— Я тебе что, жид, я тебе что, ростовщик какой, что ты идёшь ко мне за деньгами? — кричал раздражённый Роман, а всякие мысли так и носились в его голове, опережая слова.
— Да чего ты кричишь?.. Одумайся, человек!.. Не дашь, так и без освящённого на Рождество обойдёмся!.. Жиды одолжат!..
— И прекрасно… иди к жидам, иди… пусть одалживают!.. — Семён, злой и взволнованный, вышел из избы.
А Роман крикнул жене, чтобы вынимала из кадки деньги… Все, какие есть!.. Катеринка… десятка… другая… третья… сто тридцать! Мало!.. А всё же — надо что-то решать! Роман чуть не бегом кинулся к пану Янковскому. Так или иначе, а земля должна быть его собственностью!
Через несколько минут Роман уже был у пана Янковского. Но там его ждала неожиданность. Панок решительно заявил, что не продаст землю никому, кроме Семёна, потому что Семён уже договорился и дал задаток, а Янковские не привыкли нарушать слова. Напрасно Роман предлагал более высокую цену, напрасно уверял пана, что у Семёна нет денег, что он плут и прочее. Пан не уступил. Роман, злой и обезумевший, проклиная брата, выбежал от пана Янковского и не заметил, как ноги сами принесли его на то поле, которое, словно здоровый зуб, вырывал у него Семён.
«Вот и купил, вот тебе и нива! — думал Роман, ходя взад и вперёд по полю. — И как могло со мной случиться такое?! Со мной, который умеет любого обмануть, любого провести… И это я, с моим умом, зевал, пока такой, что и четырёх слов связать не умеет — ціповяз, — из зубов вырвал у меня землю!..»
И вдруг представилось ему, что Семён пашет на этой ниве; его плуг блестящим лемехом режет землю борозда за бороздой. «Нет, он не землю режет, он моё сердце режет», — думал Роман. И ему на миг показалось, что он ощутил бы в руках такую силу, что одной рукой схватил бы и плуг, и волов, и Семёна, да и швырнул бы их далеко-далеко, за чужие межи!.. А потом перед глазами его встала другая картина. Его нива и панская — одна Романова нива; а на той ниве растёт, как зелёная рута, буйная пшеница и колышется на ветру молодым колосом по широкому полю… И сердце Романа разрастается от надежды, а в кармане будто уже звенят милые денежки… «Нет, не моя нива! не моя! а его… да пусть ему всё худое да злое!.. Пусть покупает, пусть покупает! — бесновался Роман. — Пусть!.. и денег дам!.. конечно, дам!..» А тем временем по голове сновали какие-то думы, то собирая морщины на лбу, то разглаживая их… «Пусть покупает!..»
Роман ходил по полю и не знал, то ли ноги несут его, то ли мысли, что летали в голове, своими крыльями помогают ему. Наконец он остановился, решительно хлопнул себя по карману и сказал, как-то неуверенно усмехнувшись: «Дам!..»
Роман тут же побежал к Наумыхе. Он застал там ещё Семёна. Наумыха хлопотала у печи, готовя ужин.
Роман уже немного успокоился и хитрыми глазами поглядывал то на мать, то на брата. Видно было, что он имеет какую-то мысль, которую не желает раскрыть. Семён и Наумыха слегка удивились, увидев Романа после такой резкой его отповеди брату. Но Роман сказал, что он обдумал, посоветовался с женой и вот пришёл узнать, действительно ли Семён покупает землю и сколько ему нужно денег. Семён обрадовался и просил брата садиться, но Наумыха почему-то была сердита и двигала бедными горшками так, что они даже шипели.
Роман поиграл длинной серебряной цепочкой от часов, полез в карман и достал оттуда кожаный бумажник.
