Он любил землю, как птица любит воздух, как рыба — воду. Да и что стоит крестьянин без земли? Всё равно что птица без воздуха, рыба без воды. А земли с каждым годом всё меньше да меньше. Не то чтобы её становилось меньше в мире, но делят её между собой чуть ли не на грядки, потому что на свете всё гуще становится людно… И что же будет, когда люди так изрежут землю, из чего они будут есть хлеб тогда? Дело плохое. Земля нужна, и очень нужна. Где же её взять?.. А эти просторы, что раскинулись вдалеке горами и долинами, сколько глазом окинешь!.. Ведь это же барское!.. А что? Разве земля, где пашу я, Роман, все люди, не была когда-то барской? Была барской, а теперь людская. Нашёлся же тот, кто дал волю, дал и землю… Так почему же нет? Прийти — отдай землю, что имеешь, потому что мне мало! Так нельзя, не по правде. А это по правде, что один имеет такой земли, что за день не объедешь, а другому — яма лишь на кладбище?.. Даром не надо, можно в рассрочку, как и ту землю, что теперь имеем… Пусть панам деньги, а нам земля. Земля для того, кто возле неё ходит… И это можно сделать!.. Можно!..
Семён вспотел от этих мыслей. Он вытер мокрый лоб рукавом свиты и взглянул на небо, где ключом пролетели журавли, курлыкая в голубой вышине,
— Гей, соб, серый, соб, пегий! соб! — подбодрил он воликов, налегая от души на плуг.
«Это можно сделать… Община — большой человек… большой, да как тот Иван, что велик, а глуп… Почему до сих пор ничего не делают, почему не заботятся о своих детях?.. А что же сможет мужик? Куда его пустят?.. Да что! Хоть я и мужик, хоть я и неграмотный, тёмный, а пошёл бы бог знает куда, до самой столицы, пал бы на колени и сказал бы: царь мой ясный! так и так, полей у нас мало, пастбища нет, без леса бедствуем… Если не хочешь, чтобы мы погибли, дай нам земли… Мы не хотим ничьей обиды, мы не хотим даром, выплатим всё до копейки… Спаси, потому что погибаем… А там — пусть хоть голову мне срубают! Послужил бы я общине, коли никто не хочет!.. Глупый, глупый, что я это выдумал?.. Тьфу!..»
— Гей! соб, серые, соб, чтоб вас скрутило!.. Тпру!
Семён дошёл до межи. Он вытащил плуг и перекинул его набок.
— Х-ху!.. — сказал Семён, снимая шапку и вытирая вспотевший лоб. Его больше измотали «пустые мысли», чем пахота. Весь мокрый, дрожащий и злой на себя, он сел на межу, думая одно:
«Боже, какой я глупый и чудной уродился!..»
А вокруг него красиво, как бывает ранней весной в поле. Солнце играет лучами, весенний ветерок гонит по небесной синеве, как пух, лёгкие белые облачка, в воздухе звенят мухи, чирикают воробьи, пахнет свежей пахотой, травкой, фиалками, пахнет весной! Сердце раскрывает объятья и этим широким нивам, что, порвав оковы, пробудились к новой жизни, и этим детям воздуха — вольным птицам, что из далёких краёв прилетели к нам в гости, и тому кустику фиалок, что, спрятавшись меж травой, тихо цветёт, отдавая свой аромат чудесным весенним запахам!..
