Там темноты добавлял электросварочный смрад, а также маты:
— Ты куда хвазу кладёшь, дь-мать? — орал голос, который уже настроился было на обед. — Ты дь-мать хоть понимаешь, шо такое хваза? Ты, козёл, кладёшь её на сливную трубу, а ты должен понять, что ток повубивает всех в бассейне, козёл, как ток пойдёт, козёл-мать!
Откашлявшись, старший голос снова подавился бутербродом; "козёл" молчал, не потому, что был совсем молоденький, а потому, что увидел меня с кучей бумажек в руке.
— Справки принесла, — тонко им объяснила я.
— Бугалтерия не здесь, — ответил мне бутерброд голосом колбасы, — она, дь, на вфтором этаже.
Я завернула за угол и не стала идти наверх; а пошла туда, где тут в подвале были вялые окна, такие, что им не нужны и решётки — вспотели они ещё коммунистическим паром да закоксовались отложениями. Я упёрлась ногой и вытянула шпингалета, а потом очень тщательно приладила грязную паутину, замаскировав.
Вспомнила, что каждый раз, идя вечером к бювету, видела тут полно иномарок, но у меня тогда не возникало подозрений. Когда их на этот раз пересчитала, то побледнела. В некоторых сидела бритоголовая охрана, на меня внимания не обратила, потому что как раз подкатила отечественная "девятка", вытряхнув длинноногих шлюх; тут мрачные охранники сделали лицами всё, чтобы проявить гостеприимство, — это были и красноречивые жесты, и похлопывания по спинам, и широко открытые двери, в ответ на что заслужили хихиканье, перемежённое словечками, пока вся компания не протолкнулась внутрь. А "девятки" подъезжали и подъезжали, и меня поражало одинаковое обмундирование шлюх, даже одинаковый загар. "Или это грим?" — не успела подумать я, потому что увидела, что моя пластиковая фляга давно уже переполнена. Хотя плевать я хотела на флягу; дождавшись, когда охрана протолкнёт очередную партию ночных бабочек в фойе, я проскочила под тыльную стену.
Толкнув вспотевшее подвальное окошко, я лишь с третьего раза открыла его — рама разбухла от пара. Высунулась в коридор и обомлела — такой стоял пьяный хохот. Я чуть не наткнулась, в сумерках не успела разглядеть, на кого — то ли на бизнесменов, то ли на их шоферню. Потому успела задрать платье, растрепаться и с самой глупой в жизни улыбкой прошмыгнула мимо них, за что одобрительно получила по заднице.
Странно было от таких звуков, особенно в светлице-гостиной, где на витринах были детские вышиваночки, рисунки, пластика — я не стала рефлексировать, как положено искусствоведу, на архетипы, а быстрее проскочила к музыкальному фойе, оттуда были чёрные лестницы наверх. Там, где туалет расходился с раздевалкой, была тренерская, в окошко которой я увидела то, чего не узрит ни один тренер: гирлянды на стенах бассейна, а, главное, накрытые дорогими скатертями раскладные столы. Жратва тоже была не местная — когда б это тут гордились ананасами? На миг мне показалось, что в одном уголке, где зажали и раздевали официантку, я узнала черты знакомой медсестры, но кто ж наверняка скажет, когда там столько макияжа? Я ещё долго оглядывала сервировку, потому что не могла перевести взгляд на массовку — полно девок и ряженых дядей, которые постепенно избавлялись от одежды, ведь они изо всех сил прикидывались другими, весёлыми, шумными — потому что противоположный пол был уже наполовину голый. Эту наготу компенсировали чрезмерным визгом и размахиванием рук, чтобы потом заорать, это когда их оптом столкнули в воду. "Куколки! Куколки!" — радостно звучало мужским хором. Следом туда попрыгали и неофиты бизнеса, за брызгами не разберёшь, кто какой, спеша схватить намеченную "куколку" раньше другого; такую массовку я видела по телевизору, когда баптисты толпой входят в святую реку Иордан; однако визга тут было куда больше, учитывая причину — ведь христиане не совокуплялись в воде, а эти, свободные от комплексов, начали вытворять явно не религиозное, гуртом колотя воду; каждый старался, кроме секса, как можно сильнее хлопаться и брызгаться, и я подумала себе, какая же беда, когда у мужика без этого уже ничего не выходит, то как тогда жить половой жизнью без массовки? Ясно, что деловая жизнь не оставляет места ничему человеческому, но чтобы вот так компенсировать нечеловеческим? Какой от того оргазм?
... Подвалы были пусты и тем хороши, что не было никакого ляскота; лишь с дальнего конца их наполняло эхо коллективного хохота, будто сквозь воду, колыхалось в тёмных закоулках. Как отзвук моих предчувствий к какому-то низкосортному бассейну? Конечно, почему — ведь ни один высокосортный не вместит такой гигантской массовки.
Казалось, что звуки идут сюда сквозь железо труб, и я не удержалась, чтобы не приложить ухо, однако услышала лишь водяное шуршание. Это из той трубы, тёплой, по которой струилась вода в бассейн, и потому я, сначала проверив, отключен ли электрощит, именно на неё прицепила толстенного провода "ноль". А фазу силового кабеля повесила на противоположную — толстую сливную из бассейна трубу, подперев её сверху обломком арматуры. Лишь потом, тщательно вытерев руки, а главное — отпечатки с них, переведя дыхание как следует, взялась за рубильник и врубила, — на миг весь водяной шабаш совсем замер, прислушиваясь к незнакомому ощущению, а потом с утроенной яростью и радостью ускорился.
