Ему порой странно было слушать, как Романко хвастался ребятам своей барской речью да молол такое, что и в кучу не соберёшь. И Семён стеснялся вымолвить хоть одно «испанское» слово, потому что ему казалось, что оно прозвучит ещё нелепее, чем из уст Романка.
Романко ходил в школу, приносил какие-то книжки от учителя и то и дело громко мечтал о том, что будет, когда он выучится и станет большим барином. А будет вот что. Прежде всего он поставит себе «двор», такой высокий, как колокольня, а то и выше, а сам будет сидеть в комнате на стульчике и смотреть в окно, как «мужики», проходя мимо двора, снимают шапку и кланяются барину… и то издали, потому что он не позволит слугам пускать их во двор, чтобы в горницах и духу «солёного мудя» не было. Потом купит две пары лихих лошадей и экипаж со стёклами, поедет в местечко и купит у жида лавку со всяким добром… Нет, лучше. Он обманет жида, скажет ему: «Приходи завтра за грозными», а когда жид придёт, натравит на него собак и денег не даст… А чтобы деньги не убавлялись, то он возьмёт мужиков «в шоры». Что это такое — «взять мужиков в шоры» — Романко и сам не знал. Он слышал это выражение от отца, бывшего барского эконома, и гордился им, как каким-то богатством.
Семёну неплохой казалась мысль иметь «двор» высокий, как колокольня, и ездить впряжкой на резвых конях, но он лелеял в детском сердце другие мечты и как-то несмело доверился Романку, что хочет быть богатым барином, чтобы помогать бедным.
Романко сначала расхохотался, потом выругал его «мудём» и уверенно заявил, что таких глупых баринов не было и быть не может… Семён считал брата очень умным и хотя не вполне поверил ему, но надежда на барство слегка поблекла, а охота к учёбе и вовсе уменьшилась. Один случай положил конец учёбе.
Семён очень любил свою матушку — старую Наумыху, как её звали в селе. Он знал, что никто, как мать, не заступится за него перед отцом, что она справедлива и никогда не накричит на невинного, хоть и вины не простит. Не то что отец, которого Семён не любил, а побаивался: отец всё держал сторону Романка — своего баловня. Поэтому Семён привык больше верить матери, чем отцу, больше уважать её, чем его.
Наумыху звали старосветской женщиной. И в самом деле, она была заклятым врагом того, кто калечил родную речь, ломал дедовские обычаи или тянулся в баре, стараясь стать выше крестьянина. Наумыха всех таких называла «адесскими шарлатанами» и грозно махала рукой, проклиная изменников старосветчины. Больно было ей смотреть, как её Романко ходит в школу, слышать, как он презирает родной язык, отказывается от хлебопашества, — и не раз старая бранилась с мужем, который решил довести дело до конца — вывести сына «в люди», то есть в писари при волости или приказчики при экономии.
Поняла Наумыха, что ничего не сделает с мужем, и поклялась не дать хотя бы Семёна в обиду, не пустить его на погибель странным отцовским замыслам. До сих пор Наумыха не знала, что Семён учится грамоте, потому что мальчики, чтобы не мешать в избе, занимались то в амбаре, то в саду или где-нибудь ещё. Но однажды на дворе было холодно, и они устроились с книжками в доме. Наумыха вспыхнула, услышав, как её Семёнка лепечет из заветной книги.
— А это что? — вскрикнула она на всю избу, так что мальчики вздрогнули от неожиданности. — А это что за выдумки? Ещё мне не хватало, чтобы ты, обурев, презирал мать-крестьянку?! Так не дождёшься, такой-сякой сынок!.. — И Наумыха, не успели моргнуть глазом, схватила грамматику и швырнула её в печь. Несчастная книжка почернела, задымила, а потом вспыхнула ярким пламенем, так что в избе стало светлее.
Мальчики испуганно смотрели то на пылающую книгу, то на грозную фигуру разгневанной матери и не знали, что им делать. А Наумыха всё бушевала.
Опять этот старый выдумывает… С ума сошёл на старости лет, или что за чёрт… Видите ли, надумал: детей учить, в баре выводить! Мало ей было страданий от тех бар, мало они заливали ей сала за шкуру во времена крепостные?! А теперь чтобы собственные дети её росли на слёзы людские?.. Такого отродясь не будет!..
Долго ещё громила Наумыха мужа и так сильно совала горшки в печь, что не раз борщ, хлюпнув на огонь, шипел и булькал, словно гадюка, сердясь на неуклюжесть хозяйки.
А в голове Семёна роились мысли: «Неужели баре такие плохие, как про них все говорят — и мать, и Романко? Неужели мне пришлось бы отречься от родной матушки, став барином, только потому, что она крестьянка?.. Да чёрт с ними, с теми барами! Чёрт с ним, с тем барством и с книгами! Не хочу учиться. Всё равно навязалось мне это ученье…»
И Семён решился оставить навсегда книгу, хотя чувствовал, что будто потерял что-то, чего в нём не стало.
А Наумыхе стало жаль, что накричала на своего любимца; она позвала вечером Семёна, приласкала его и долго утешала, рассказывая чудесную сказку о «Правде и кривде», пока Семён не заснул у неё на коленях, забыв во сне свои детские тревоги…
Настала осень. Начали зазывать в школу. Наум думал отдать Семёна, но Наумыха встала насмерть и упёрлась, что не пустит. Наум не очень настаивал, довольствуясь одним Романком, но всё же позвал Семёна, чтобы из первых уст узнать, есть ли у него охота к учёбе,
— Ну, сынок, если есть охота, я тебя в школу отдам.
