Одни рабочие, страшнее для Замфира, чем сами черти из ада, высоко занося топоры, рубили дрожащие от страха кусты, с треском вырывали недорубленные ветви, ломали колья; другие — носили охапками срубленные кусты, на которых качались тяжелые, роскошные гроздья винограда, и сбрасывали их в кучу, охваченную черным дымом и пламенем. Каждый раз, когда топор ударял по виноградному корню или трескалась ветка, Замфир ощущал боль в голове и сердце, будто кто-то рубил ему мозг, резал сердце.
Схватив голову руками, Замфир лишь простонал:
— О, домне, домне! (боже, боже!) Что же я сделаю, несчастный? Что же я сделаю?
Тихович бледный, глубоко взволнованный, подошел к нему.
— Домнуле доктор! — с мольбой в затуманенных глазах обратился к нему Замфир. — Домнуле доктор! Не рубите мне виноградник... я бедный, у меня дети маленькие... это же весь мой хлеб.
А когда Тихович, желая что-то ответить, в знак несогласия покачал головой, Замфир, словно пьяный, шатаясь на ходу, подбежал к кусту, упал, как подкошенный, на землю и, положив голову на корни, стонал приглушенным голосом:
— Голову мне рубите, не виноград!.. голову!.. Рабочие остановились: им стало жаль молдаванина.
Хозяйское сердце почувствовало всю трагичность ситуации. Тихович не знал, что делать. Он бегал от Замфира к Мариоре, уговаривал их, успокаивал, но ничто не помогало: Замфир лежал под кустом и горько плакал, дети подняли страшный вопль, а Мариора, встав на колени, обнимала куст, как ребенка, и причитала, как по покойнику... Обильные слезы стекали по ее бледному лицу, капали на листья, на гроздья...
— Человек... женщина... что вы делаете? опомнитесь; я тут ни в чем не виноват, это все от бога... — почти плакал Тихович. — Ваш виноградник заражен, на корнях зараза, она может перейти на соседние виноградники... Я обязан вырубить ваш виноградник...
Мариора вскочила, как ошпаренная.
— Зараза? — вскрикнула она. — На корнях зараза? ... — И тут же, как дикая кошка когтями, стала раскапывать пальцами землю под кустом. Докопавшись до корней, покрытых филлоксерой, она рвала их и ела вместе с землей, приговаривая:
— Зараза, говорите? Пусть же я первая умру от этой заразы... пусть я не доживу до вечера... Ох, если бы мне умереть от этой заразы...
Глаза ее дико горели, бледное лицо было искажено болью, белые зубы рвали покрытые филлоксерой корни, которые Мариора жадно глотала, повторяя одно и то же:
— Пусть же я умру от этой заразы...
Она была страшна в своем диком отчаянии.
Тихович не знал, как прервать сцену, которая становилась все невыносимее для всех. Ни увещевания, ни просьбы, ни угрозы — ничто не помогало. Замфир все еще лежал под кустом, Мариора ела филлоксеру, дети плакали до изнеможения. Испуганные, охваченные жалостью рабочие бросали работу и стояли, словно зачарованные.
Напрасно Тихович уверял Мариору, что филлоксера не вредит людям, а только винограду: молодая женщина не слушала.
— Эй! — воскликнул наконец Тихович: ему пришла в голову спасительная мысль. — Эта женщина съела яд, это может ей повредить... Подайте сюда керосин в ведерке, пусть она напьется керосина...
Один из рабочих кинулся к ведерку, а Мариора, заметив это движение, вскочила на ноги и сверкнула на Тиховича полными гнева черными глазами.
— Да чтоб вы своей кровью напились, людоеды! — крикнула она и с этими словами выскочила из виноградника.
Тихович приблизился к Замфиру.
— Поднимите его осторожно и выведите отсюда! — приказал он рабочим.
К великому удивлению, Замфир не сопротивлялся. Он позволил поднять себя и лишь умолял одно:
— Голову мне рубите, не виноград... не отнимайте у меня хлеб... не сироть меня, ведь погибну...
Рабочие вывели Замфира из виноградника и посадили под ивой на берегу реки. Несчастный молча склонил голову.
А на винограднике снова закипела работа. Топоры глухо били в толстые корни, пока листья дрожали на гибких лозах, здоровенные охапки срубленных кустов росли в огромные кучи, а затухший огонь снова зашипел, охватив зеленую массу.
Но что! Замфир уже не видит гибели своего виноградника. Помутневшими глазами, похожими теперь на отцовские, он глядит в простор, за сад, куда-то в горы или за горы. Страшное горе придавило его: он не чувствует ни жалости в сердце, ни гнева. Какая-то слабость, какое-то бессилие овладело им. Он ощущает себя таким немощным, таким беспомощным, разбитым. Замфиру кажется, что ему отсекли руки и ноги и бросили в какую-то глубину, на дно реки. Вода заливает ему глаза, уши, нос, вливается внутрь через горло, не дает крикнуть, молить о помощи, а он погружается все глубже и глубже и не может спастись, потому что у него нет ни рук, ни ног... Замфир спустился на дно, а там уже лежат безжизненные дети и жена, будто ждут его. Вот и Замфир лег неподвижно рядом со своей семьей, среди могильной тишины, и так безразлично ему ко всему, что когда-то, при жизни, было милым, дорогим, ради чего он тратил силы, боролся, надеялся, жил... Теперь от целого мира отделяет его эта в несколько саженей высотой толща текущей желтой воды, сквозь которую безразлично смотрит на Замфира вечно глухое к людским мольбам, вечно спокойное небо...