Я не поверила, думала, что всё замрёт в тот же миг. Поэтому взяла рычаг регулятора и вкрутила на полную мощность, аж затрещали трансформаторы.
Но это лишь добавило ляскота и возгласов — усилило коллективную радость.
Обочиной шага
Кинжал я заметил, когда тот почти спрятался в рукав господина. Это счастье — поднося к губам бокал с пивом, картинно обнаруживать его, татуированного, каждый раз из рукава. И, чтобы рассмотреть лучше, я начал перемальовывать его себе на руку. Не потому, что в заведении не было для этого, скажем, салфеток, а потому, что оригинал был вытатуирован тоже на коже; и, хотя моя копия цеплялась пастой за волоски, я воспроизводил досконально, так, что мог, наконец, рассмотреть: вот тут острие, тут ленточка, вот здесь — обнажённая красавица.
Да и откуда бы тут взяться салфетке? Салон "Сало-колбаса" сохранился, с тех пор как тут бурлил "евбаз", ещё и доселе посетители эротично ругались с буфетчицей, а она лениво швыряла в них пустые пивные банки, экономя такие же слова.
— Да ну ё ж майо, — вздохнул он на часы.
Потому что чувствовал, что его напротив копируют, хотя не знал, кто — шариковую ручку я надёжно прикрыл кружками пива.
Однако он резко осушил своё, и боди-арт на его руке предстал во всей красе. Зафиксировав мой косой взгляд, господин занервничал, не поняв, о чём речь, но первым движением решил выплеснуть в меня кружку. Однако с отвращением посмотрел на него, как и на мой нарочито беззаботный взгляд. Он кого-то тут ожидал, пока не выскользнул на улицу, и там магнитные поля его распрямились. Я пересунул через стол его недопиток, получив право находиться здесь ещё с полпорции.
Но моя ручка уже запомнила детали и трепетала завершить очертания; осталась малость, то есть страшный потрошитель на лезвии, я углубился в него, обходя родимое пятно; тут ветер качнул жестянку — дверь открылась, новый дядечка, зайдя, быстро сел рядом. Он не скрывал внимания. Претендент на недопитое пиво?
Я насупил брови и уставился в пузырьки, присваивая их.
— Ты какое любишь? — услышал. Это было бы приказом, если бы не предложением.
Я не успел прикрыть кинжал, назвал "хмельное", как и подобало каждому татуированному.
— Так это, — разговор не клеился, как у всех, кто изображали из себя других.
— Ага.
Он сделал отчаянное усилие рассекретиться и вопросительно дёрнул бровями:
— Сидел? — кивнул на мою татуировку.
Я не спеша спрятал рисунок в рукав и многозначительно уставился в кружки, что невесомели в растворе, намекая: "кто из нас, мол, не был в отсидке?" И, даже глотая выставленное питьё, медитативно отождествлялся с новыми пузырьками, которые почему-то вставали не в кишках, а в голове.
— Да, лучше не вспоминать, — услышал я там свой голос, пряча изо всех сил глаза, поспешно припоминая слова из "Украинского жаргона" Л. Ставицкой.
— За шо?
— За всю ту ж арифметику.
— ?
— Кентяри загнал пику, провернул три раза, а четыре года получил. Знал бы, четыре и провернул бы.
— Ну?
— Гну.
— Что гну?
— Антилопу гну. Я ж больше четырёх теперь считать не умею, — выдохнул я перед новой волной густой жидкости. Хождение в народ началось не с того его конца, однако начало было неплохое, пиво попалось хорошее и мне оставалось одно — недоговаривать. Ей-Богу, убежал бы, но "хмельного" оставалось слишком много. Я взглянул на часы, то есть на дверь.
Но буфетчица уже несла к нашему столику закусь.
"Готовился", — успел подумать я о дядьке, потому что мясо оказалось подсоленным; я размышлял не только о нём, но и о системе взаимных обязательств, которая управляла всеми кабаками на земле, и медленно посовывал в голову кусочки еды.
— Она, сука долбаная, открыла своё субстрахование и думает, сучара, что я никогда не узнаю. Ты можешь себе такое представить — субстрахование!
Услышав незнакомую лексику, я понял, что это не жаргон. Тем временем он подсовывал конверт, нет, не с деньгами, а с женской фотографией. Я взял, стараясь не оставить отпечатков. Интересно — это секретарша, бухгалтерша или просто жена?
— Да-да, — хлебнул я пивка. — Бывает и похуже. Действительно — сучара. — подумал я, и добавил: — В натуре.
— Ну? — магнитно смотрел он на рисунок на моём запястье, пока я не прикрылся рукавом. — Только не говори мне про антилопу.
— Какая цифра? — не зная о чём, спросил я.
Тот обмакнул в жидкость палец и вывел на столе то, что пугает сильнее всего, — конкретные числа. У меня перехватило дыхание, я многозначительно припал к бокалу, и пузырьки заменили кислород.
— Добавь к этому ещё два нуля, — услышал я свой неподдельно хриплый тембр.
— Да ты шо, — он тоже начал терять дыхание.
— Через плечо, — бредил и я, удивляясь разговору.
— Дороговато будет. Я на столько не подписывался.
— Ты бы на параше хоть день посидел, то узнал бы, что почём стоит, — начал я застёгивать манжетину на "татуировке". — "Дороговато!" Ты что, думал — я сам замочу? Хватит с меня параш. Перезакажу — и буду в тот момент вот тут со свидетелями пивко хлебать, — бурлило пиво.
— Что?
— "Хмельное" вот тут буду квасить с надёжными корешами, пока твоя мамзеля будет выплачивать моим пацанам полный взнос за свою...