***
Тихой походкой, едва ступая усталыми ногами по свежей пашне, шёл за плугом парень Семён Ворон. Серые круторогие волы, помахивая рогатыми головами, спешили с горы в долину на отдых, потому что Семён нынче немного припозднился, доорювая барский лан. Действительно, было уже немало времени. Осеннее солнце давно скрылось за горой, унесло с собой и лучи; только холодное небо бросало на чёрную землю голубое сияние, дышало холодом и сыростью.
Грустная и неприветливая картина предстала перед глазами Семёна: справа и слева, сколько хватало взгляда, чернели свежей пашней вспаханные под зябь горы, а в оврагах и долинках было ещё чернее, ещё тоскливее… Где-то вдали, у самого горизонта, поднималась серая дымка, наполняла воздух… Чёрными оврагами катился белый туман, одежда покрылась мелкой росой… Влажный холод стягивал кровь в жилах, пробирал до костей… Вверху — тёмное, неприветливое небо, внизу — холодная, мокрая земля и больше ничего…
И усталость от целого дня тяжёлой работы, и холод, и эта унылая картина невольно навевали мечту о тёплой избе, горячей еде, сухой постели, а Семёну как раз предстояло ночевать в поле вместе с подёнщиками, такими же наёмными, как и он, потому что до экономии было далеко. Так барин распорядился, чтобы парни не теряли попусту ни часика… Семён тяжело вздохнул, вспомнив об этом, и поспешил за волами, которые уже сбегали с горы в долину, где на ночлег расположились парни.
Семён распряг волов, пустил их на пастбище, а сам пристроился возле товарищей. Ночлежники ужинали кто чем мог. Еды не готовили, костра не разводили, потому что поблизости не было леса. Семён вынул из торбинки хлеба, несколько яблок и нащупал на дне кусок сала, которого он туда не клал. «Домна!» — мелькнуло в его голове, и он почувствовал, как какой-то тёплый луч согрел его сердце, озарил мрак, окутывавший его, развеял густой туман… Да, это его Домна заботится о нём, сироте, наёмнице, которая служит вместе с ним в имении; его милая Домна, что вскоре станет его верной женой. Бедная девушка! Сколько она претерпела горя от тех же самых господ, на которых работает! Сколько унижений! И почему она должна так тяжело трудиться за кусок хлеба, этот горький и солёный кусок, когда барыня, дочь помещика, живёт в роскоши, ничего не делая? Почему она родилась бедной крестьянкой, а не барышней? Почему у них такая разная судьба?..
Семён встревожился. Он заметил, что с ним начинает происходить то, чего он так боялся. «Глупые думы», как он их называл, «глупые вопросы», на которые он не умеет дать ответа, начинали мучить его, смущать покой, угнетать сердце и мозг.
— Чёрт бы их побрал! — сплюнул Семён и решил отделаться от дурных мыслей. Он взглянул на вспаханное поле и почти насильно направил свои думы на ежедневную работу. «Сколько ещё придётся вспахать барского поля? Успеем ли за два дня?.. Где там, где там! Ещё этой земли — безмерно! И сколько же у барина этих ланов, сколько этой земли у одного человека? Почему это так, что у барина безграничные владения, а мне бог не дал и клочка земли?» — незаметно для себя вновь свернул Семён на ту же дорожку. «Вот теперь, — грезил он, — барин сидит где-то за столом в красивой тёплой избе, а Домна подала на стол ужин, горячие, вкусные блюда, а я, наработавшись за целый день в поле, устав так, что и ногами не двину, должен, словно пёс, мёрзнуть на мокрой земле? Где же правда?.. Боже! — опомнился Семён. — Отчего меня такие мысли терзают? Ведь умные грамотные люди (хоть бы мой брат Роман — какой грамотный, даже за писаря в селе служит) говорят, что так оно и должно быть, что иначе не будет… А господа? Ведь они читают книги, знают, что грех, как на свете надо жить по правде, не то что я — тёмный — смотрю и не вижу, словно тот заяц, что лежит, вытаращив глаза, а ничего не видит… Только… только… Почему же бог сотворил одного человека, а не двух: барина и мужика? Почему это так? Почему?..»
Семён лежал навзничь, обращаясь с своими вопросами к небу, а оно, холодное и тёмное, равнодушно мерцало звёздами в ответ на горячие вопросы бедного наёмника.
И вдруг вспомнились Семёну его детские годы. Ясно, отчётливо, словно перед глазами, встало в его памяти одно событие, которое взбудоражило десятилетнего мальчика, посеяло в сердце зерно новых, не детских желаний.
Это было летом, в самую жатву, Семён пас скот. Волы и телята разбрелись по выгонам, а он, лежа в прохладе под стогами, выводил на дудочке какую-то грустную мелодию. Мелодия оборвалась на тихой жалобной ноте, дудочка выскользнула из рук, и Семён зажмурил глаза, убаюканный той чудесной тишиной, что бывает полна всяческих звуков: и звонкой песней жаворонка, и жужжанием полевых мух, и тихим мелодичным шелестом спелой ржи, подрезанной серпами.
Вдруг за стогами, в ржи, послышался разговор. Семён открыл глаза, поднялся и насторожился.
— Нет там, дочка, хоть кусочка хлеба? — отчётливо донёсся старческий голос.
— Нет, мама… Ведь вчера всё доели… — раздался звонкий, но грустный-прегрустный голос.
Замолкли.
