"Что это за диво, — говорит, — такое село богатое, порядочное, заботливое, а вот уже пять лет мучаюсь, прошу, напоминаю и никак не могу добиться, чтобы школу у себя завели".
— Вот что! — живо воскликнул о. Чимчикевич. — Так это инспектор вам жаловался! А может, и прислал вас сюда затем, чтобы вы уговаривали нас школу завести?.
— Нет, нет, батюшка, куда там! Я к такой службе вовсе не пригоден!
— Так я и думал, — успокоившись, сказал о. Чимчикевич. — А пан инспектор, не говоря ему худого слова, дурак, и всё тут. Раз ему сказали, что, пока он у нас инспектор, дотоле школы не заложим, то чего бы ему ещё приставать? Я сам, кажется, достаточно ясно сказал это ему.
— Так ему и сказали? Ну, это любопытно!
— Нет, reverendissime, совсем не любопытно. Не приглянулся пан инспектор нашим людям, и не хотят иметь его начальником над своей школой. А почему не хотят — это их дело. "Разведали мы, — говорят, — по соседним сёлам, какие он там порядки заводит, как с учителями обходится и как им с детьми велит обращаться, и видим, что мы бы у себя такого не стерпели. Так лучше пусть у нас не будет никакой школы, чем будем раз за разом ссориться с инспектором да ещё и наказания получать бог знает за что!"
Патер Гаудентий аж руками развёл.
— Ну, признаюсь вам, это совсем не довод. Простые крестьянские отговорки! Ещё чего не хватало, чтобы каждый чиновник старался понравиться своим подданным! Этого уж слишком! Ну, а что же вы на это, батюшка? Неужели молчали? Думаю, что ваш долг был разъяснить им, что такое требование, извините, и глупое, и беспочвенное. Ведь таким образом, из-за своей прихоти, они лишают образования целое подрастающее поколение!
— Что ж, reverendissime, с рукой на сердце я не мог им этого сказать.
— Не могли? А это почему?
— Во-первых, потому, что они правы, ведь инспектор для людей, а не люди для него. А во-вторых, это никого не лишило образования, потому что в нашем селе весь народ грамотен, все дети умеют читать и писать гораздо лучше, чем в соседних сёлах, где есть школы.
— Все дети умеют читать и писать! — с настоящим испугом вскричал патер. — А школы в селе нет? Как же это случилось?
— Просто. Каждый отец и мать сами учат своих детей.
— А они-то откуда умеют?
— Я их научил. Уже тридцать лет у меня такой порядок, что неграмотному парню и неграмотной девушке из этого села венчания не дам.
Патер Гаудентий широко вытаращенными глазами смотрел на о. Чимчикевича, как на какое-то заморское чудо. А заморское чудо в свою очередь поглядывало на патера глуповато-наивно, словно не понимая, чему тут удивляться.
Помолчав таким образом несколько минут, о. Чимчикевич выдвинул из-под стола низенький стульчик, принёс из сеней корзину, доверху наполненную капустными листьями, и сел на стульчике. В ту же минуту, словно по данному знаку, из приоткрытых дверей соседней кладовки рванулись в светёлку десятки кроликов и в радостных скачках бросились к своему хозяину. Поток какого-то неприятного звериного запаха ворвался вместе с ними в комнату, но о. Чимчикевич этого не замечал. Кролики покрыли старика, словно куча пушистого разноцветного мха. Одни вскочили ему на колени, другие — на плечи, на голову, на руки, а прочие кинулись к корзине и начали хрустеть свежими листьями, помахивая длинными ушами и тараща десятки круглых глазёнок на незнакомого гостя.
— А тпррусь! — ласково воскликнул о. Чимчикевич, отряхиваясь от мягкопушистых своих любимцев и выбрасывая им листья на пол. Кролики все разом спрыгнули с его плеч и колен и кинулись хрустеть, но некоторые остановились перед своим хозяином, встали на задние лапки и смотрели ему прямо в глаза, словно умоляя, чтобы он их не прогонял.
— Вот видите, reverendissime, — улыбаясь, прервал молчание о. Чимчикевич, — тварь безсловесная, как говорят, а тоже может кое-чему научиться и привычек набраться. Надо только, чтобы человек приложил старание ко всему, что делает, — чтобы душу свою вложил в дело: тогда и дело будет с душой — живое. Вот как! А кто души своей в дело не вложит, тот и не найдёт её; или как вы думаете, а?
Неизвестно, то ли запах кроликов, то ли это постоянно повторяемое вопросительное «а?», то ли, может, пробуждённое в душе патера подозрение, что Чимчикевич не так уж прост, как кажется, или, наконец, всё это вместе довело патера до какого-то нервного раздражения. Он стал почему-то беспокоиться и решил скорее закончить этот разговор и прямо перейти к делу.
— Полностью с вами согласен, батюшка, — сказал он совсем другим, резким и полным упрёка голосом. — Где священник не вложит в своё стадо духа истинного благочестия, там его и искать напрасно.
О. Чимчикевич при этих словах вдруг вскочил со стула, словно ужаленный змеёй.
— Эт… эт… это… вы как, reverendissime? — спросил он дрожащим голосом, будто внутри у него что-то кипело и клубилось. — Это вы против меня?
— Против вас — не против вас, а вообще, — уклончиво ответил иезуит.
— Значит, вроде как я старый дурак — с пчёлами да с кроликами вожусь, а своих прихожан благочестию не учу, да?
— Но, батюшка! Кто вам это говорит? — крикнул иезуит.