Семён молчал, опустив глаза, а потом решился:
— Нет, не хочу…
— Почему же ты не хочешь?
— Так, не хочу…
— О, это ещё… ціповяз! Родился мудём — мудём и помрёшь! — сказал Наум, махнув рукой.
С того времени и прозвали Семёна ціповязом.
А Наум хвалился людям:
— Двух сыновей имею, да… из одного дерева и крест, и лопата, как говорится… Этот, Романко, у меня хитрый, кого хочешь обманет!.. И грамоту хорошо знает, грамотный… Вот — мал ещё, а куда угодно «прошение» напишет… Есть его прошения и в волости, и у мирового, и где хотите… Одно даже в «Крестьянское присутствие» подал! И приняли! А как же!.. Я ещё выведу его в люди, если бог даст дожить… Ну, а младший, Семён — тот вот так: за плугом ходить, сено косить, цепом молотить… Сказано — ціповяз!
Росли братья, взрослели, но друзьями не были, Семён это хорошо помнил. Разный у них был нрав. Прямодушный и щедрый Семён никак не мог ужиться с хитрым и завистливым к чужому добру Романком. Что бы ни попросил, о чём бы ни спросил Семён у старшего брата — на всё один ответ: «А что дашь?» Не раз случалось, что Романко обманывал Семёна, обычно в мелочах. Выманит что у него и ещё смеётся, когда тот возмущается на брата за хитрости.
Всё это отталкивало Семёна от брата, и он жил одиноко, не имея и среди мальчишек друзей. Дудочка да думы были ему друзья и товарищи. А думы носились по его голове одна за другой, как облака по небу, когда их гонит свободный ветер. «Почему?», «Зачем?», «Отчего?» не давали ему покоя, и только буйная фантазия мальчика давала порой удивительные ответы на эти вопросы… Романка отдали в экономию писарчуком, и он очень гордился новой должностью и новым жилетом, который отец впервые справил ему. Семён остался на хозяйстве помогать отцу.
Минуло несколько лет, Семёну исполнилось уже двадцать, когда старик умер, оставив землю — шесть шнуров — сыновьям. Романа тогда же прогнали из экономии, где он был приказчиком; он женился, взял половину наследства — три шнура поля — и поставил себе дом на краю села, там, где начиналась его нива. Другие три шнура взяла Наумыха.
Семёну пришлось идти в наёмники, потому что на родной земле делать было нечего.
Наймы! Он знал, что это значит… «Босой приход, а голодный обед; с утра воду, в полдень пить, а вечером бить», — как говорит шутливая поговорка. Да много горькой правды в этих шутках.
Одно только скрашивало его невесёлую жизнь: надежда на лучшее, что теплилась в его сердце. За четыре года службы в экономии он собрал сто пятьдесят рублей; на эти деньги купит он себе землю, которую за три сотни продавал пан Янковский в их же селе (катеринку, может, одолжит Роман, а пятьдесят пан подождёт), женится на Домне и как-нибудь, даст милосердный бог, встанет на ноги!.. Эта мысль так ободрила Семёна, что он встрепенулся и вышел из задумчивости.
Вокруг чернела вспаханная пашня, а сверху, от полного месяца, лилось голубое холодное сияние, обнимало мокрую землю, переливалось на смоченных росой плугах, сверкало на лемехах и влажных рогах волов, которые, лежа в стороне, тихо жевали жвачку. Только овраги и провалы, полные мрака, тумана и холода, грозно чернели вокруг, потому что месяц, видно, боялся послать свои паруса в эти таинственные закоулки…
Семён помолился небу, завернулся в свиту и заснул крепким сном усталого работника.
***
В первое же воскресенье после этого Семён отпросился у пана на часок к брату. Он застал у Романа гостей: старосту и дьячка, которые весело беседовали за чаркой. С тех пор как Романа назначили сельским писарем, он ещё больше стал сторониться «мужицкой» компании и водился с дьячком, фельдшером да приказчиками из экономии. Как только гости ушли, Роман повернулся к Семёну, поглядывая на него хитрыми глазами. Эти глаза и насмешливая складка у губ как-то неприятно действовали, портили довольно красивое, аккуратное лицо Романа с русыми волосами, подстриженными «под польку».
— Ну что, оборолись?.. — равнодушно обратился Роман к Семёну.
— Да нет ещё… ещё на какое-то время хватит… А я вот к тебе, Роман, за советом…
— А что там такое? — приподнял брови Роман.
— Да вот, видишь ли… собрал я на службе немного денег… имею сто пятьдесят… Не век же мне, думаю, в наёмниках быть, надо бы уже хоть клочок своей земли иметь… А тут случай есть купить: панок этот, Янковский, продаёт три морга, тех…
— Что граничат с моим полем? — вскрикнул Роман.
— Ага!..
Роман уже не слушал. Как! Эти три морга плодородной земли, что будто нарочно прилегают к его ниве, должны достаться не ему, хотя он, откладывая деньги на эту землю, два года лелеял надежду купить её?.. И кто? Этот ціповяз собирается вырвать у него из-под носа ту землю?.. Никогда! Лучше он себе зуб вырвет, чем позволит кому-то другому купить её!
Мысли вихрем закружились в голове Романа; он почувствовал, как им начинает трясти озноб.
— Ну и что? — нервно воскликнул Роман, оборачиваясь к брату. — А я, видишь, и пришёл попросить, не одолжил бы ты мне катеринку?.. Я тебе даром не останусь должен… Пятьдесят пан обещал подождать: за год, может, управлюсь отдать…
— Не дам!.. нет у меня!..