— Нет, я так не могу… сил больше нет… Сколько же дней мы моримся голодом… а сегодня и крошки во рту не было, у меня у самого под сердцем жжёт, прямо дурно… А тут ещё жатва… Господи! Или тому богу кусочка хлеба жалко для нас, бедных, или что?.. Вот жизнь!.. И… где… та смерть… моя… запропастилась?.. — послышалось громкое всхлипывание, в котором слышались боль, муки голода…
— Тише, дочка, тише… не бранись с богом… перетерпим…
Семёна охватила любопытство, и вместе с тем какой-то страх. Он осторожно обошёл стог, приблизился к ржи и заглянул, что делается на ниве. Картина, которую он увидел, сильно его поразила. На стерне, под стогом, сидели две женщины. Молодая, с бледным, измождённым лицом, судорожно вытирала рукавом заплаканные глаза; старуха сидела неподвижно, склонив усталую голову, и крупные слёзы струились по её старческому лицу.
Семён почувствовал, как что-то сжало его сердце. Он никогда не видел, чтобы взрослые плакали от голода, и как-то сразу, детским чутким сердцем понял весь трагизм сцены. Рука его невольно опустилась на торбинку с хлебом, висевшую через плечо. Эта торбинка стала ему в тягость, он это сразу почувствовал. Ему стало неловко, даже стыдно иметь хлеб… Поспешно, торопливо он снял торбинку с хлебом и, весь красный, смущённый, приблизился к женщинам.
— Тётенька!.. не плачьте, тётенька… вот хлеб.
Семёну показалось, что это кто-то другой произнёс эти слова — таким странным, не своим голосом они были сказаны.
Молодая женщина удивлённо взглянула на Семёна покрасневшими от слёз глазами и ничего не ответила. Старуха заплакала ещё сильнее. Семён стоял, не зная, что делать: остаться или убежать… Кровь прилила к голове, в ушах зашумело… Семён выронил на землю торбинку и сам бросился назад… Он бежал по стерне, словно убегал от кого-то, и чувствовал стыд, и в сердце поднималась злость, но на кого злость — он и сам не знал. Ему хотелось выместить эту злость хоть на чём-то, и он швырнул палкой в корову, что паслась на межe.
— А-а, ты, чёртова скотина, чтоб тебя волки сожрали!.. А куда?..
Палка засвистела в воздухе, корова подпрыгнула и побежала дальше, а Семён и не видел этого: он стремглав вбежал на межу между рожью и затаился в высокой ржи. Сначала он только слышал, как колотилось его сердце, а потом, немного успокоившись, начал вспоминать увиденную сцену. Напрасно детский мозг пытался ответить, почему одни имеют что есть, а другие плачут от голода. Ответа не было. Вскоре думы перешли в мечты…
«Вот если бы я был барином, — грезил Семён, — я бы имел много-много денег, хлеба, всего… Я бы непременно узнавал, кто голодает, и давал бы ему хлеба, еды, одежды, чтобы не было в селе голодных и бедных… Да разве трудно стать барином? Надо только выучить такую книжку. Вот наш Романко учит эту книжку, говорит, что хочет быть барином. “Буду ездить, — говорит, — в такой повозке с большими стёклами, как наш барин ездит иногда!..” Вот какой он, наш Романко!.. Обязательно буду учиться. Попрошу Романко, пусть меня научит…»
И так страстно захотелось Семёну учиться, что бедный мальчик не мог дождаться, пока солнышко закатится за горизонт, и погнал скот с поля раньше обычного.
Романко сразу расхохотался, услышав желание Семёна учиться, но, немного подумав, согласился.
— А что мне дашь за науку? — спросил он брата.
— Да что же тебе дать?
— Дудочку дашь?
— Дам! — решил Семён, хоть ему очень жалко было дудочки.
— А плетёнку на бриль дашь? Ты же себе приготовил!..
— Дам! — согласился Семён и на это.
Романко достал с полки старую, зачитанную грамматику, и мальчики отправились в амбар. Началось ученье. Серьёзно, с трепетом, словно к первой исповеди, приступил Семён к грамматике и старался таким же, как у Романко, голосом повторять за ним: аз, буки, веди… Ученье закончилось, но в голове Семёна всё звучали странные слова, которых он не понимал. Даже ночью приснились ему эти значки, крестики, кружочки, что зовутся буквами, и Семён лучше выучил их во сне, чем наяву. На другой день Семён уже знал всю азбуку. Начались слоги. Бра, вра, мра — пошло труднее. Семён никак не мог сложить буквы вместе, а двенадцатилетнего учителя брало нетерпение — и он дёргал ученика за чуб, крутил ухо. Семён всё терпел и всё путал, стараясь сложить как надо. «Вот, — думал он, утомившись после урока, — пока станешь барином — надо говорить по-птичьему. Кра-кра! — вспомнил он слоги. — Совсем как ворона. Или ку-ку! — словно кукушка кукует». Ему даже показалось, что над головой застрекотала сорока: че-че-че!.. зачирикал воробей: чирик! чирик!.. «Неужели и это было сегодня в книжке?.. Нет, не было, это, наверное, завтра будет…» — думал сонный мальчик, засыпая на лавке.
Ученье продвигалось медленно, но всё же продвигалось. Однако, несмотря на то, что Семён одолел первые трудности чтения и мог уже кое-как читать печатное, в нём, незаметно для него самого, росло отвращение к учёбе, к книге. Семён не понимал того, что было написано в книге, а Романко то ли сам не постигал, то ли не хотел толком объяснить, лишь каждый раз с презрением пожимал плечами, ругался «солёным мудём» да «тупицей», а то и совсем бросал урок. Далее Семён не раз замечал, как девушки и парни смеются над теми, кто, вернувшись из солдат, старается говорить «по-господски», и как он сам не раз смеялся, услышав какое-нибудь нелепое чужое слово.