Дорога к её исполнению везде и всюду должна быть предметом нашего неустанного и самого тщательного попечения.
— А между тем вам кажется, что мы недостаточно внимания уделяем этой нашей задаче? — ответил приор с нескрываемым недовольством.
— Упаси господи, clarissime, упаси господи! Никогда я так не думал! Да и потом, кто такие эти "мы"? Ведь и я сам — их часть, значит… Нет, нет, не к этому я веду свой разговор. А вот послушайте! Не тайна, вероятно, для вас (при этих словах в его голосе снова прозвучал иронический оттенок), что в восточной части этого края живёт народ, считающий себя одноплеменным с народом по ту сторону Збруча. Но не в этом суть дела, а вот в чём: этот народ якобы принадлежит к католической церкви, а в то же время считает себя членом греческой, то есть православной, церкви. Эта… эта двойственность религиозного сознания между двумя враждебными лагерями — как вам кажется, clarissime, — разве она не должна вызывать некоторых сомнений и опасений?
— Вот как! — почти вскрикнул приор. — Вы считаете положение униатской церкви двойственным, значит, двусмысленным?
— Да, clarissime, — твёрдо ответил патер Гаудентий. — Мало того, я полагаю, что именно существование этой двойственной, нейтральной почвы здесь, на границе, и является одним из важнейших препятствий для расширения нашего влияния на ту сторону пограничной черты.
— Гм… мысль, как ни крути, интересная, — холодно и вполупрезрительно процедил сквозь зубы приор, — и я был бы очень рад узнать ваши доказательства, узнать те факты, которые навели вас на такие выводы.
— О, в этом отношении, clarissime, я совершенно готов! — весело воскликнул патер. — Возьмите хотя бы их священников! Какая нам польза от того, что они считают себя католическими священниками, если живут с жёнами? Там, где следовало бы трудиться для католицизма, отдав себя безраздельно и безусловно его интересам, они слушаются своих жён, поступают так, как им диктуют их семейные отношения!
— Всё это правда; но всё это вещи старые и, конечно, ещё до вас не раз обсуждались, — резко заметил приор. — Что ж, если не в наших силах это изменить. Дело это утверждено и закреплено синодами и апостольским престолом.
— Об этом мы ещё поговорим, — с непоколебимой уверенностью ответил патер. — Но вот вам ещё одно обстоятельство. Разве не кажется вам нелепым и нерелигиозным такое воспитание молодого поколения священников, какое ведётся у этих греко-католиков? Что же это за священник выйдет из молодого человека, который завтра должен быть посвящён в иерея, принять величайшее церковное таинство, а сегодня, вместо того чтобы в сосредоточении духа приготовиться к этому святому акту, ездит по праздникам, отплясывает "казачка" да "коломыйки", кружит головы попадьям и ни о чём больше не думает, кроме того, как бы найти себе невесту с хорошим приданым и избавиться от долгов, наделанных в семинарии?
Патер, очевидно, начал загораться, увлекаясь течением собственных мыслей. Его беседа, сперва вялая и подслащённая, становилась живой и страстной, и приор начинал прислушиваться к ней с большим вниманием.
— Действительно, дело неподходящее, — сказал он, — но и это, кажется, нам не под силу переделать.
— Только слов Христа и догматов святой католической церкви никто не в силах изменить, — с жаром произнёс патер. — Всё остальное — человеческие установления, заведённые во времени и для временных нужд. Меняются обстоятельства, меняются и потребности, а на их место приходят новые; вот потому-то и установления должны изменяться в соответствии с новыми потребностями и условиями. Вы, clarissime, упомянули о прежних буллах и синодах, которыми было урегулировано положение униатской церкви. Не забывайте, что всё это было две или три сотни лет назад, когда здесь существовало могущественное католическое государство Польша, когда православие было в упадке, а католическая церковь без ущерба для своей мощи и авторитета могла делать уступки местным традициям. Теперь обстоятельства изменились! Теперь всякое послабление со стороны католицизма его друзья и враги готовы считать доказательством его истинной слабости. Теперь, clarissime, когда мы действительно стали слабее, нам нужно хотя бы казаться сильными, теми или иными способами сильными!
Приор слушал эту пылкую речь, широко раскрыв глаза. Такого запала, такого широкого взгляда на дело он не ожидал от простого патера. Не оставалось никаких сомнений, что перед ним сидел агент довольно крупного масштаба.
— Ну, допустим, что всё это так, — согласился он, — что всё это можно изменить. А всё-таки любопытно знать, что и как вы хотите сделать?
— О, для этого достаточно только хорошо знать, как обстоит дело в настоящее время, а способ нашего действия определится сам собой. Нужно твёрдо убедиться в том, что положение этой так называемой унии совершенно шаткое, что в нынешнее время она — растение без корней: от православия отошла, а к католицизму не пристала. Ну, скажите, может ли быть что-то более нелепое, чем требование какой-то автономии, какой-то народной церкви со стороны униатов! Ведь католическая церковь только и сильна тем, что едина и централизована, что всё держится того принципа: кто не со Мной, тот против Меня. Автономия, нейтральность во время борьбы — это то же самое, что измена. Вот почему мы прежде всего должны искоренить все эти автономические прихоти, утвердить католицизм sans phrase* и только тогда будем иметь в руках могучий рычаг для дальнейшей борьбы с Востоком.
