Сам отец, по которому не очень-то и узнаешь, холодно ему или тепло, и тот будто чуть блеснул глазами.
А Максим поздоровался, усаживается на лавке и говорит:
— Вот зашёл к вам немного отдохнуть.
И такой он какой-то... не похож на того, что сидел тут позавчера, белый и мрачный, склоняя голову; будто свет ему кверху поднялся...
— Далеко был? — спрашивает отец.
— Был в Гайворонщине, — говорит.
От Черностава до Гайворонщины не то чтобы очень близко — версты немеряные, — а поехав с утра да доброго коня хорошенько погоняя, успеешь туда к полудню.
— А как же вы Переплавку перебрели? — спрашивает тётка Мокрина. — Наверное, лёд уже вскрылся, а там такой поток, что Господи...
— Ещё держит, — отвечает, — хоть вода уже сверху журчит, перебрёл как-то.
Про Орисю ни словечка.
Тётка Мокрина разматывает свою пряжу да раз по раз взглядывает на него и вздыхает, сама аж по ворот покраснела, — хочется спросить про Орисю. Хочется, наверное, и Кате, только Катя сидит как нарисованная и вышивает свои цветочки. Катя немного в отца пошла — если уж решила: не двинусь, то не двинется, хоть её и зажги.
Старушка всё же не удержалась, спросила:
— А что же, Максим?
— А что? — спрашивает Максим. Будто и забыл!
— Взяли Орисю?
— Взяли да сразу и вернули домой. То вели, то несли. Тяжело занемогла.
— Тяжело занемогла? Голубонька моя! Может, от испуга? Или сильно загрустила? — сокрушается тётка Мокрина.
— Может.
— Слава Господу! — вздыхает тётка. — Болезнь пройдёт, а тем временем, может, Пречистая заступится, забудут. Слава Господу!
— Благодарит и она. «Спасибо Богу да спасибо Богу», только и слышно.
— А мы иной раз ещё и печалимся! — добавляет отец. — Бывает, что и нам Господь посылает то, что нам нужно.
— А бывает, — соглашается Максим.
— Что это вы надумали в Гайворонщину? — спрашивает тётка Мокрина.
— Карпо Семиренко привозил во двор письмо от своего пана, да передал мне, что Грицько Берёзовый давно меня ждёт, а не так, может, меня, — говорит, — как свои денежонки, потому что ему теперь шестак за копу стоит. Сколько уж я ему должен, да всё не удавалось отдать. Вот я и надумал навестить.
Тётка тут же расспрашивать, что там, в Гайворонщине, слышно, да жалеет ли там свекровь какую-то Устю, да собирается ли какой-то Левко жениться осенью на какой-то Химке, да ещё кого там видел, да что слышал.
— Там теперь немалый переполох и смута, — отвечает Максим.
— А что там такое? Что такое? — перебивает тётка.
Любопытная была старушка.
— Так где-то там недалеко в лесах разбойники, говорят, объявились, или что.
— Ой горе моё! — ужасается тётка. — Много людей убито? Беда моя! Недалеко и до нас... А мы сами в лесу... Матерь Божья...
— Так подождите немного, Мокрина, не пугайтесь, — удерживает Максим, — никого ещё, слава Богу, не убито. Слух идёт, что те разбойники людей не трогают, а будто немного пугают панов. На прошлой неделе застали, славят, кривчуковского пана и слегка припугнули. Справник и до сих пор сидит в Кривчуках.
А тётка Мокрина:
— Матерь Божья, Матерь Божья! Поймал?
— Ещё нет.
— Поймает! Поймает! — суетится тётка. — Наверное, тщательно ищет?
— А тщательно... и усердно... Вот как иногда вы иголку, — усмехается Максим. — В кривчуковском лесу, говорят, словно ярмарка, — шум, гам, топот, грохот... Все волки наутёк — кто куда успел. Кривчуковский пан дворовых вооружил — такие рыцари, что и не сказать — сам на коне играет, атаманствует... А на этом слове, будьте здоровы — пора домой. — И к отцу: — Может, немного проводите меня, Лавро?
