Месяц уже зашел. В окутанной темнотой дали едва мерцал Прут; электрический свет в Галаце ровно горел вдали, как низка чудесных жемчужин. Тихович бродил по селу до самого утра.
За работой уже никто ему не мешал. Ни одна душа не появилась из села, словно никому не было дела до того, как вместо кустов вырастали по садкам могилки.
После обеда Тихович собирался отдохнуть, когда, случайно взглянув в окно, увидел Замфира, который шел через двор, ведя с собой какого-то старика. У Тиховича от этого сильнее забилось сердце. Он вышел во двор. Замфир даже не поздоровался с ним.
— Домнуле доктор, — начал он, глядя на Тиховича потухшими глазами, — вы вырубили мой виноградник, отняли у меня последний кусок хлеба... Мне нечем кормить своего отца, и потому я привел его к вам... Кормите теперь его сами, раз лишили меня хлеба...
Мош-Дима уставил свои мутные седые глаза на Тиховича и безумно улыбнулся.
Тихович вздрогнул от этого взгляда.
— Разве я виноват в вашем горе? — начал он, но Замфир не дал ему договорить, махнул рукой, повернулся и вышел со двора.
Мош-Дима постоял немного, а потом сел на лавку у стены, не спуская с Тиховича мутных глаз с выражением немого укора.
Тихович вскочил в дом.
"За что, за что я должен терпеть столько неприятностей? — думал он, ходя по комнате. — Разве я хотел отнять у них хлеб, разве не спасаю, в конце концов, своей работой большинство от такой же беды, что постигла этого безумного старика? Разве я не отдаю своих сил ради блага этих молдаван, которые платят мне за это ненавистью!.. Боже, за что же я должен так страдать!.."
Тихович ходил по комнате в нервном раздражении.
Несправедливость, жертвой которой он себя чувствует, болезненно терзала его сердце, отравляла жизнь. Но постепенно его мысли приняли другое направление.
"Врач, — думал он, — спасая жизнь, должен порой отнять больному ногу, сделать его навсегда калекой. И он это делает, потому что обязан, ведь своим поступком спасает человеку жизнь... Не место сентиментальным рассуждениям там, где нужен спасительный шаг... Нет, не то, не то... — работала дальше мысль. — На врача за спасение никто не станет роптать, никто камень не бросит, а здесь!.."
Тихович ходил по комнате и не мог успокоиться. Его тянуло уйти отсюда прочь, на простор, подальше от этой душной комнаты, что была свидетелем его горьких дум, его сердечных страданий. Но он не решался переступить порог, зная, что там встретит его безумный взгляд мутных глаз с выражением тихой жалобы и больно поразит прямо в сердце.
А выйдя, не осмелится вернуться в дом, чтобы вновь не почувствовать на себе укоряющего взгляда, не увидеть несчастного старика, подкинутого ему как виновнику беды всей семьи...
Тихович не ужинал. Всю свою вечерю он отдал Мош-Диме. Но Мош-Дима подержал её, подержал — и выбросил собакам, словно презирая хлеб от врага.
Наступила ночь. Тихович видел, как старик вытянулся на лавке под окном и заснул, подложив под голову кулак. Тихович хотел вынести ему свою подушку, но боялся, что Мош-Дима не примет её от него, как не принял ужина.
И снова для Тиховича неспокойная, тяжелая ночь, и снова ночные видения мучили его. Среди тихой, беззвучной ночи вставали перед ним давние воспоминания, вспоминалась вся жизнь. Еще с того времени, как он начал яснее формулировать свои мысли, свои желания, потребность разумной, живой, полезной работы стала для него непременным условием жизни. Как прекрасно мечталось на школьной скамье, сколько строилось смелых, хоть порой и недостижимых планов! И всё же он усердно учился, невзирая на борьбу с тяжёлыми жизненными условиями, на бедность, ведь была высокая цель, были надежды... Промчались гимназические годы, незаметно прошли университетские — настала пора осуществить мечты, найти ту живую, разумную работу. Но увы! Не всегда складывается так, как надеешься. Вместо живого, нужного дела насмешливая судьба подсовывает переписывание в канцелярии каких-то сухих, никому не нужных бумаг — и всё это лишь за скудный кусок хлеба. Вместо настоящего дела — канцелярщина! Стоило ли так долго учиться, столько трудиться, чтобы загубить всё в четырех стенах, утопить способности в казенной чернильнице, засыпать живую душу пылью вечных бумаг?
Пришлось оставить мысль о настоящем деле среди своего народа, на родной земле. По крайней мере на время.