— Деньги есть, — сказал он, тут же пряча бумажник обратно, — да беда в том, что из кармана они воробьём выскочат, а назад их и волом не затащишь!.. Теперь так: сделай кому добро, а себе хлопот… Теперь, если тебе нужны деньги, набегаешься не день, не два, высунув язык, пока займёшь у жидов… А процент дай, да ещё какой, что и пальцы сводит, и в голове зазвенит от того процента… Я… почему? Я для родного брата и пучку, как говорят, отрезал бы… Я деньги дам, но не даром, потому что и мне себя жалко… Теперь такой свет, что и на волосок нет простоты… Теперь коммерция!..
— Свет такой! — сердито отозвалась Наумыха от печи. — Свет всё тот же, только люди стали такими… Что брат, что жид — одна цена!..
— Тише, мама!.. Он ведь правду говорит, что без процента нигде не займёшь. Лучше мне ему заплатить, чем жиду… Да, может, он и уступит мне что-то. Говори, Роман, по-божески, сколько возьмёшь за год со ста? — обратился Семён к брату.
— А что тебе сказать?.. Теперь всё дешёвое, только деньги дорогие. Так, не для тебя, возьму за сто — сто двадцать…
— А я ж не говорила?! — сердито буркнула Наумыха, задвигая горшок в печь.
Семён почесал затылок. Много! Слишком много! А он ведь думал, что брат не потребует такого жидовского процента…
— Что ж, берите деньги у жида, я не запрещаю! Может, жид и даром даст!
Роман поднялся с лавки и сделал такой жест, будто глубже засунул деньги в карман. Разве он набивается с деньгами?.. Не хотят — и не надо! Баба с воза — кобыле легче… Ого! Деньги такой товар, что куда ни сунься, везде охотников полно! А то и полежать могут: ни есть, ни пить не просят… Эх, хотелось сделать брату добро, за «спасибо» больше, как говорится… А тут — пожалуйста: процент большой!.. Глядите меньше!..
Роман нащупал шапку и собрался уходить. Семён испугался: ещё действительно брат рассердится да не одолжит денег, а у жидов и за такой процент не достанешь! Он кинулся к брату.
— Да полно тебе, полно! К чему сердиться? — успокаивал он Романа. — Я ведь только сказал: кабы меньше; а если не выйдет, пусть будет, как хочешь! Куда мне по жидам бегать!.. Роман успокоился.
— Я только для тебя, Семён, это делаю, желая тебе пользы от того участка, что покупаешь, — говорил Роман, глядя в сторону хитрыми глазами, в которых мелькнула какая-то тайная мысль. — Я другому сроду не одолжил бы!..
Позвали свидетелей, принесли могарыч; за столом завязалась беседа. Только старая Наумыха стояла невесёлая у печи, не говоря ни слова. Что-то ей было тревожно, что-то грустно. Будто предчувствовало сердце какое-то неожиданное несчастье.
«Правда, иной свет настает, — думала старуха, — раз брат у брата без зазрения совести деньги вырывает, не стыдясь ни людей, ни бога. Как бы ещё Семён не затянулся этой ссудой, словно удавкой на шею… Что-то мне эта катеринка, как уголь, пальцы жжёт, — думала она, заворачивая в платок деньги, что дал Семён на хранение. — Не мой это сын, не мой! — говорила она себе, следя глазами за Романом, который, с неуверенной улыбкой, выходил в дверь. — Не верю я ему, не правдой он дышит».
А Роман шёл и о чём-то размышлял; мысли сновали в его голове, как челнок между нитями основы. Он останавливался на дороге, что-то бормотал под нос, что-то обдумывал… «А земля всё-таки должна быть моей!» — решительно заключил он и пошёл дальше.
Семён радовался, что всё обошлось благополучно. Через две недели он женился на Домне, оставил службу в экономии и, поселившись в отцовской избе вместе с Наумыхой, не раз с благодарностью вспоминал Романа, который не только помог купить участок, но и на свадьбу одолжил тридцать рублей.
