Что же это такое? Ноги Романа будто приросли к земле, силы вдруг исчезли, и он не может двинуться, в то же время сознавая, до боли в мозгу сознавая, что и стоять нельзя… А всё-таки стоит и чувствует, как вся кровь прилила к сердцу, и не может отвести широко раскрытых глаз от трута, который тлеет на соломе против ветра…
Роман собирает все свои силы, всю волю и, обливаясь холодным потом, неуверенным шагом почти бежит прочь…
А над тихим, безмолвным селом уже понеслось с колокольни тревожное: бом, бом, бом… Это кто-то, заметив столб чёрного дыма, что поднялся к самому небу, звонит в набат. Кто был ещё в селе — складывал стога или копался в огороде — все выбежали на улицу, озираясь кругом, выискивая того неумолимого врага деревни в летнюю сушь… Что горит?.. Где?.. Кажется, у Ивана Галузки… Нет, у Якова Коваля… Наумихин дом!.. «У Наумихи горит!..» — кричит кто-то со стрехи, куда вскарабкался лучше оглядеть… И все мчатся туда, где клубится чёрный дым, предвещая языки пламени…
Вот слышно, как кто-то босыми ногами лупит по улице. Это десятник, без шапки, расстёгнутый, придерживая руками грудь, кричит, тяжело переводя дыхание:
— Пожа-ар!.. ххе!.. ххе!.. ххе!.. Пожа-ар! ххе!.. ххе!.. Звон его «пожа-ар» уже тише доносился из-за хат, но то шлёпанье босых ног, то взволнованное сиплое дыхание, неумолкающий набат колокола, дымный чад, разносившийся ветром, наполняли воздух невыразимой тревогой, и эта тревога овладевала всеми, кто только дышал этим воздухом…
Вот бегут с поля перепуганные люди, устремляясь к чёрной туче дыма.
— Ой, матушка, будто наша хата… ой!.. ой!..
— Да нет же, не на нашем конце! Где-то возле Наумихи!..
Пыль клубится из-под быстрых от страха ног, узкие подолы женщин хлопают, задевая за голенища.
Возле Наумихиной хаты — сущий содом. Огонь охватил стодолу, перекинулся на дом. Во дворе жара, словно в пекле. С раскрасневшимися лицами, залитые потом, перемазанные грязью, мечутся люди возле огня, стараясь его погасить.
— Хлеб спасайте! Хлеб! Разбирайте стодолу!..
— Не разбирайте, не надо! Заливайте так!..
— Разбирайте, говорю!..
Пылающие балки рухнули под дружным натиском, брызнув вверх россыпью искр, а из середины стодолы вдруг вырвалось пламя и с ревом загудело.
— Воды!!
Несколько вёдер воды хлынуло на огонь; он зашипел, будто затаился, дохнул чадом и чёрным дымом, но затем снова вырвался наружу, ещё сильнее, ещё мощнее, как непобедимый победитель…
— Тащите снопы!.. Поливайте снопы!..
Но эта работа мало помогала: колосья уже обгорели, почернели, и снопы только дымились, облиты водой…
Из хаты выносили одежду, всякую мелочь и складывали всё в кучу. Люди столпились возле дома, желая спасти хотя бы его. Но напрасно: огонь бушевал, бесновался, как дикий зверь, бросался на всё, что могло гореть, вырывался там, где его и не ждали. Казалось, он насмехается над своим врагом — водой, — которая не могла одолеть его.
Дом почти догорел, когда с поля прибежали Наумиха с Домной. Увидев, что творится, Наумиха заломила руки.
— Ой, работа моя, нажитое добро!..
Она кинулась в дом, но там уже тлели лишь угли да кое-где прыгало пламя. Наумиха метнулась к стогам, а они стояли то чёрные и обугленные, то тлели, как жар в печи… Наумиха подняла руки к небу.
— Господи милосердный! Что же с нами случилось!.. Люди добрые, — взмолилась Наумиха, протягивая руки к людям, — спасайте моё добро, спасайте!..
Но спасать было уже нечего.
Домна горько рыдала, прижимая ребёнка к груди, чуть не падала в обморок.
— Сын мой, сынок, постигла нас лихая година… Пропали мы, бедные, погибли…
Женщины обступили Домну, старались унять, утешали.
— Бог его знает, откуда и с чего занялось… Может, дети где играли с огнём, а может, жар в печи оставили, бывает…
И вот верхом прискакал Семён из лесу. Соскочив с коня, он встал, молчаливый, сложив руки, на пепелище и словно оцепенел. Он сам не знал, что с ним делается. Будто тяжёлый камень, сорвавшись с высокой-превысокой горы, упал ему на голову.
Роман тоже появился на пожаре. На лице его отражалось беспокойство, но что ж — на то он брат, чтобы ему болело братское горе. Он расспрашивал людей: откуда начался пожар — с дома или со стодолы — и что могло быть его причиной: поджог ли, или сами были неосторожны с огнём? Но никто ничего не знал, у каждого была своя догадка.
Роман подошёл к матери и начал успокаивать старуху, глядя куда-то в сторону беспокойными глазами.
Хватит печалиться… Видно, так уж суждено… Как-нибудь оно будет: он, Роман, не даст им пропасть, поможет и лес купить, и дом поставить… Вот поговорит с Семёном, может, что-то вместе и решат…
Наумиха слушала и лишь безнадёжно качала головой. Она, как улитка в своей раковине, замкнулась в собственном горе и уже не надеялась на лучшую долю…
Семён едва пришёл в себя. Он подходил к обгоревшим снопам, разбросанным по двору и дымящимся, переворачивал их, осматривал. Вот лежит его труд, его кровные усилия, его надежда: чёрные, мокрые, чадящие… Вот глядит на него чёрная, обугленная руина дома, грудой валится на залитую землю всякое добро, жена ломает руки, мать ходит, как сама смерть…
Но странное дело: Семён смотрит на всё это как на чужое, в сердце его нет той острой боли, той жалости, какие, казалось бы, должны быть. Сам он это замечает, и ему даже странно… Он чувствует, что ноги сами, без его воли, носят его по двору, руки сами поднимают всякую мелочь, складывают в сарай, который чудом уцелел от огня… Ему словно всё безразлично. Или действительно какой-то камень, упав на голову, придавил мозг, так что там ничего не шевелится, совсем ничего?..
