А к тому ещё с обеих сторон обрамлено целым лесом плодовых деревьев! Что? Может, вру? А знаете, reverendissime, как зовётся тот лес? «Покутный», вот как. А почему? Пустырь там был, когда я прибыл сюда; так! Так и звался — «Неужиток». А вот я на исповеди, вместо обычной епитимьи: пять раз «Отче наш», пять раз «Богородице» и один раз «Верую», начал каждому задавать такую покуту, чтобы сперва возле своей хаты, а потом и на том пустыре посадил или привил одно плодовое деревце, а за грех потяжелее — так и несколько. Ну, через 50 лет и лес вырос, и всё село обсадили, где только было какое свободное место. За плоды с Покутного крестьяне создали кассу такую, что с одних процентов все подати — краевые, уездные, общинные и школьные — оплачивают; а что раздаётся бедным и нуждающимся, так это я и в коляду не считаю. Как же вам кажется, reverendissime, угодна ли богу такая епитимья или нет?
— Не хулите бога, батюшка! — резко отозвался патер. — Кто может знать, что угодно богу, а что нет! Кто постигнет глубину путей господних? Но насколько мой слабый разум может судить, то скажу вам прямо: не угодна и не может быть угодна.
— Не угодна? А это почему? — с нескрываемым удивлением спросил о. Чимчикевич.
— А потому, что в епитимье бог требует сердца сокрушенного и смиренного; а вы что даёте ему? Далее, бог желает, чтобы человек как можно более отрывался от всего земного, от мирской суеты; а вы своей работой разве не привязываете их сердца ещё больше к этому миру? Нет, батюшка, ложная у вас дорога! Бог не может благословить такого дела. Напротив, бог уже теперь простёр над вами свою руку, посылает вам вестников своего гнева, и горе вам, если вы вовремя не покаетесь и не вернётесь на путь истины!
При этих словах патер невольно встал и протянул правую руку вперёд. Лицо его сияло, глаза блестели, на лбу и устах застыла суровость разгневанного судьи.
— Вестников? Каких вестников? — дрожа и бледнея, спросил о. Чимчикевич.
— То-то и горе, что вы их не видите! Посылает страшнейшую духовную заразу: духовную слепоту, двоеверие и равнодушие!
— Двоеверие и равнодушие? Как же вы это понимаете?
— Совсем просто. Ваша паства не умеет отличить доброе от злого, Христа от Велиара, святую католическую веру от схизмы. Ваши духовные овцы запросто ходят за границу на православные богослужения. Разве это пустяк?
— А, так вот о чём вы! — сказал Чимчикевич, вздохнув свободнее и с более лёгким сердцем. — Ну, это, кажется, не такой уж тяжкий грех.
— Не тяжкий грех! — аж закричал патер.
— Думаю, что нет. Ведь и там одного бога славят, ещё и так же, как у нас.
— Одного бога! — разозлился патер. — Так и турки тоже одного бога славят. То вы, верно, позволили бы своим прихожанам и на турецкий намаз ходить?
— Ну, reverendissime, это уж вы слишком загнули. Я позволяю им ходить на латинскую службу; только они сами туда неохотно идут, потому что ничего там не понимают. А православная служба такая же, как наша; а тех догматических тонкостей, что нас различают, ни я сам не пойму, ни мои мужики.
— Эх, батюшка, батюшка! — с сожалением промолвил патер Гаудентий, качая головой. — И вы это говорите! Вы, католический священник, можете так говорить, а даже так поступать!
— Что ж, reverendissime? Как кто умеет, так и поёт! Что ж я виноват, что говорю и делаю только то, что знаю?
— Значит, надо расширять свои знания или…
— Или что?
— Или найти себе кого-то, кто бы помог вам.
— А… кто ж мне поможет? — простодушно спросил Чимчикевич.
— Ну, разве это большое дело? Вот и я сам готов.
— Вы, reverendissime? А это как?
— Могу вам обязаться хоть каждое воскресенье говорить в церкви проповедь, а не только завтра.
