А как же мы убережёмся от неё, где найдём на неё средство?"
И о. Чимчикевич взял старый молитвенник в деревянном, обтянутом полотном переплёте, писанный крупным, красивым почерком на старой, толстой бумаге. Это была единственная ценная вещь, которую он имел и ценил выше всего на свете. Старик развернул книгу и начал медленно, громко и отчётливо читать. Молитва успокоила его; тяжёлое впечатление, вызванное иезуитом, рассеялось. Как-то невольно глаза Чимчикевича остановились на последних листах молитвенника, где он сам, по старым записям, документам и рассказам старых людей, записал более чем трёхсотлетнюю летопись села Толстохлоп. Одна страница той летописи обратила на себя его особенное внимание. Перечитав её, он тихо захихикал. Какая-то новая мысль блеснула в его голове. Он ещё раз перечитал ту страницу и снова улыбнулся.
IV
Было воскресенье. Прекрасный летний день. На небе не видно ни единой облачки. Тёмной густой зеленью укрывали вековые липы старую, но ещё хорошо сохранившуюся церковь с её красным куполом, крытым жестью, с позолоченным крестом на вершине. Рядом с церковью сверкала, словно горела, новая медная крыша на невысокой приземистой колокольне. Из церкви раздавался громкий на всё село, протяжный хор литургии; в церкви пели все, кто только мог: мужчины, женщины, парни и девушки стройным хором. Казалось, что огромная волна этих голосов распирает стены старой церквушки и поднимает её на себе ввысь. Сбоку, возле клироса, стоял высокий и чёрный патер Гаудентий, с каким-то то ли набожным, то ли хмурым лицом, и ждал, пока кончится служба божья. Много он натерпелся вчера: поздно ночью приехал в местечко и кое-как переночевал в плохой еврейской корчме. Утром набегался немало, пока разбудил старосту и получил от него разрешение говорить на публичном месте. Но всё-таки он настоял на своём и вернулся вовремя. Сначала он очень боялся, что о. Чимчикевич подстроит ему штуку и управится со службой раньше, так что, приехав, он застанет лишь запертые двери и уже никого в церкви. Но нет. О. Чимчикевич поступил вполне лояльно, а после утрени ждал целый час его приезда. Это немного примирило патера с Чимчикевичем, хоть до сих пор он не мог простить ему вчерашнего беспокойства.
Вот о. Чимчикевич дрожащим голосом прочитал Евангелие. Патер подумал, не начнёт ли он сам теперь проповедь; но нет: батюшка продолжал службу. Вот и служба божья подходит к концу. После причастия патер вышел из церкви. Недалеко от колокольни, между двумя огромными липами лежала большая четырёхгранная, в два локтя высотой плита — какой-то старый надгробный камень. Патер встал на него — это будет его амвон. Достал из платка комжу и надел её поверх сутаны. Стоя высоко на плите с блестящим на солнце, гладко выбритым теменем — берет он забыл взять с собой — он казался высоким, как придорожный столб, и грозным, словно призрак. Солнце уже клонялось к полудню и палило нещадно. В тени лип чирикали воробьи. Масса красных больших клопов ползала по могилам и заполняла все отверстия и тенистые щели в деревянной ограде. Ни ветерка, чтобы освежить воздух. Листья не шевелились совсем, будто замерли. Патер стоял как раз на таком месте, куда за весь полдень не падала тень. На его лбу, щеках и руках начали выступать капли пота мелкими блестящими бисеринами; он нетерпеливо прислушивался к пению, которое потоком лилось из церкви. Уже прочитано благословение, когда вдруг патер от досады чуть не выругался вслух — из церкви раздалось: "Радуйся, Николае, великий чудотворче"!
— С ума сошёл поп, что ли? Захотелось ему сегодня акафист читать!
Но злость ничем не помогла — надо было ждать конца акафиста. А о. Чимчикевич, словно нарочно, каждое слово произносил протяжно, медленно, будто догадывался, какие муки испытывает патер Гаудентий! Целых полчаса тянулся акафист; а как вымучился за это время патер на своём каменном амвоне под солнечным зноем, того ни пером описать, ни в сказке рассказать. Он бы с радостью слез с плиты и сел в тени под колокольней, если бы не толпа детей и старших девушек, что вышли из бабинца и стояли у церкви, крестясь и поглядывая на него.
При них спускаться как-то неловко. Патер раз двадцать посылал их к чёрту, но это мало помогало. Мелкие капельки пота давно уже превратились в ручейки, тихо стекавшие вниз по щекам, плечам и груди. Рубашка на нём была совершенно мокрая и прилипла к телу. Кровь сильно приливала к лицу, голова горела, в ушах шумело, в горле пересохло; патер стал всерьёз опасаться солнечного удара или какой-нибудь внезапной слабости.
Ну, слава богу! Кончился и акафист! Он вздохнул свободнее. Но что это? В церкви пение стихло, что-то говорят. Может ли быть? О. Чимчикевич начал проповедь! Патер иронически усмехнулся, вспомнив рассказы о его проповедях. "Наверное, она будет недолгая, — подумал он. — А всё-таки жаль, что я не в церкви. Было бы интересно послушать!"
Действительно, стоило было услышать ту проповедь.
