Чёрная рада Страница 15

Вот другой тут снова подхватывает речь да и начинает рассказывать про займанщины:

— Как освободили мы с Божьей помощью Украину от ляхов, так тогда по обе стороны Днепра вся земля стала общинной, казацкой. И давай делить Украину по полкам: одни сёла к одному полку, другие к другому, и в каждом полковом городе — свой суд. Ну, а в полках казаки осели и заняли земли — по сотням, по городкам и сёлам, а там уже под свои дворы, хутора, левады. Казалось бы, и хорошо, да горе в том, что старинные казаки, что из рода в род были казаками, позавидовали черни, не захотели делиться поровну. «Какие они, — говорят, — казаки? Их отцы и деды сроду казацтва не знали. Сделаем перепись, и кто казак — пусть имеет казацкую вольность, а кто пахотный христианин — пусть своей землицей занимается!»

Началась было немалая смута: простолюдины не хотели терять своего казачества, и только покойный Хмельницкий смог усмирить её. И вот, кто был побогаче, кто на добром коне с оружием к обозу выезжал, те остались казаками и записались в казацкий реестр; кто же пешком ходил — те остались в простом люде (кроме мещан, что в городах имели лавки и склады), осели на ранговых, магистратских или монастырских землях, или в подсуседках у шляхты и у самих казаков, а иные стали казацкими помощниками — двадцать-тридцать человек снаряжают одного казака. Те бы, может, и себе вольности казацкой пожелали, да не в силах! Как старшина с гетманом распорядились — так и осталось. Плати, простолюдин, в казну подать, подводы да мосты чини, а казак — знай себе. Придёт, бывало, полковник или старшина к гетману: «Благослови, пане гетмане, занять землю!» — и занимает, сколько глазом окинет, степей, дубрав, сенокосов, рыбных озёр, — и уже это его родовая земля: хоть живи под ним в подсуседках, хоть ищи другого хозяина, если не любо. Опять придёт сотник, осаул или хорунжий к полковнику: «Благослови, батьку, занять землю!» — «Займи, сынку, сколько за день конём объедешь». А сотники казакам по всей сотне землю раздавали. Вспашет, кольями обнесёт, рвом обкопает, да уже и не суйся туда, братец: где в болоте кол пойдет — там уже и мельницу не строй; сам он или дети его построят.

Вот так-то, братцы, вот так-то, дети, вымахали эти богачи, эти серебряники из голытьбы! При Хмельниччине редко какой шляхтич приживался на Украине, приставая к казацтву, а теперь их и не счесть! Некоторые снова из Польши повылазили, выпросили у гетмана отцовские имения или материнские, а больше всего этого панства — из казачества и поднялось.

И теперь иной уже и забыл, с чьим отцом он в одной серомятной свитке на войну шёл. Тот остался в бедности, а этому фортуна послужила — в старшину, в значное казачество выскочил, землю занял, свиту золотом вышивает, а мы, бедняки, молча латки ставим. Вот так-то, братцы! Вот так-то, дети!

А Шрам сбоку слушает-слушает, да не знает уж, что и сказать этим безумным говорунам.

«Нечего и слова попусту тратить, — думает он. — Тут, видно, долго кто-то постарался, а не кто иной, как эти проклятые комышники! Гляди, какую старину разворошили! Тогда Бог благословлял восставать против гордых дуков и беззаконной шляхты, а теперь Иванець ради своей выгоды раздувает старый костёр. Тёмный люд закарбовал себе в голове “кармази́ны да нашийники”, так теперь только кивни — он по готовой дорожке несёт чепуху, сам себя заводит, а лукавый Иванець тем временем к своему добру подбирается! Велика будет милость Божья, если мы его одолеем!»

X

На следующий день, на закате, наши путники приблизились к хутору Гвинтовки, что стоял чуть в стороне от Нежина, среди дубовой и липовой рощи.

Проезжая мимо кузнеца, Шрам только отъехал от своих, чтобы узнать, дома ли пан Гвинтовка, как вдруг из двери будто чёрт толкнул женщину — чуть под ноги коню не кинулась; за ней с макогоном выскочил мужик.

— Ну уж, — кричит, — я тебе за эти песни покажу! Добрался я до тебя!

Видит женщина, что убежать некуда — давай вокруг Шрамова коня бегать.

— Вот тебе и напасть! — говорит. — Что, уж и спеть нельзя:

Ой ты, старый дед-старик,
Согнулся, как лук-барсик,
А я, молоденькая,
Гуляю раденькая!..

А мужик и правда уж седой, а жена — чёрнобровая, молодая.

— Постой, — говорит, — сукина дочка, дай за кудри ухвачу — я тебе покажу мою старость! Ха, смеёшься! У меня ещё и зубы целы! Моргай, моргай! Я тебя мигом — да ты ж ногами завернёшься!

Да и ну гоняться за ней кругом Шрамова коня.

А она:

— Передохни хоть, Остап! Глянь, аж запыхался! А я тебе другую спою, если эта не по вкусу!

И запела, приплясывая и хлопая в ладоши:

Коли б мне и так, и сяк,
Коли б мне запорожский казак,
Он бы меня туда-сюда повернул,
Он бы меня к сердечку прижал и обнял!

— О, так вот она какая! — закричал мужик. — Ну уж теперь не убежишь! Я-то смотрю, чего это запорожцы к тебе зачастили — «воды напиться»? У них, видать, не вода на уме!

И снова за ней. А она бегает кругом Шрамова коня да только больше его дразнит.

— Пропадите вы пропадом! — говорит Шрам. — Дайте мне проехать!