— Почему не проводить, — говорит отец, — мне нужно заглянуть в Великую Яругу. Позавчера чуть не застукал там двоих из Панасовки. Так по дороге.
И отцовские невесёлые глаза как-то блеснули.
С этими словами выходит из хаты.
Я бы за ними следом выскочил, когда тётка Мокрина кинулась засовывать двери и схватила меня за рукава.
— Куда это, дитя? Разве не слышал, что кругом разбойники?
Да, взглянув на меня, руками по бокам:
— Матвейка! Так это ты, наверное, в озеро съехал? Пропала свитка! Такая прехорошая. Беда мне с тобой! Промок, как волчонок, наверно, застудился навеки! Говорила ж я, что когда-то утопится мальчик, так оно и будет! Ой Матерь Божья милосердная!
А я прошусь.
— Да я уже, тётушка, обсох, и свитка не испортится. Да я уж на озеро больше не пойду...
— Снимай свитку... Ой, горе мне с тобой — непослушным ребёнком! Вот моя кожушаночка — надень... Замёрз, наверно... Ой, горюшко!
Одеваюсь в кожушаночку, а сам думаю: куда отец пошёл — мне ли к Великой Яруге, или к Дьяковому Углу бежать?
— Слышите, тётка, — говорю, — отец зовёт... — Да и отодвигаю двери.
— Где там зовёт? Не отодвигай! Не отодвигай!
А я уже за дверями и рванул к Великой Яруге.
Рванул, да сразу и окаменел...
Отец с Максимом недалеко ушли — сидят на колоде возле плетня. И слышу — Максим будто отца уверяет:
— Как бы не узнать Дашка! Он сам с ними... И шутит, говорил Никита, есть, шутит...
Отец заметил меня и спрашивает:
— А куда это ты выбрался, мальчик?
— Да я бы, тату, с вами, — говорю, — к Великой Яруге.
— На этот раз ты лучше иди в хату, сынок, видишь, нахмурилось, и дождь накрапывает. Да и поздно уже — самый час спать.
Пришлось мне в хату.
И такой невесёлый, обеспокоенный, что тётка Мокрина только дважды или трижды призвала милостивую Матерь Божью сжалиться, какой я старой тётке горести причиняю, а дальше уже ласково спросила, не голоден ли я.
— Может, ты испугался? — спрашивает. — Может, боишься тех, мол, разбойников? Не бойся, голубчик, это так только славят... Может, где они и прячутся, да к нам никогда в жизни им не добраться... А может, у тебя что болит? Или так разморился? Ложись спать, да чтоб мне хорошо спал...
Положила мне свою подушечку, уложила как следует, укрыла меня, обняла. Увидела, что я глаза закрыл, перекрестила и дала покой...
Хоть и закрыл я глаза, а сон меня не одолевает — и думы у меня, думы, как на море шум... Дашко с ними — с кем? Наш Дашко? Узнали его... Слышу, тётка Мокрина берёт своё прядиво и спрашивает:
— Катюша, милая, что ж это ты задумалась?
— Я, тётушка, вышиваю.
— Ты не бойся, сердце... Где бы там те разбойники взялись.
— Вы, тётушка, сами, кажется, испугались, — отвечает, будто улыбаясь, Катя.
— Так это я так сразу... потому что неожиданное, а потом я уж подумала, что нас не застанут... А ты, голубушка, не ходи далеко... Вот за тем хворостом берёшься аж вон за озеро, в тот овраг, в самую гущу... Не нужен тот хворост... Обойдёмся, слышишь, Катя? Не ходи далёко!
— Хорошо, тётушка.
— Говорил Максим, они людей не трогают, только панам вроде немного страху нагоняют... И не убивают никого, ага?
— Так он говорил, тётушка, не убивают.