А тем временем Роман, пашущий свою нивку, косо поглядывает на брата злым глазом. И ему что-то давит сердце. Давит ему сердце эта нивка ціповяза. Хорошая нивка, да чужая. Его обижает мысль о том, что младший брат, которого он и за божье создание не считал, разрушил все его замыслы, два года пестуемые в сердце, как лучшие мечты!.. И кто же кого подвёл? Семён — его, умного, хитрого, опытного!.. Но напрасно, напрасно!.. На веку, как на длинной ниве: всякое бывает… Бывает, например, и так, что кто-то одолжит кому деньги, а тот не имеет чем заплатить в срок, так и продают землю… И эта земля таким образом переходит к тому, кто одалживал… Бывает и так… Теперь такой мир: дурак упустит из рук — умный поднимет; дурак даёт — умный берёт… Теперь только умный да хитрый может прожить, а дуракам суждено до крошки перевестись… И почему бы, например, тому Семёну не послужить ещё год в экономии, чего молодым лезть в хозяева?.. Ах!! Горько смотреть на ту ниву, что пашет Семён; так она прилегла к его, Романовой ниве, так пристала, будто столяр подогнал… Да ничего, можно подождать: дурак упустит, умный поднимет…
Закричали дикие гуси, направляясь куда-то высоко под безбрежным небом, запел над нивой жаворонок, зашумел ветер, пробегая по синему лесу, а Роману во всех тех весенних звуках слышалось одно: «дурак упустит, умный поднимет…»
Семён ходил грустный, задумчивый. Наумыха это заметила; Домна подступала к мужу, расспрашивала:
— Что с тобой, Семён? Отчего грустишь? Не таись со мной в беде!
— Ничего со мной… Голова немного болит…
Домна была уверена, что на Семёна навели сглаз, а Семён размышлял, как бы ему поделиться с общиной своими мыслями, как бы побудить общину, чтобы она что-то делала, не ждала, сложив руки, бедственного часа…
Вскоре должна была собраться сельская рада. Семён, едва дождавшись того дня, пошёл на майдан, где уже собирались общинники. Старики с длинными седыми бородами, заложив руки на посохи, сидят на завалинке под управой и о чём-то гомонят. Молодёжь стоит кучками, разговаривает, кричит, размахивает руками. Вон какой-то добродей, подкрепляя свою речь энергичными жестами, то переставляет высокую шапку с левого уха на правое, то насовывает её прямо на глаза, то снова откидывает назад, на затылок, так что шапка еле-еле держится на макушке и не падает на землю. Очевидно, эта шапка вполне согласна со всеми чувствами его подвижной натуры и, как чуткий барометр, показывает все оттенки настроения добродея… Вот и староста, повесив на грудь медаль, опёрся на длинную клюку и кивает головой к Роману, сельскому писарю.
Семён сначала не решался начать разговор о том, что его так тянуло высказать, но, дослушавшись, как кто-то жалуется, что некуда выгонять скот, потому что нет пастбища, бросил в общину:
— Говорите: «нет пастбища», и не будет его! Кто-то обратился к нему. Ну, понятно, с пальца его не выколупаешь!
— И полей не будет!..
— Вот выдумал! Разве кто их отбирает? И так того поля мало…
— Мало! А тогда будет больше, как поделите между детьми на грядочки? Тогда что будет?.. А деньги тяни из себя, как жилы: подать дай, мирское дай, сюда дай, туда дай, а поля у одного скибка, а у другого и вовсе ничего, пастбища нет, лес дорогой!.. Тогда хоть ложись да помирай и «прости» не кричи!
— Это правда!.. Так оно и есть!.. — загудела община, как дождь. — Ох, страшно становится, как подумаешь, к чему оно идёт… Уже и теперь туго, уже и ныне трудно, как из камня…
— Землю можно достать!.. Были мы барскими — теперь вольные… Дали нам волю, дали и землю… Мало теперь земли — дадут ещё! — говорил Семён, загораясь.
— Ой, если бы дал господь милосердный, если бы дал!.. А ведь и правда слышно между людьми, что будут отбирать барские земли да давать людям… Если бы!
— Эге, «если бы»! Сказать «если бы» нетрудно… Тут надо что-то делать, а не пустые разговоры вести… Тут надо подать «прошение», да прямо к самому царю! Так и так, написать, обидно нам, обирают, погибаем, земли нам надо и детям нашим!.. Да чтобы к тому «прошению» все приложили руку, все до единого, вся община, потому что община — большой человек, сила… А ещё лучше — выбрать из общины человека или двух, пусть идут прямо в столицу, к самому царю, пусть расскажут ему всю нашу беду, все наши нужды…
Люди столпились к Семёну, окружили его. Поднялся шум. Одни кричали, рвались что-то сказать, другие шикали: тише, тише, пусть говорит!..