— Завтра, как это? Не только завтра? — с удивлением переспросил Чимчикевич.
— Ну да! Ведь я для того и приехал! — ответил патер, со своей стороны тоже удивлённый удивлением Чимчикевича.
— Зачем приехали?
— Чтобы завтра сказать проповедь в вашей церкви. Разве вы уже не уведомлены об этом?
— Я? Сохрани господи! Я уведомлен?
— Ну да! Ведь наш приор, знаете, в Тернополе, должен был написать вам об этом!
— Ваш приор! Во имя Отца и Сына! Но ведь я не знаю вашего приора!
— Как так? Неужели он не писал вам? Неужели вы не получили никакого письма?
— Письмо какое-то я на этой неделе получил, — ответил Чимчикевич, смутившись, — но я не знал, от кого оно и о чём написано.
— Как это не знали?
— Да так, что не знал! Видите, вот оно! Что я намучился, чтобы прочитать: и буквы, кажется, некоторые разбираю, а слова хоть бы тебе одно! Ничего не поделаешь, плюнул я на него да и спрятал. Вот вам оно; взгляните, от вашего ли это приора?
И о. Чимчикевич подал патеру смятое, засаленное письмо приора. Тот взглянул на него, сам не зная, что и думать, и только охнул: письмо было написано на латыни, которую Чимчикевич ещё пятьдесят лет назад успел забыть всю до остатка!
— Вот оно как! — промолвил патер, помолчав минутку и успев за это время в душе проклясть хитрого приора, который подстроил ему такую неприятность. — Что же теперь будет?
— Не знаю, reverendissime.
— Я непременно должен завтра сказать проповедь в вашей церкви. Мне моя власть приказала.
— Что ж, — смиренно ответил Чимчикевич, — с богом, reverendissime. Только что мне моя власть скажет?
— Ваша власть? Какая?
— Ну, митрополит, консистория. Или, может, у вас есть их разрешение?
— Нет. А разве это не от вас зависит?
— Конечно, нет. Без высшего разрешения я не могу допустить священника другого обряда проповедовать в моей церкви.
Патер Гаудентий стоял, как вкопанный. Вот тебе на! Из-за такой пустой формальности могла бы сорваться его миссия! Ах, и всегда его должны преследовать эти глупости, эти мелочи жизни, на которые он не обращает внимания и которые иногда могут испортить всё дело. Но нет, этого не может быть, по крайней мере сейчас! В каком-то нервном волнении он стал ходить по комнате, придумывая, что же тут сделать. Вдруг остановился перед Чимчикевичем.
— Так вы говорите, что не имеете права допустить меня до проповеди в вашей церкви?
— Нет, reverendissime, не имею.
— Ну, а возле церкви, на кладбище, могу проповедовать?
— Там можете.
— Ну, вот и прекрасно. Буду проповедовать на кладбище.
— Хорошо. Только, знаете, reverendissime, я человек старый, слабый; боюсь, как бы не вышло мне за это какой неприятности.
— От кого?
— А вот хоть бы от пана старосты. Знаете, на кладбище, как-никак, место общественное, а проповедь, как-никак — речь. А староста у нас строгий, служака. Набежит и спросит: «А что это у вас, батюшка, без разрешения власти на общественном месте какие-то собрания собираются, речи произносятся?» И что же я на это скажу?
— Смеяться с этого, батюшка!
— Ну, вы себе, reverendissime, смейтесь на здоровье! А по мне мурашки бегают. К чему мне хлопоты на пустом месте? А лучше знаете что? У вас кони хорошие, бричка лёгкая, дорога теперь хорошая: так вот вы, не в обиду будет сказано, поезжайте в город и добудьте разрешение от пана старосты. А я с удовольствием сделаю всё, что будет зависеть от меня. Потрудитесь, reverendissime; пусть это будет богу во славу, а для меня, старого, спокойнее.