— Деточки мои, — начал о. Чимчикевич, — вычитал я тут в старых бумагах, что нынче как раз сто лет минуло… эге, сто лет, как один день! — как в нашем селе Толстохлопах вспыхнула страшная моровая язва. Полсела вымерло за одну неделю. Триста восемьдесят душ без исповеди и святого причастия. Пусть нас всех бог упасёт от такого, милые мои! А как думаете, деточки мои, не следовало бы нам как-нибудь отметить столетнюю годовщину такого великого несчастья?
Народ стоял, крестился благоговейно и вздыхал из глубины души.
— Так слушайте же, как я думаю об этом, деточки! — продолжал о. Чимчикевич. — Отслужим молебен с коленопреклонением за те умершие душеньки, а потом выберите себе с десяток парней покрепче, понимаете? И пусть они по очереди до самого вечера звонят без остановки. Пусть эти голоса дойдут до всевышнего бога и возвестят тем нашим покойникам, что мы и через сто лет не забыли о них. Пусть это будет богу во славу, чтобы он смилостивился над нами и отвратил от нас всякое зло, всякую чуму телесную и духовную. Аминь.
После этих слов зазвонили маленькие церковные колокольчики, затем откликнулась тонкая сигнатурка в церковной главке, а за ней загудели громкие голоса колоколов на колокольне. Народ пал на колени, и началась панихида. Патер смотрел удивлённо, не понимая, в чём дело, не зная, стоять ли ему или тоже пасть на колени. В конце концов и он приклонил колени на своей плите.
Окончилась панихида, окончилась служба божья, но колокола как гудели, так и гудят. Крестясь, народ начал выходить из церкви; девушки в белых рубашках и разноцветных лентах пестрели, как мак; за ними показались женщины в белых намётках, посерели мужики в тёмных свитках; дети гурьбами разбежались по кладбищу. Патер стоял на камне, залитый солнечным светом, и перекрестился. Народ с интересом собрался вокруг него — а колокола гудят не смолкая. Со злой улыбкой теснятся парни к колокольне, громко стуча тяжёлыми сапогами, взбираясь по крутым ступеням, а те, что уже влезли, повысовывали головы из всех окон и проёмов и с не меньшим любопытством глядят на иезуита. Сквозь громкий звон колоколов слышен их смех.
Собралась ещё большая толпа, патер перекрестился ещё раз, потом удивлённо взглянул на колокольню, словно спрашивая глазами, когда же они перестанут там звонить? А колокола и не думают умолкать, гудят во всю силу. А ведь хорошие и звонкие колокола на толстохлопской колокольне! Рассказывают, что отлиты они из бывших казачьих пушек, которые здесь были утоплены в болотах после какой-то битвы, а позже их нашли крестьяне. Хорошие, звонкие колокола! Когда все семь зазвонят разом, то возле колокольни собственного голоса не услышишь, а гул их слышен в семи соседних сёлах.
Патер перекрестился в третий раз.
— Во имя Отца и Сына, — начал он громким голосом, да куда там! За колоколами ничего не слышно.
— А что, они не перестанут там звонить? — крикнул он во всё горло к толпе, собравшейся вокруг него.
— А что, как!? — закричали ему в ответ люди.
— Не перестанут звонить? — рявкнул изо всех сил патер.
— Перестанут.
— Когда?
— Вечером.
— Как это вечером? А почему так?
— Чуму прогоняем.
— Какую чуму?
— Сто лет назад! Чума была! Триста душ без исповеди! За умершие души! Чуму прогоняем! — Такие обрывочные фразы разобрал патер из смешанных криков народа. Тут же догадался он, что это новая выдумка Чимчикевича. Глаза его сверкнули гневом, и он спрыгнул с камня на землю.
— Я вам должен говорить проповедь, — сказал он ласково к народу.
— Так говорите! — раздались голоса из толпы.
— Как же мне говорить, когда звонят? Скажите, чтобы перестали!
— Нет, нельзя!
— Но ведь сам староста позволил мне говорить!
— Так говорите.
Из толпы всё чаще слышался смех. Колокольня была переполнена молодёжью, среди которой каждое движение и слова патера вызывали неудержимый смех и веселье. А колокола не переставали гудеть ни на минуту. Патер понял, что его труд напрасен, напротив: чем больше он будет злиться, тем смешнее будет его положение. И он решил, что лучше уступить на этот раз, в надежде, что в другой раз тем полнее достигнет победы. Сладко улыбнувшись, он сказал:
— Ну, звоните себе, звоните, я приеду в другое воскресенье. Бог с вами!
Но садясь в бричку, что тут же за церковной оградой ждала его, он сжатым кулаком погрозил в сторону поповства и злобно проворчал:
— Поче́кай ты, стари шизмати́ку, я цєбє нау́че!*
_____________________
* Брате (лат.). — Ред.
* Найясніший (лат.), — Ред.
* Вельмишановний (лат.). — Ред.
* Схід має бути навернений [на католицьку віру] (лат.). — Ред.
* Без застережень (франц.). — Ред.
* Не мені, найясніший, але для більшої слави імені Ісуса (лат.). — Ред.
* Мовчання (лат.). — Ред.
* Подожди-ка, старый схизматик, я тебя проучу! (польск.) — Ред.