Тихович тоже чувствует себя плохо. Ему то ли стыдно, то ли жалко. Он прекрасно знает, что в беде, которая постигла семью Замфира, нет его, Тиховича, вины, но его мучает такое чувство, словно он кого-то обидел или что-то украл... Неустанное Мариорино причитание раздражает его несказанно, а на бедного, безмолвного в отчаянии Замфира он не может и взглянуть. Рабочие трудятся медленно, вяло, но Тихович не решается обратиться к ним, потому что боится услышать собственный голос. Он ищет, на чем бы остановить взгляд, что могло бы вернуть душе утраченный покой. Блуждающий взгляд Тиховича останавливается наконец на костре.
Там, из-под огромной кучи виноградной лозы, смешанной с тростниковыми кольями, вырывается вверх густой зеленый дым. Могучий огонь работает внизу, упорно борется с тяжестью, что придавила его, старается пожрать ее. Еще живая растительность шипит от боли, дрожит нежными листьями, скручивает тонкие усики... Вот вырвалась наконец из-под кучи огненная рука, встряхнула лозой... и посыпались вниз покрученные, почерневшие листья. Вот вытянулась вторая рука, третья... десятки огненных рук обхватили со всех сторон зеленую кучу, скрутили ее, а затем слились в одно огромное пламя, которое с жутким ревом, как дикий зверь, набросилось на виноград, пожирало ягоды, листья, колья, лозы... Огонь бесновался, прыгал, переворачивался, танцевал среди дыма, рвался вверх и, отрываясь там зубчатыми клочьями, летел к небу, исчезая по дороге в прозрачном воздухе... Легкий пепел, подхваченный силой огня, поднимался вверх и рассыпался вокруг. Отблески света дрожали на земле вокруг костра, как серебристая сетка, а легкие тени от дыма быстро скользили по земле, беспрестанно меняя фантастические формы…
Тихович не мог отвести глаз от этого зрелища. В шипении сырой лозы слышалась ему жалоба хозяев, которые теряли в огне не только насущный хлеб, но и что-то большее, чего нельзя ни измерить, ни купить за деньги. В черном дыме, поднимавшемся к небу, как дым жертвы, чудились ему многолетний, теперь погибший труд, череда тяжелых голодных дней в будущем, бессонные ночи, утраченные надежды. Тиховичу было грустно. Хоть бы уверенность, что такая жертва нужна для общего блага, что совершается действительно полезное дело, а не лишняя жестокость. Ах, была бы уверенность! ..
Работа двигалась. Последние кусты пали под топором, огонь уничтожал уже остатки. Тихович должен был следить, как засыпают землей пеньки и утрамбовывают почву, готовя ее к травлению. Вскоре часть виноградника выглядела как кладбище, покрытое могилками, что производило очень тягостное впечатление.
Тихович бродил между пеньками, обдумывая план травления, когда издалека, с самых крайних виноградников, донесся до его ушей выстрел.
"Это, наверное, Рудик не выдержал, — подумал Тихович, — лишь бы себе беды не накликал, ведь на границе стрелять нельзя".
Через полчаса подошли Рудик с Савченко, которые осматривали дальние сады.
— Пора обедать! — кричал издали Савченко.
Увидев срубленный виноградник, оба коллеги остановились, пораженные.
— Чисто! — развел руками Савченко. — Как бритвой сбрито... О! и костры горят, как на Купалу...
И, весело подпрыгивая, он подбежал к костру и ногой сбросил на огонь разбросанные ветки.
Рудик подскочил к Тиховичу. Лицо его сияло. — Посмотрите, — кричал он, показывая Тиховичу окровавленного длинноносого кулика. — Я не удержался, но уж как удалось!.. Вот гляньте, какой упитанный! — И Рудик дул куличу под перышки, чтобы показать, какой он жирный, и подсовывал Тиховичу под нос руку, по которой стекала свежая кровь.
Тихович, который никогда не стрелял и не любил вида крови, отвернулся от окровавленной добычи, чем немного обидел своего коллегу-охотника.
Когда Тихович, идя на обед, оглянулся назад, на него глянула из-за виноградников какая-то пустота, какая-то щербина, производившая впечатление выбитого зуба.
Среди опустошенного виноградника стоял рабочий, равнодушно переворачивая дубиной тлеющие угли.
А Замфир все еще сидел призраком под ивами рядом с Мариорой, устремив потухший взгляд в даль...
Неспокойно спалось Тиховичу той ночью. Во сне ему мерещилось всякое. То казалось, что он сам рубит огромным топором по три куста сразу, то — что рабочие вместо лозы бросают в огонь Замфировых детей. А то снова видит он, как в мощном пламени горит целый виноградник, как от него загорается даже земля, пылают кусты, вспыхивает воздух, вот-вот небо воспламенится от страшного жара. А из того пламени, над которым кружит, каркая, ворон ("И как он себе крылья не опалит?" — думает Тихович), из того огненного ада ясно доносится до его ушей Мариорин вопль: "Ох, если бы мне умереть от этой заразы..." А ворон спускается все ниже и ниже. С каждым взмахом крыльев он растет, увеличивается, птичья голова превращается в человеческую, огромные крылья безвольно опускаются, и черная птица падает под куст, произнося Замфировым голосом: "Голову мне рубите, не куст!.. голову!.." Тихович проснулся, обливаясь холодным потом. Была еще ночь. В доме было душно, и Тихович уже не смог заснуть. Он оделся и вышел во двор.