Патер Гаудентий сначала хотел было возразить и убеждать Чимчикевича, что его опасения напрасны; но едва заметная ироническая нотка в последних словах «попа» поразила его, как гром. Он сразу понял, что слишком недооценивал этого старика и что за этой детской простотой и наивностью у него кроется что-то гораздо более глубокое, какое-то совсем необычное «себе на уме». Не говоря больше ни слова, красный и рассерженный, патер схватил шляпу и выскочил на крыльцо.
— Запрягать! — крикнул он во всё горло, заметив, что солнце уже начало клониться к закату, и вспомнив, что до города добрых две мили.
— Вот проклятый поп! — ворчал он себе под нос, дожидая, пока запрягут его бричку. — Замучил меня совсем! Кажется — будто глупый, как пень, а между тем он тугой, как лыко. Но ведь и я себе недурно мудрый, только времени потратил впустую! Чёрт бы его взял с этим разрешением! Нашёл, что выдумать! И как это мне управиться сегодня?.
— А что, прошу его милости? Разве я не говорил, что они скоро уедут? — сказал, улыбаясь, Прокоп Чимчикевичу, запирая ворота после отъезда гостей.
— Так-то так, Прокоп, — грустно сказал о. Чимчикевич, — уехали-то они уехали, но не сегодня, так завтра вернутся снова.
— А упаси бог! — крикнул Прокоп. — А что им от нас нужно, прошу его милости?
— Что? — повторил о. Чимчикевич. — Что, спрашиваешь? Слушай же, Прокоп! Ты меня давно знаешь. Как ты думаешь: заботился я о гражданах? Учил их добру? Показал им добрый пример? Был я для вас хорошим попом?
— Подлец был бы тот, кто сказал бы иначе! — крикнул Прокоп. — Не попом, а родным отцом! Вот кем вы были для нас!
— Ну, не говори так, Прокоп! Знаю я свои недостатки. Но того, что мне сказал этот иезуит, я до сегодняшнего дня не знал и не думал.
— Так это иезуит? А что ж он сказал вам?
— Сказал, что мои прихожане бога не знают, в двух богов верят, а это потому, что и здесь, и в Почаев в церковь ходят, а в Почаеве, мол, уже не тот бог, что здесь. Слышишь, милый? И за это, грозил, не минует нас кара божья.
— Вот что он вам каркал! А каркали бы над ним вороны!
— Не кляни, Прокоп! И для того, говорил, надо нас всех просвещать, обратить на истинную иезуитскую веру; и он это сделает.
— Он? А чтоб не дождался! А как же он нас обращать будет?
— Будет вам каждое воскресенье проповедь говорить.
— Только и всего? Ну, слыхали мы их проповеди! Это ещё не великий страх! Пусть себе говорит. Я думал, что, может, из староства приказ придёт, а староство жандармам прикажет. Вот тогда и вправду был бы клопот, потому что не столько бы обратили, сколько содрали бы. А проповедь — н-ну!
И, махнув рукой, Прокоп побрёл во двор к своему делу. А о. Чимчикевич ещё долго сидел на крыльце своего старого дома, под тенью густо увитой цветущей фасоли, сидел и думал о нежданном визите иезуита, о разговоре с ним и его странном намерении.
«Ой, не простое, не случайное это дело, — думал он. — Не на меня одного точат зубы эти иезуиты; только кажется, что меня первого хотят проглотить. Что ж? Воля божья! Просил я господа, чтобы позволил мне умереть спокойно; да, видно, за мои грехи не внял мне бог, и придётся, пожалуй, своими старыми глазами увидеть ещё начало новой борьбы, а может, и свои старые кости в ней сложить. Его святая воля! А лютая будет борьба, страшная! И кто же в ней победит? Надвигается на нас чёрная туча с запада, грозная, вооружённая просвещением, хитростью, интригой, протекциями и всякими мудрёными приёмами; а что же мы противопоставим ей? Надвигается великий мор, страшная чума, которая может смести нас с лица земли, как вода слизывает ил».