Именно тогда неожиданно представилась должность в филлоксёрной комиссии. Тиховичу улыбнулась перспектива живой деятельности хотя бы в чужом краю, на пользу чужому народу. С большим воодушевлением он принялся за работу; все трудности, все препятствия лишь подстёгивали его, воодушевляли, как шпора доброго коня. Перед ним стояло великое дело спасения бессарабских виноградников от филлоксеры, и к этому великому делу он мог приложить свои силы. Тихович верил в возможность борьбы с врагом винограда, а эта вера придавала ему ещё больше сил. Но время шло, годы проходили, и каждый год что-то убывало из той веры, из того запала. Филлоксера, несмотря на борьбу с ней, с каждым годом захватывала всё большие и большие пространства. Подводя итоги деятельности комиссии за несколько лет, Тихович увидел, что комиссия не смогла локализовать филлоксеру, не смогла удержать её в границах уже известных очагов. Мало того: комиссия не сумела даже полностью искоренить филлоксеру на тех очагах. Конечно, это была нелёгкая борьба, особенно при враждебности и темноте населения, при недостатке средств. Обследовав, например, виноградники в каком-нибудь селе, где не нашли филлоксеры, Тихович порой не радовался, а опускал бессильно руки, потому что не был уверен, свободны ли от филлоксеры виноградники в десяти верстах на север, юг, восток или запад. А узнать это было невозможно. Власти жалели денег на борьбу, их едва хватало на работы в очагах и на осмотр садов в отдельных селах. Приходилось действовать, как в тёмной комнате, на ощупь. В одном месте на борьбу тратились все средства, а в другом — филлоксера спокойно пожирала виноградники. Одной рукой её удерживали в границах, другой — выпускали на все четыре стороны. Понятно, что такое положение дел не могло не поколебать Тиховичеву веру в полезность этой борьбы. Однако Тихович отгонял от себя отчаяние. Он утешался надеждой, что так не может продолжаться долго, что власти в конце концов поймут бесполезность такой борьбы и дадут возможность обследовать все виноградники в Бессарабии, выяснить, по крайней мере, какой урон нанес враг, и тогда уже обдумать план кампании против него или найти другой способ спасения.
А пока что каждый вырубленный Тиховичем виноградник ложился тяжёлым грузом на его совесть. Исчезала уверенность в пользе дела, почва начинала колебаться под ногами у Тиховича.
Вот и теперь ради того сомнительного всеобщего блага он насильно опередил неизбежное, правда, для Замфира несчастье, обидел всю семью, стал для неё врагом. Что же утешит его теперь, что станет наградой за перенесённые испытания, когда сила фактов неумолимо уничтожает веру в полезность труда, в необходимость жертв?
За что же он должен искупать чужие грехи?
"Что делать со стариком? — тревожился Тихович, ходя по комнате. — Его мутные, бессмысленные глаза, всё время устремленные на меня, лишают меня покоя и сна. Это лишняя капля яда в мою и без того нелегкую жизнь... Не обратиться ли мне к примарю, может, он что-то решит со стариком? Нет, вот как будет лучше: пойду к попу, он должен бы уладить это дело..."
Утром Тихович отправился к попу. Жёлтый, не побеленный дом ничем не отличался от других молдавских хат. Только Тихович собрался войти во двор, как ему преградила дорогу гусиная стая, что как раз, гогоча, выбежала из ворот на улицу. За гусями вышел с палкой в руках пастух, высокий, крючконосый и бородатый, одетый в молдавский короткий "зібун" и чёрный фетровый шляп.
— Батюшка дома?
— А зачем он вам? — спросил пастух не слишком приветливо.
— Дело к нему имею.
— Это я сам! — ответил пастух, снимая шляпу, из-под которой упали ему на плечи буйные длинные волосы.
Тихович удивился неожиданной метаморфозе: таких священников он не встречал на Украине.
— Катинка, — басом крикнул поп. — Выгони гусей на пастьбу!
Из сарая выбежала молодая женщина. Священник передал ей палку и повёл гостя в дом.
Когда поп с гостем уселись на лавках в доме, устроенном как и крестьянские, Тихович рассказал свою историю и попросил совета. Священник внимательно выслушал его.
— Хорошо, я улажу дело, будьте спокойны. Только...
Он прервался, словно боясь высказать какую-то тайную мысль.
— Только что? — подхватил Тихович.
— Только... не находите больше филлоксеры в наших садах. У нас много таких хозяев, что живут только с виноградников, — добавил он, строго глядя на Тиховича.
Тихович начал объяснять ему суть дела. Но по тому, как священник на эти объяснения сквозь зубы цедил: "так... так... божья воля", — Тихович понял, что поп придерживается тех же взглядов на филлоксёрное дело, что и крестьяне, и, не договорив, простился с хозяином.
Когда в тот же день Тихович вернулся с работы, Мош-Димы уже не было. Замфир забрал его к себе.
V
Конец или начало?
Однажды утром молдаване были свидетелями любопытного шествия. Посреди улицы катился воз, нагруженный всякой всячиной. Главное место на возу занимала железная бочка, к которой с одной стороны прилегал ящик с мелким инструментом, а с другой — дырявый мешок, так набитый деревянными заострёнными колышками, что они торчали сквозь дыры. Всё это было обложено лопатками, ведрами, жестянками, железными цепями и прочей мелочью. Вокруг воза шли рабочие: кто с длинным окованным шестом на плече, кто с жестянкой, а кто с блестящей длинной машинкой — "инжектором", которую можно было бы смело принять за меч времён крестовых походов, если бы не цилиндровый жестяной резервуар у ручки. Впереди этой процессии шёл Тихович с высокой узкой склянкой в руках.
Процессия тихо продвигалась среди разнообразных звуков.
Колеса грохотали по битой дороге, инструменты в ящике нещадно гремели, цепи звенели, как кандалы, жестянки, подпрыгивая на возу, позвякивали, окованные железом шесты, задевая друг друга, стучали, а над всем этим иногда пролетал чистый металлический звон задетого резервуара машинки.
Молдаване, разинув рты, дивились на это странное шествие, не спуская с него глаз, пока оно не скрылось за горой.