Пожар погасили, люди разошлись. Только три фигуры хозяев бродили по пожарищу, словно тени. Так и застала их ночь. Никто не думал спать; и о вечере не было речи. Все они собрались под домом в саду. Наумиха, в чёрной повязанной косынке, со сложенными на груди руками, стояла, опершись на угол безкрышей избы, и грела босые ноги на ещё тёплой земле. Домна, с заплаканным лицом, сидя на завалинке, кормила ребёнка. Семён тоже прислонился в стороне под обугленным деревом. Они молчали, а их думы, как чёрные вороны, кружили над пепелищем, разбиваясь о чёрные стены.
«Пропало моё добро, — думала Наумиха, — шумом сбежало и не воротится… Не одну ночку я недоспала, не один день горько трудилась, здоровьем платила, а теперь где оно? Пеплом взялось… В этой хате я выросла, век свой прожила, знала радость и горе… Я сама её мазала, белила, каждую щёлочку бережно обихаживала, как ребёнка лелеяла… Думала умереть в своей хате, где каждый закуток видел мою долю и недолю… Да не довелось… Что ж, с богом не спорят, на всё его воля и сила…»
Ребёнок зашевелился на руках у Домны, всхлипнул, проснувшись, а Домна так и залилась слезами.
— Не плачь, дочка, — сказала Наумиха, — не поможет плач… Больше на свете горя круторогого, чем ровной радости, больше человеку дано бед принять, чем веселья…
Наумиха не плакала. Горе сухим вихрем выжгло её глаза, высушило слёзы. А Семён сидел и бездумно глядел на звёздный край неба, светившийся меж деревьев. Словно какие-то обрывки мыслей мелькали в его голове, какие-то неясные образы пробегали, но он не мог уловить их, связать воедино. Наконец он почувствовал, как по телу его будто ползла мелкая живность. Семён завернулся в свиту, но его знобило. Он решился подняться, обернулся к хате и посмотрел на чёрные, ободранные стены. И вдруг ясно, отчётливо ударила ему в голову мысль: «Сгорел дом, сгорел хлеб…» Семён ощутил, что сердце его вдруг оборвалось, упало… в груди что-то сжалось, в голове закружились мысли колесом, колесом… Потом колесо пошло медленнее, тише, и с каждым поворотом открывало действительность… Мозг Семёна начал впитывать все мельчайшие подробности этой действительности, и из них складывалась невесёлая картина его положения, рисовалось безрадостное будущее…
Семён поднялся и начал ходить вдоль обгоревших стен.
— Сынок, — заговорила Наумиха, — не тужи, не грызи сердце… С богом не сражаются… Надо что-то думать, а не печалиться…
— Знаю, что надо… — подошёл Семён, — да что мне делать, за что руки приложить?
— Думается мне, что Роман, как был на пожаре, говорил, что поможет… Лес, говорил, куплю или что… Вот уж не упомню… Сходил бы ты к нему, посоветовался…
— Хорошо, мамо, схожу…
— Он, тот Роман, не так уж и плох, как я думала… — словно сама себе сказала Наумиха, но Семён её не слушал; он размышлял, с чего начать…
А на востоке уже розовело. Подул резвый утренний ветерок, вестник рассвета, пробудил птиц, деревья, пробудил и ночную тишину от сладкой дремоты и наполнил её предутренними голосами.
Услышали и Семёновы кони, что скоро взойдёт свет, и заржали голодные в сарае.
Семён встрепенулся: это ржание напомнило ему, что он вчера собирался в дорогу. «А я и забыл! — с горькой усмешкой подумал Семён. — Неужели теперь не ехать!.. Как же? Чтобы я упустил такую возможность?.. Никогда! Поеду, сегодня же поеду, и точка!..»
Эта мысль приободрила Семёна, и он даже задремал на минутку, устроившись на траве под деревом.
Утром пошёл Семён к Роману. Роман занял денег на дом, ещё и пообещал дать подводу в лес за материалом. Семён немного успокоился. Он твёрдо решил непременно сегодня ехать в Межибож, чтобы не опоздать. Сказав жене и матери, что едет выбирать лес для строительства и, возможно, задержится дня на два, Семён отправился в свою поездку с заранее приготовленным «прошением».
***
С успокоенным сердцем, полным надежды на благополучное завершение своего дела, возвращался Семён из Межибожа домой. Правда, всё сложилось не совсем так, как хотелось… Никого из царской семьи в лагерях не оказалось, и Семён передал своё «прошение» старшему генералу, что весь так и сиял крестами и золотом… Генерал, спасибо ему, человек был добрый, ничуть не сердитый, взял «прошение», отдал на хранение… Ну уж он-то, верный царский слуга, уж конечно не оставит без внимания…
Живо, с молодецкой энергией, принялся Семён строить дом. Он свёз материал, починил обгоревшие стены, воздвиг крышу. Бабы обмазывали стены, Семён расширял кровлю — работа кипела, горела в руках. Не успели оглянуться, как встал дом выше и ровнее прежнего. Уцелевшие от огня снопы вымолотили, собрали немного зерна, присмаленного, правда, но, смешав с одолженным из амбара, его хватало на хлеб.