— Я сам, — продолжал Семён, а глаза и лицо у него горели, — я сам пойду, лишь бы было ваше согласие! Я ничего не боюсь!.. Я пойду, куда надо, я паду на колени, я вымолю и принесу вам землю!..
Община загудела, как рой! Каждый хотел что-то сказать, что-то выкрикнуть.
Роман стоял в стороне и менялся в лице. Он как-то странно усмехнулся под ус, слушая горячую речь Семёна. Но, услышав про поход в столицу от общины, Роман вдруг встрепенулся, пришёл в себя. Перед его глазами мелькнули деньги, даже зашелестели под пальцами.
«А он не такой дурак, как я думал, — подумал он. — Сначала землю купил, а теперь, гляди, хочет путешествовать на общественные деньги! Знаем мы эти путешествия с чужими деньгами!.. Верно, Семён умнее, чем я полагал!.. Но ничего из этого не выйдет. Куда такому простаку за такое дело! Уж если идти в столицу, то кому же, как не сельскому писарю, человеку, который и грамоту знает, и обмануть кого угодно сумеет!.. Подожди-ка, братец, не туда у тебя нос вырос…
Роман протиснулся в гущу народа.
— Стойте, люди добрые! — крикнул он. — Это дело ненадёжное! Ходили за этим головы покрупнее, чем у Семёна, да и то вернулись ни с чем!.. Да там, в столице, увидев такое чудо, сразу погонят к лешему: «Смотри-ка, немытый, в село к цепу!..» Некого больше выбрать, кроме этого ціповяза!..
— А что ж, тебя послать? — крикнул кто-то из толпы.
— Разве я говорю, что меня?.. Разве некому выбрать?.. О, если бы я пошёл, я бы уж знал, как там повернуться, я бы там знал, что, куда и к чему!.. А то — ціповяз!.. Ха-ха-ха!..
Семён хотел что-то сказать, но община так заволновалась, что никто ничего не слышал, никто никого не слушал. К молодым примкнули старики и зашептались.
Хорошо было бы сделать так, как советует Семён, да это дело не такое, как с орехом: раскусил да и вынул зерно… Тут ещё надо подумать, рассудить… Будет ли что из него, из этого дела, или нет, а деньги дай… Деньги дай! Эге! Сейчас легко достать деньги; вынул и отдал!..
Община поговорила, поговорила да и разошлась.
Семён, злой и сердитый, быстро уходил с майдана. Злость охватила его.
«Тюрьма… стадо, — думал он, — а не община. То да сё, сё да то, а как дойдёт до дела, так и рассыплются, расползутся, как та кучка червей на солнце… Тьфу!.. Да ладно! Я сам сделаю дело, сам! Не надо мне никого!.. Обойдусь!..»
***
В еврейском постоялом дворе, в маленькой комнатке, озарённой мигающим светом шабасовки, близко сидят друг против друга Семён и жид-адвокат. Вытаращенный лысый жид, подвинув на лоб огромные очки и заткнув перо за ухо, любезно наклонился к Семёну и спросил:
— Так вам «прошение» написать в суд, пан хозяин? Можно… Наверное, подрались с кем в корчме?.. Ну что ж, почему не подраться: на то дал бог праздник и водку.
— Да нет!..
— А может, к мировому: поди, судитесь с кем за землю…
— Да нет!.. Напиши мне, Мордко, к самому царю…
Мордко с испугом откинулся назад, подвинул очки аж на лысину и вытаращил круглые глаза на Семёна.
— Да вы не пьяны ли часом, пан хозяин, чтоб вы были здоровы? — спросил он с неуверенностью в голосе.
— Нет, не пьян… Напишешь, что скажу… Только скажи, что тебе дать за «прошение»? А не заломи, как за родного отца!
Мордко, сложив руки на животе, пустил мельницу большими пальцами и поднял выпуклые глаза к потолку.