопочет тётка Мокрина. — У нас водичка славная.
Катя к колодцу, а черница за Катей следом.
— Надо ей угодить, — заботится тётка Мокрина, — чем её угостить? Черница-то постится, а рыбки, на беду, нет...
А черница пьёт — не напьётся.
— Она, наверное, уже целое ведро высосала, — говорю, — да всё пьёт.
— А тебе жалко Божьей водицы, Матвейка, — упрекает тётка Мокрина. — Пусть пьёт на здоровье. Есть у нас немного мёду, так пожалеем ей мёду, а хлебец свежий.
Достала тётка Мокрина из сундука кошелёчек, отсчитала десятку, ставит мёд на стол, несёт хлеб, да всё напрасно — черница, вдоволь напившись водицы, поблагодарила и ни к чему не притронулась: очень, говорит, спешу — запоздала, видите, а дорога незнакомая. Идёт из-за Опанасовки в монастырь.
— Там вам было со Степовых Хуторов свернуть на Кривчуки. Зря ноженьки устали, — сожалеет тётка Мокрина. — Вам бы в Степовых Хуторах дорогу спросить.
Она, говорит, спрашивала, да как-то, видно, ошиблась. Сказали свернуть через ложбинку, а она как-то ложбинку ту пропустила. И просит:
— Будьте ласковы, скажите девушке, пусть проводит меня на край пущи, чтоб мне снова не блуждать. А может, какая ближняя тропинка есть? — спрашивает.
— А есть такая тропинка, — говорит тётка Мокрина, — а там снова тропкой, мимо Кривой Балки, уединённой... Проводи, Катя, да хорошо расскажи, дитя...
А у Кати лицо, как огонь, глаза сияют.
— Хорошо, тётушка.
А черница:
— Ой не мешкай, девушка, не мешкай! Проводи. Быстрее, потому что очень я спешу...
И скрылась с Катей за зелёными куртинами.
— Не успеет до сумерек, — говорит тётка Мокрина, — черничка, хорошо, если поздненько доберётся, ведь монастырь тот далёко, а дорога незнакомая... тропками... С Глуховки там снова аж трижды сворачивать... А солнышко всё ниже да ниже... Пора бы и нам отправляться — пораньше бы травок набрали... Когда бы тот дворский посланец не слишком задержался, да забрал то панское зелье. Кажется, хорошенько я его перебрала — одна только лучшая травка, говорил Жменя, как найдутся корешки или какой сор, то не поблагодарит... Ой, не поблагодарит... Кажется, травка словно шёлковая, мягонькая, свеженькая, а кто его знает... — снова начала пересматривать ту панскую травку.
— Ой, когда бы тот посланец не задержался, — вздыхает. — Сдать бы мне ту траву, а то всё заглядываю да щупаю, — а мягонькая ли, а зелёненькая ли... Немного и надоело...
— А если во дворе возьмут да не одобрят, — говорю.
— То пусть... я тем временем немного отдохну... Слава Господу, — не посланец ли идёт? Ага! Данилка Кальниченко!
— А мы тебя, Данилочка, ждём, как родного отца.
— Вот я и тут, — говорит Данилка — такой был бойкий, чернявый да кучерявый парень.
— Что же там во дворе, Данилочка? Чего ждёте?
— А кто его знает, — отвечает, — что будет, то будет. Больше копы беды не будет — пусть с копу.
— Не слышно про Дороша?
— Нет, — будто в воду канул. Говорил исправник: "Всё равно найду", да ещё не нашёл.
— То все вы там живы?
— А пока что живы, что дальше будет, увидим. А что-то, наверное, будет, потому что куда-то подевался Грицько Очеретный, а с ним и Бондаренко Савка.
— Боже мой! — всплеснула руками тётка Мокрина. — Сбежали?
— Позавчера пан послал Грицька в местечко к Янкелю за ружьём и за тем возком — за той хитрой панской бричкой, а его и доселе нет. Спрашивали Янкеля. Забрал ружьё, запрягся в бричку, да и отправился, говорит Янкель. И видел, говорит, как он за дубравкой исчез, — ведь Янкель в конце местечка живёт, и ему далеко по дороге видно... А Савка как понёс в Грайворонское пану письмо, то и доселе несёт... Исправник уверяет всех, — уверяет, найду и на железной верёвке приведу. Вот, сказал, только управлюсь в Кривчуках и за ваших возьмусь. А в Кривчуках что-то очень странное творится, — какие-то разбойники появились и панский двор разорили, или что... Бывайте же здоровы, потому что Жменя не любит, если кто где задержится.
— Счастливо!
— Мать Божья милостивая! — печалится тётка Мокрина. — Заступница! Сбежали. А куда бежать? Везде одинаковая беда!
— Разве не могут так хорошо спрятаться, что и не найти? — говорю.
— Ты, маленький несмышлёныш! Тебе ещё и глазами не охватить крестьянское горе...
Да и вспомнила:
— Вон солнышко. Не пора ли нам за травами? А что это Катя так задерживается? Позови, Матвейка.
Позвал — не откликается.
— Беги, Матвейка, да позови. Наверное, та черничка: проводи да проводи дальше, а она и слушает...
Я бегом долетел до опушки — нет. И по тропинке аж до Холодного Шпиля — не видно. "Вот досада, думаю: надо аж на шпиль взобраться".
И уж собрался я затрусить, когда слышу, что-то журчит недалеко, справа. Прислушиваюсь — журчит что-то за гнилым деревом, где вились всякие побеги. Я туда. Черница с Катей стоят... и так тесно стоят и за руки держатся. И хорошо я разглядел черницу: (немного она разлохматилась, и чёрное покрывало сползло с лба) уста, как огонь, красные, и над устами, как бывает у чернявых девушек, тёмной полоской пушок, глаза, как свечи...