— Да куда ж мне деться, батюшка? — говорит женщина. — Он меня убьёт, как догонит. Дурак дураком, да лютый, как собака.

— Стыдись, — сказал тогда Шрам мужику, — стыдись с сединой на голове так клоуном себя выставлять!

Кузнец тут-то и сообразил, перед кем стоит, поклонился панотцу да и потянул в хату, схлопотав одни облизни.

Только на пороге ещё с макогоном погрозил жене, а та, смеясь, показала ему дулю.

— Дома пан полковой осаул? — спросил у неё Шрам.

— Дома, — говорит. — Всё с запорожцами пирует.

— Что? Гвинтовка — с запорожцами?

— А как же, панотче? Не знаете разве, что запорожцы теперь первые люди на свете? Говорят, царь им всю Украину подарил.

— Чтоб ты окаменела, как Лотова жена, за такие речи! — крикнул с досады Шрам и скорее поехал прочь.

— Соль тебе на язык, печина в зубы! — отозвалась себе под нос ковалиха, потому как была слегка навеселе.

Догоняя своих, Шрам снова остановился — встретил божьего человека.

— Эх, дед! — говорит. — Не захотел со мной ехать, а первым тут оказался!

— Э, так это Шрам со мной говорит! — отвечает божий человек.

— Как это тебя Господь сюда занёс? — спрашивает Шрам.

— Да вот, подхватили меня в свои руки «прощальники», засыпали серебром-золотом, ни в какую не отпускают, вот и затянули под Нежин.

— На что ж ты им тут сдался?

— Оставили мне на попечение товарища. Заболел у них куренной. «Ухаживай, батюшка, за казаком — мы тебе за это невольников накупим».

Вот я и живу тут, да и нянчусь с ним, как с дитём: то пою ему, то болтаю. Поправился бедняга. Тот самый, что с твоим Петрусем дрался.

— И это ты греешь такого змея!

— А чего ж? Для меня вы все равны. Я в ваши ссоры и распри не лезу.

— Иродова душа! — говорит Шрам. — Чуть последнего сына мне не угробил!

— А что твой Петрусь? Как он?

— Тут со мной. Еле, бедняга, на ноги встал.

— Так вы, выходит, к Гвинтовке в гости?

— Кто к Гвинтовке, а я поеду прямо к Васюте.

— Не застанешь ты Васюту в Нежине — уехал, говорят, в Батурин на раду.

— На какую раду?

— Кто ж его знает, на какую! Всё, видно, за гетманство хлопочет — вот и созвал раду ещё в Батурине.

— Так и Гвинтовка там?

— Нет, видно, ему Гвинтовка не к спеху. А то почему бы не собрать раду в своём столичном городе? Да пропади оно всё! Что нам до того? Прощай, панотче, не задерживай меня.

И с этими словами повернулся и пошёл по роще. Шрам догнал свою повозку у высоких ворот пана Гвинтовки.

Хозяйство у этого значного казака было не как у Череваня: крыша гонтяная, высокая, в два яруса; в крыше окна, резной узор вокруг; на углах шпили, а на комине — железный петух, вертящийся по ветру. Панский дом. А посреди двора у Гвинтовки стоял столб, и в столбе кольца — железные, медные и серебряные. Это знак: простой казак или посполитый — вяжи коня к железному; казак значительный — к медному; а если кто равен хозяину — тот уже к серебряному.

Череваниха, поглядев на всё это, обернулась к Шраму и говорит, смеясь:

— Недаром, видно, у моего брата жена — княгиня: у него всё не по-нашему.

А Шрам мрачно:

— Так и есть: дёгтярь и пахнет дёгтем. Взял польку — она тебя насквозь своим духом пропитает.

И тут только въезжают наши в ворота, а пан Гвинтовка возвращается с охоты с другого конца. Вокруг него хорты на поводках, за ним едут казаки, трубят в роги, да ещё пару волов ведут.

— Эге, голубушка! — говорит Шрам Череванисе. — Да твой брат, вижу, и вправду в паны выбился! Когда это казак водил хортов на поводке?

— Это ещё не диво, — говорит Череваниха, — а диво, какого зверя они там поймали!.. Ну, здравствуй, пан брате! — закричала она. — Приветствуй незваных гостей!

— И званых, и давно жданных! — говорит Гвинтовка, подъезжая к повозке. — Челом, милая сестра! Челом, дорогой зять! Челом, панночка племянница! Э, да кто это с вами ещё? Неужто сам пан Шрам?

— А кому ж бы ещё было надобно сюда, аж из Паволочи, добираться? Вот и сын мой, пан полковой осаул, к вашим услугам.

— Вот уж не ожидал такой радости! — говорит Гвинтовка. — Настуся! Настуся, сердечко! — крикнул, обернувшись к дому. — Выйди, глянь, какие гости к нам пожаловали!

В дверях дома показалась хозяйка. Молодая и хорошенькая, только бледнолицая паня. Сразу видно: не наша птица. Не та у неё походка, не та стать, и украинская одежда как-то ей не к лицу. А красавица была — чёрнобровая паня.

— Княгиня моя, моё золото! — говорит ей Гвинтовка. — Приветствуй же моих гостей искренним словом и лаской. Вот моя сестра с дочкой; вот мой зять; а вот высокоуважаемый пан Шрам с сыном. Его всякий знал и на Украине, и в Польше.

Княгиня сошла с крыльца навстречу гостям, весело улыбаясь, только смотрела как-то жалобно, и это всем показалось странным. Сразу можно было догадаться: на сердце у неё лежит тяжкая, невсыхающая печаль.

Гвинтовка спрыгнул с коня, взял свою жену за руку и подвёл к повозке.