Патер Гаудентий остановился, чтобы перевести дух. Лоб его покрылся каплями пота, а в уголках рта выступили кусочки белой пены. Приор сидел молча, с выражением задумчивости на полном, блестящем лице. Наконец он сказал:
— Что ж, reverendissime, ваши мысли очень интересны, и я, разумеется, позабочусь о том, чтобы довести их до сведения тех, кому надлежит это знать. Мне даже кажется, что сам народ вовсе не будет противиться такому начинанию. Я знаю достаточно хорошо униатское население этого города и вижу, что оно очень охотно ходит в костёлы на латинскую службу Божью. Бывало я не раз и на католических отпустах в Милятине, Кохавине, Кальварии и собственными глазами видел, какие массы униатского народа собираются на эти праздники. Это и наводит меня на мысль, что сам здешний народ склоняется к латинскому обряду, может быть, больше, чем к греческому, и не станет сопротивляться таким реформам, какие вы, вероятно, себе наметили.
— Факты, clarissime, которые вы привели, очень ценны и интересны сами по себе, — ответил патер, — но, к сожалению, это только одна сторона медали. Вы ссылаетесь на латинские отпусты в Кальварии и Милятине; я вам укажу на униатские отпусты в Гошеве и Зарванице, куда ежегодно собирается почти такое же количество народа, как и на те, о которых вы упомянули. Значит, здесь, очевидно, не в обряде главная сила, а в том, что народ любит ходить на отпусты, не слишком заботясь о том, куда и на какие. Но я вам покажу ещё один факт. В православный Почаев, хоть он и за границей, ежегодно идут тысячи этих униатов, тогда как католические отпусты патеров-доминиканцев в близком Подкамене, по эту сторону границы, прямо напротив Почаева, никак не могут достичь такой славы. Вот вам факт, над которым стоит подумать!
— Но позвольте, reverendissime, как же это объяснить? — спросил удивлённый приор.
— Вот в том-то и трудность, что объяснить этот факт почти невозможно без допущения мысли, что уния не только сама по себе двулична, не только не должна быть терпима в нынешнее время с политической точки зрения, но и оказалась совершенно непригодной для религиозного воспитания народных масс, насаждая в них равнодушие к самым основным религиозным истинам, двоеверие или даже полный недостаток всякого религиозного убеждения.
— Ну, это уж перебор! — начал было возражать приор.
— Нет, clarissime, — перебил его патер Гаудентий, забыв о всяком почтении к чину своего начальника. — Сначала выслушайте меня, а потом судите! Недавно, возвращаясь из Подкаменя, догоняю неподалёку от села Товстохлопы группу паломников. Завёл с ними разговор.
— А откуда бог ведёт? — спрашиваю их.
— Да с прощания, — отвечает мне мужчина, шедший впереди паломников.
— А куда ходили на прощание? — спрашиваю дальше.
— Да в Почаев.
— В Почаев? Ну и как же вам там понравилось?
— А как же бы, хорошо, — простодушно отвечает мужчина.
— Хорошо? Бойтесь бога! — не удержался я, чтобы не воскликнуть. — Что же там такого хорошего? Разве вы не знаете, что там схизматическая служба?
— Да бог его знает, — ответил мужчина, почесавшись в затылке, — схизматическая или не схизматическая. Не нам судить об этом. Нам достаточно знать, что и там бога хвалят. Да и ещё одно знаем, — добавил он и одарил меня каким-то насмешливым взглядом, — что там за исповедь берут меньше, чем в Подкамене, а к тому же зимой в церкви топят.
Рассказав всё это, патер Гаудентий для большего эффекта замолчал и сидел так несколько минут с распростёртыми руками, с полуоткрытым ртом и выпученными глазами, словно поражённый ужасом и возмущением.
— Как же, по-вашему, clarissime, — спросил он, прервав молчание, — разве это не блестящее доказательство полного упадка религиозного чувства среди массы униатского народа? Можно подумать, что этих людей до сих пор не коснулся свет Христовой веры!
— Да, это правда, — печально подтвердил приор. — Этот факт нельзя так оставить. А вы не знаете, откуда были эти люди?
— Из Товстохлоп. Я сразу это выяснил.
— А кто там у них священником?
— Чимчикевич.
— Кто такой? Чимчикевич? Что-то я до сих пор не слышал такой фамилии.
— И неудивительно, потому что это действительно допотопный поп. Старый-престарый, и уже тридцать лет никуда не выезжает из своего села. Диковина, а не поп. Год назад я как-то проездом был у него и познакомился с ним.
— Ну хорошо, об этом мы поговорим позже, — прервал его приор. — А теперь скажите, к каким, собственно, заключениям вы пришли и какие посоветовали бы средства для выполнения ваших намерений?
— Я осмеливаюсь подать на одобрение высших властей вот какие советы. Прежде всего влиять на простой народ в сёлах и местечках, искоренять среди него заразу двоеверия и систематически воспитывать в нём религиозный католический дух.
— Хорошо, но какими способами? — спросил приор.
— Способы обычные. Нужно устраивать по сёлам и местечкам, а особенно вдоль границы, систематически процессии и миссии с наибольшей торжественностью и соответствующими проповедями. А на грамотных в городах и сёлах влиять при помощи наших изданий, как это с большим успехом уже практикуется нами в западной части Галиции.
— Полностью согласен с вами, reverendissime, — сказал приор и пожал руку ненавистного патера. — Всё это разумно придумано, и мне кажется, что ваши советы должны получить полное одобрение властей.
— Non mihi? clarissime, — смиренно ответил патер, — sed ad majorem gloriam nominis Jesu*.