Любопытные поднялись даже на гору над Прутом, откуда можно было видеть всё, что происходит на припротских виноградниках. Оттуда, с вершин гор, присев на корточки, можно было видеть зелёную полосу виноградников, разорванную в том месте, где был Замфиров садок, можно было наблюдать за травлением филлоксеры.
А посмотреть стоило, ведь это картина оригинальная, достойная кисти первоклассного баталиста. Вон под ивами, на краю виноградника, рядами лежат железные бочки с сернистым углеродом: это средства борьбы, порох, так сказать, филлоксёрный... Из одной бочки уже точат углерод в медные "бидоны": оттуда он пойдет в резервуары инжекторов. Вон на обочине, подпоясавшись белым фартуком, располагается оператор со своими инструментами, раскладывает их на рядне, постеленном на земле. Он должен спасать раненные ... инжекторы. Тихович, словно полковник, определяет место сражения, отмеряя цепью стосаженный квадрат. Скачет цепь по земле, звенит, вытягивается — и вмиг по всей её длине торчат недалеко один от другого вбитые в землю деревянные колышки. И снова скачет цепь, снова вытягивается, и снова на её месте становятся в ряд колышки. Земля начинает ощетиниваться колышками, как ёж иголками. "Готово! К бою!" — кричит Тихович, и вот приближаются батальоны войска: всё по паре, по паре… один с инжектором, другой с шестом,
и занимают позиции вдоль рядов колышков. "Начать!" — командует Тихович. Полетели колышки, сбитые ногами, а на их месте увязли в земле острые стволы инжекторов, подняли головки — и началась пальба. Равно наступают инжекторы, поблёскивая резервуарами, цокая головками, а за ними шесты, окованные железом, старательно забивают дырки, сделанные палями в земле, не дают углероду уйти в воздух. Равно движется вперёд войско, оставляя за собой голую, уплотнённую землю. Только и слышно в тишине: "цок! цок!.. цок! цок!.."
От железных бочек, из которых струйкой льётся парящая жидкость, то и дело бегают с полными бидонами носильщики, снабжают инжекторы боеприпасами. Тяжёлый дух углерода разносится в воздухе, поднимается вверх. Непривычные молдаване, что сидят на горах, наблюдая за травлением, морщат носы и сплёвывают.
А Тиховичу всё равно. Он прислушивается к музыке инжекторов, улавливает ухом фальшивые тона.
— Гей! Звонит инжектор: пустой, наверное, — кричит он в одну сторону.
— Добивать до края, до края! — обращается в другую.
В конце концов всё в порядке. "Цок! цок!.. цок! цок!.."
Падают под ногами колышки, шьют землю инжекторы, гремят шесты, скачет цепь — и снова вырастают линии колышков, снова земля ощетинивается ими, как ёж иглами.
Кажется, что эти рабочие с инжекторами, с шестами сами превратились в части какой-то огромной машины, которая, хорошо запущенная, ровно, неумолимо и неуклонно движется вперёд, выполняя предначертанное дело. Война идёт по-настоящему, хоть врагов и не видно.
Они гибнут незаметно для человеческого глаза глубоко под землёй, во тьме, гибнут вместе с корнями, что питали их своим соком.
Падут и невинные в той войне. Падут столетние раскидистые орехи, нежные абрикосы, серолистные айвы: углерод убьёт их едким духом. Там, где недавно ещё красовалась на солнце буйная растительность, где кипела жизнь и радость, там будет голая, дикая пустыня без тени, без травинки…
Разве не такой след оставлял за собой Аттила?
Когда работы закончились, Замфир мог быть уверен, что на его винограднике больше нет филлоксеры. Не стало также и роскошных кустов, с которыми было связано столько воспоминаний, которые кормили его всю жизнь. Не стало тех бочек вина, о которых он мечтал, не стало куска хлеба… Много чего не стало. Пропали и деревья, посаженные дедом, прадедом, может быть… Остались только малые дети, безумный отец да больная, обессиленная от переутомления жена. Осталась боль в сердце и безысходность — и больше ничего… Ах да, правда: осталась ещё глухая ненависть ко всему, что зовётся господином, что имеет общность со школой, наукой, с законом…
Бедный Замфир!
Старая пословица говорит, что беда не ходит одна, а парой. Так вот та беда, что отняла у Замфира хлеб, привела с собой и болезнь.
Неужели тот приведённый спутник пришёл за женой? В тот же день, когда срубили их виноградник, Мариора заболела.
Для организма, истощённого тяжёлым трудом, немного нужно было, чтобы надломиться. Вернувшись под вечер с виноградника, Мариора почувствовала, что её бьёт озноб. Закутавшись в полушубок, она легла на лавку. Голова у неё горела, так что какое-то время ей даже казалось, будто на её плечах не голова, а пылающая груда срубленного винограда. Красные от слёз или горячки глаза невольно закрылись, а на чёрном фоне темноты мелькали перед Марёрой какие-то огни, сверкали топоры, такие острые, блестящие, качались на срезанных лозах зелёные тяжёлые гроздья винограда… Какие-то люди суетились перед глазами, метались, прыгали, из обугленных, чёрных становились красными, как жар… Мариора слышит собственный голос: "Ох, если бы мне умереть от этой заразы!.." Она ест корешки, а корешки растут у неё во рту, раздувают его, прирастают к языку — и язык становится огромным, как гора, тяжёлым, как камень… Топоры, что мелькали перед глазами, со стремительностью молнии начинают кружиться над её головой, а потом падают на голову раз, другой… Ах, как больно!..