— Знаю, reverendissime, знаю, кто это говорит! И вы только что это сказали! Что ж, может, оно и в самом деле так! Может, действительно я дурак, ни к чему не пригодный! Ведь двадцать лет уже всякие добрые приятели пишут да пишут на меня доносы в консисторию, что, мол, я невежда, никчёмный, проповедей в церкви не говорю и бог знает что ещё вытворяю. И всё это «с добрым умыслом», как говорят. Только вот, верно, никто из них и не подумал, каково мне, старику, слушать такие упрёки. Ведь имейте милосердие ко мне! Видите, я уже одной ногой в могиле; не сегодня, так завтра предстану пред богом на ответ! Позвольте же мне спокойно умереть! Не отравляйте мне этих нескольких последних мгновений! Разве я виноват, что господь где-то там забыл про меня и не берёт к себе?
Голос старика оборвался от волнения, и две крупные слезы покатились по его увядшим, морщинистым щекам. Иезуит сидел молча, опустив глаза и стараясь не смотреть на о. Чимчикевича.
— Знаю я хорошо, — снова начал чуть спокойнее Чимчикевич, — что теперь пастырям нужно больше знать и уметь; но я уже слишком стар, чтобы учиться. Вот хотя бы эта св. догматика! Ещё в семинарии мало я её знал; да и как нас тогда учили! А потом всё до конца забыл. Ну и какую же я проповедь скажу своим мужикам? Начну говорить про догмы — боюсь, как бы ещё ереси какой не наплести. Ну, тогда б, конечно, на меня посыпалось бы столько жалоб и доносов, что и в десяти водах не отмылся бы. Читать с кафедры то, что другие понаписали и понапечатали, признаюсь вам, и стыдно, и глаза не служат: да и тот же клопот, что и их я многое не понимаю. А говорить так, что на язык навернётся, и стыдно, и совестно. Я знаю, что оратор я неважный. Заснут мои прихожане, ей-богу, заснут, когда начну им говорить о том, что не связано непосредственно с их жизнью. Нет у меня того дара — говорить плавно и толково о вещах, которые не касаются близко их жизни. Ну и скажите теперь, reverendissime, что мне делать! Дайте совет! Что — гневить бога, всуе призывая его святое имя? Лучше уж молчать и навлекать на себя гнев консистории.
— Конечно, — согласился патер, — что больший грех гневить бога, чем консисторию. Но чем же вы прогневете бога, если каждое воскресенье будете учить своих прихожан святой вере и христианской жизни?
— Тем прогневаю: во время моей проповеди все заснут, а к тому же я и сам ересей наговорю — вот что! Я уж себя знаю хорошо и не берусь за то, чего мне бог не дал. А притворяться, лукавить душой, учить людей тому, чего сам не знаю, на то я, reverendissime, слишком стар — совесть не позволяет.
— Боже мой! — заговорил патер Гаудентий. — Значит, ваши прихожане так и живут без науки святой веры?
— Так и живут, — ответил о. Чимчикевич, опустив голову на грудь. Правда, правда, читают все и катехизис наизусть знают, но больше ничего и не знают; потому что и я сам больше ничего не знаю, а даже и в катехизисе не всё понимаю, то и не всё могу им объяснить. Ну, что же делать, reverendissime, если не понимаю? Брался читать книги богословские… Да куда тебе… То ли глаза у меня слабые, то ли память притупилась: ни в зуб не понимаю. А тут люди приходят иногда, спрашивают: что это, а как понять то? Что же я им скажу? Буду врать, если сам наверняка не знаю? Вот и говорю им чаще всего: "Детки мои! Понимайте, как хотите, а то и вовсе не понимайте: богу это совсем всё равно. Он сам сказал: "Не ваше дело знать времена и сроки". Так и оставьте! Живите только по-божьему, а там уж как-нибудь оно да будет".
Патер Гаудентий аж ударил себя по коленям.
— Бойтесь бога, батюшка! Неужели вы так и говорите им?
— А как же! Говорю, как совесть велит.
— Ну, а авторитет церкви, которой дана власть учить и указывать пути господни?
— Что ж, reverendissime, — почти со слезами в глазах сказал Чимчикевич, — видно, что господь бог не захотел дать мне того авторитета, а если не дал, то откуда же я его возьму, а?
— В таком случае вы должны покинуть это место, к которому чувствуете себя неспособным. Ваша совесть день и ночь должна мучить вас за тот грех, что вы занимаете столь важное место, а не исполняете связанных с ним обязанностей. Ведь вы так доводите свою духовную паству до страшной бездны безверия, варварства, одичания! Потому что чем является человек без веры, как не зверем? Собственная совесть должна вам это сказать!
— Ну что ж, reverendissime, если моя совесть ничего такого мне не говорит?
— Как это не говорит? Почему?
— Потому что мои прихожане очень далеки от безверия, бузувирства, или как вы это так диковинно назвали, reverendissime, а? Гораздо дальше, чем прихожане других церквей, которые каждое воскресенье по два часа дремлют на проповеди. Я учу, не проповедую, а просто так, в разговорах, о домашних, близких каждому вещах. Это я хорошо знаю, и они понимают. "Не кради, не пей, не проклинай, не бей, другому в беде помогай!…" Поверите ли, reverendissime, что за десять лет из нашего села никто в тюрьме не сидел? Уже 30 лет ни одного еврея у себя не имеем. Школы нет, а зато какая читальня! Правда, смешно это; но что с того? Кому смешно — пусть смеётся!
— Хорошо всё это, хорошо, — соглашался патер, — но всего этого ещё недостаточно.
— То правда, что недостаточно, — живо подхватил о. Чимчикевич, с лукавой улыбкой глядя на иезуита. — А вы, reverendissime, проезжали через наше село? И видели, какое оно? Словно один сад, в котором тут и там разбросаны дома.