— Гайдамаки они, или что? Только гайдамаки убивали. Ох, убивали! Я, дитя, видела тех гайдамаков, собственными глазами видела. Была ещё маленькая, а помню, хорошо помню... Моя старшая сестра покойница — да будет ей Царство Небесное! — надумала в гости к тётке и очень печалилась... Сколько печалилась, надумала, а до сих пор не собралась, да кто его знает, соберусь ли (тётка жила далеко, на хуторе). Когда однажды утром покойный батюшка — да будет над ним земля пухом! — говорит: «Надо мне с возом в местечко, девчата, садитесь да поезжайте к тётке, подвезу вас аж до Сорочьего Брода, а там уже недолго перебежать к хутору». Покойница сестра обрадовалась, быстро оделась и меня одела — как мы осиротели, то она была мне вроде мамы, — как козочки, вскочили в воз, доехали до Сорочьего Брода и пошли пешком. Идём весело. Сестра рассказывает, как в гостях погуляем, учит меня, как мне, маленькой, нужно себя вести, как тётушку ласково приветить. Я хоть уже и притомилась, да не признаюсь, — топаю...
— А что это перед нами такое вороньё летит? — говорит сестра.
Гляну — летит оно да летит, одно другого предупреждает.
— Может, и они к тётке в гости, — говорю.
— Смотри-ка, выдумщица — что придумала! — смеётся сестра.
Добрались мы уже до Холодной горы, и зазеленела нам глубокая долина — а та Холодная гора высокая, а склон в долину пологий и ровный.
— Перебежим долину, а за тем склоном сразу и хутор, — говорит сестра.
Когда смотрю, будто что-то чёрное по долине разбросано, а хищные птицы над ней кругами, кругами... Мы дальше к склону, ближе — а то лежат люди... неживые... замученные... Узнали Мошку сапожника, а возле него какое-то кучерявое жидёнка... Боже мой! Свет мой! Повернули мы — и бежать...
Бежим, бежим... Упадём, поднимемся, и снова бежим... Когда слышим, будто кто-то кричит: «Девчата, зря убегаете». Оглянемся — а всадник скачет, а за ним целая ватага. Догнали, перехватывают; мы в сторону. От испуга обезумели мы. Уж явно, что не убежать, а всё-таки убегаем... А тот, что впереди, снова кричит: «Девчата, не убегайте! Зря свои ноженьки утомляете!» Догнали нас...
— Откуда вы, девчата, куда идёте? А чего это вы так испугались? — говорит тот, что впереди доскакал, атаман их, или кто. — Разве кто обидит таких хорошеньких девчат? Да за такую обиду земля бы его пожрала. Правда, товарищи?.. Как тебя зовут, красавица? — А сестра покойница была красавица. — Меня зовут Одарка, — отвечает сестра, — а это моя младшая сестра, Мокрина. — Вот тебе, Одарочка, на память. И даёт ей два дуката. — Носи на здоровье. Наверное, ты уже и обручена? Ага? А всё же вспомни когда-нибудь меня, гайдамака. Будь здорова, ясочка! И ты, малютка (так ко мне). Храни вас Бог! И помчались галопом... А мы так и упали при дороге...
Прислушиваюсь я — потому что не сказать, какой я был любопытный про старину, про гайдамаков слушать, — прислушиваюсь, а из головы не идёт Дашко. Стоит перед глазами, как стоял в тот последний вечер, хвалясь, что на славу его пытали, шутя, что не стеклянный он и назло палачу не разбился. Уже и в сон клонит, а всё думы шумят, всё мерещится мне его лицо — белое, как мел, и глаза горящие, и та незабвенная улыбка, что тогда и меня, ребёнка, опутала грустью.
III
Весна того года была ранняя и дружная. Утром снежок возьмётся, а уже к полудню под дубами будто обручи из тёмного бархата, а по тем обручам тут и там, словно зелёные иголочки, пробивается травка, а на другой день уж та травка тут полосками. Сегодня прислушивается, не пташка ли где откликнулась, а завтра уже и тут, и там, и повсюду хлопают крылышки, а послезавтра уж целый лес поёт, щебечет, цвыркает и посвистывает, гудит, клохчет, воркует и плачет. Засинело озеро, шумит вода по оврагам, струится с горок, бурлит в теснинах, гудит протоками, звенит ручейками.