Началась горячка.
На следующий день легче не стало. Горячка жгла молодицу. Мариора то и дело вскакивала с постели, чтобы бежать на виноградник — спасать кусты, и нужно было много сил, чтобы уложить её обратно и успокоить…
Замфир растерялся. Он позволял знахаркам делать с женой что угодно, лишь бы поднять её на ноги. Знахарки шептали над Марёрой, окуривали её, поили зельем — ничего не помогало. Та же горячка, то же бредовое состояние, то же беспокойство…
В просторной молдавской избе, устланной разноцветными коврами, увешанной чудесно тканными рушниками, мерцает перед образом лампадка. Неровный красный свет от неё странно сливается с дневным светом, который тонкими полосками пробивается сквозь щели в прикрытых ставнях. Сначала, с улицы, ничего нельзя разобрать в избе. Слышно только стон больной, чьи-то тихие всхлипы и шепот. Постепенно из полумрака вырисовывается печальная фигура Замфира, кружок женщин у постели больной и съёжившиеся, заплаканные дети по углам. Замфир сидит за столом, подпершись рукой, и смотрит куда-то вдаль. Трудно узнать в нём того полного энергии, силы и жизни Замфира, каким он был ещё недавно, месяц назад. Он теперь осунулся, его гордая, крепкая фигура как будто согнулась, сломалась, глаза потухли, на лице осел новый отпечаток — отпечаток боли и ожесточения. Замфир сидел и думал. О чём он думал? О своей обиде, о больной жене или о малых детях, что, не дай бог, осиротеют? Кто его знает, о чём он думал, сидя вот так, склонившись…
А там, за печкой, под причельной стеной, мучилась на постели Мариора. Жёлтые, впалые щёки едва сохраняли прежние черты. Сквозь пересохшие от горячки губы иногда вырывался тихий стон; большие чёрные глаза были закрыты, а когда раскрывались, казалось, женщина никого не узнаёт.
Соседки, молодые женщины, столпившись над больной, о чём-то горячо спорили, показывали на развешанную по стенам одежду, на Замфира, на детей. Иногда поили больную водой из кувшина.
Детвора всхлипывала по углам.
В избе стояла духота, пахло сухими васильками, какие-то тени ходили по стенам в полумраке.
Ждали священника.
Наконец кто-то сообщил, что батюшка идёт, и через минуту в дверь просунулась взлохмаченная голова с крючковатым лицом, а за ней и длинная фигура священника.
Скончив своё дело, священник обратился к Замфиру:
— Что же вы ничего не делаете для больной?
Замфир махнул рукой.
— Где там ничего… Знахарок и шептух полная хата была…
— А вы бы доктора позвали! — посоветовал батюшка. Замфир нервно вздрогнул.
— Доктора? — вскрикнул он, и потухшие глаза его сверкнули зловещим огнём. — Никогда в жизни!.. О, я уже достаточно насмотрелся на этих докторов, довольно!..
— Может умереть у вас жена вот так без помощи, — уговаривал батюшка.
— Божья воля… Божья воля… а доктор? Зачем? Чтобы отравил мне жену, как те — виноград? Никогда!..
И в глазах Замфира блеснула такая решимость, что батюшка не осмелился больше уговаривать его.
— Как знаете, — сказал он, выходя.
Чужие разошлись. В избе остался только Замфир с детьми…
Дети повылезали из углов, прижались к материнской постели. Замфир тоже приблизился к больной, прижал к себе детей и, склонив голову на грудь, долго так стоял, молчаливый и задумчивый, как живая статуя безмерной скорби.
***
Работы на лоештских виноградниках закончились.
Савченко с Рудиком и рабочими осмотрели все виноградники — и не нашли больше филлоксеры. Тихович завершил травление — значит, можно было отправляться из Лоешт в другое село, снова на такую же работу, а может, и на такие же тревоги. И всё же Тихович спешил как можно скорее покинуть село, где испытал столько печальных приключений, где так много выстрадал душой.
Вот уже и вещи упакованы, уже и подводы подъехали.
Готово! Можно трогаться.
Сгорбившись, осунувшись, Тихович грустными глазами смотрел на дома и усадьбы, что оставлял позади… Когда бы уже новые впечатления, новые места! Вдруг его взгляд остановился на траурном знамени, воткнутом в плетень. Знамя было сделано из двух повязанных на жерди кусков белой и чёрной ткани. Это был знак, что в доме есть покойник.
— Чине омурит? — машинально спросил Тихович у возницы.
— Фемея а луй Замфир Нерон, — ответил тот сурово.
Тихович вздрогнул, посмотрел на двор и встретился взглядом с безумным Мош-Димой. Тихий, кроткий, как ребёнок, старик на этот раз не улыбался. Уставив в Тиховича полные дикого гнева и ненависти глаза, Мош-Дима поднял вверх кулак и потряс им вслед Тиховичу…
Но кони дёрнули, и Мош-Дима вместе с траурным знаменем исчезли, скрытые облаком пыли…
Февраль 1895, Винница.