***
В избе тепло: от печи идёт дух, расходится по всем углам. Светильник, потрескивая, лениво мигает на припеке, неравно озаряет комнату. Хорошо и приятно в таком полусвете, устроившись ближе к печи, вести тихую беседу долгим зимним вечером. Воспоминания сами всплывают в памяти, слова сами льются. Вот и Наумыха с невесткой, сидя за прялкой, доверялись друг другу о своём прошлом… Чёрный кот сладко спал на припеке возле светильника, ему было всё равно, что холодная зима заглядывала в окна белым морозом. Тишина и покой царили в доме. И почему этот покой, эта тишина не вливаются в сердце Семёна? Почему сердце не хочет довольствоваться своим близким счастьем, почему оно бьётся быстрее от одной мечты о счастье других, чужих людей, счастье, которое, может, Семёну и не суждено увидеть?.. А разве он знает, отчего это так?!
На какое-то время после того, как он женился на Домне, «пустые мысли», что с детства мучили его, исчезли. Убаюканный семейным счастьем с любимой женой, Семён забыл свои прежние тревоги. Но вот теперь, бог весть откуда, снова появились те думы, обступили его, требуя ответа.
«Мне-то ещё хорошо, — думал Семён, сидя на лавке в углу, — мне-то хорошо: есть изба, есть поле, да и нам двоим много не надо… А сколько же, боже мой, видел я таких, у кого лишь кусочек той земли, а семья большая… А что мне до того?.. Что мне чужая беда?.. Как что? Да как тому коту, что лежит на припеке, до всего безразлично… А я человек… И дивно это: люди бедствуют, страдают, гибнут в голоде, а ничего не делают, чтобы спастись, не стараются предупредить беду… А что же делать? Как делать?.. Да разве я знаю? Эх, если бы я знал, я бы, кажется, на видимую смерть пошёл, я бы, кажется, вырвал, выгрыз бы ту землю, потому что без земли людям на земле горько, тяжко жить и чахнуть, тяжко бедствовать без надежды на лучшее!.. А мне что? Лишь бы мне хорошо, а там — всё равно! Это опять облепили меня пустые думы… И что мне с ними делать, зачем они мне?..»
Семён взял шапку и вышел во двор, желая развеять свои мысли где-нибудь вне этой душной избы.
Жадно, полной грудью вдыхая морозный воздух, Семён направился дорогой вдаль за село. Твёрдый снег скрипел под его ногами, легко дышалось ему на этом холодном просторе. Вот он миновал последнюю избу, вот раскинулось, до самого горизонта простирается засыпанное снегом поле и спит под искрящейся тысячами огоньков одеждой, дожидаясь, пока не разбудит его весна… Широкое, просторное поле, да не людское оно, а барское. Людям не принадлежат ланы, у них одни узкие полоски. Зачем одному столько земли? Разве для роскоши, ведь этого поля хватило бы на сотню человек… Один живёт в довольстве, другой слёзы глотает… Где же та правда в божьем мире?.. Поток Семёновых мыслей снова потёк в ту сторону, куда обычно обращался, как только он начинал думать о земле. «Да не помешан ли я? — остановился наконец Семён. — Тьфу, отстань, сатана! На что ни взгляну, о чём ни подумаю — всё свожу к одному… Скорей бы уж весна пришла, может, за работой не лезла бы в голову всякая чепуха!» — сказал Семён, возвращаясь домой.
Весна не замедлила. Пригревало солнце, подсохла земля, и потянуло пахаря в поле. Отправился и Семён с плугом на свою ниву. Рядом с ним, на своей полосе, пахал Роман. Семёну было отрадно. Чёрная пашня ровно ложилась борозда за бороздой из-под нового плуга, молодые волы тянули охотно, не ленясь. Семён чистил черенком лемех и, крепко налегая, шёл за плугом. Он упивался весенним воздухом и тем ароматом чёрной влажной земли, который был для него дороже всех благовоний.