Она очнулась от полного ужаса, а ещё от того, что вспомнила: собака, каким бы злобным он ни был, всё равно лазить по деревьям не умеет.
– Дяденька, не троньте меня собакой, – по-настоящему, от всего сердца попросила она.
– Иди, сука, слезай. А то у тебя тут выход один – там, где у тебя вход. Или ты меня тут удовлетворяешь, или я тебя тут ловлю на воровстве всей строгостью закона.
– Дяденька, я ещё маленькая, – хотела заплакать она, но он не дал:
– Маленькая? А вот жопа у тебя почему-то не такая!
Колхозные яблони имеют ту развесистую особенность, что перескочить с дерева на дерево не получится, ведь это не джунгли, а сад. То есть спасаться при помощи таланта лазания на каблуках по деревьям не выйдет.
– Ну, давай, давай, красавица, слезай. Ты ж моя мармулеточка... Лапушка моя.
– Я?
– Что это снизу, ласточка, так хорошо видно. Ты аж приятненькая. Ну же, не тяни меня!
Тут она осознала свою главную ошибку: что на яблоне в платье, а не хотя бы в спорткостюме. Который имеет ещё одно преимущество в смысле своей тёмности. А платье не закрывает её нисколько от просмотра снизу вплоть от каблуков на ногах до самых их окраин, то есть значительно выше наливных икр, включая и трусики, куда стремился пока что своим взором одинокий Матвей.
Потому что ноги селянок имеют ту особенность, что они значительно загоревшие ниже платья, а чем выше, тем светлеют до совершенной белизны. Под тем абажуром платьица, которое не прикрывает как должно, а наоборот, будто подсвечивает исходящее тепло девичьих ног. Так что Матвею сразу вспомнилась дразнилка, которой маленькие деревенские мальчишки донимают старших девок, потому что донимать их чем-то более существенным ещё не могут:
Стоит девка на горбочке, Видно в ней сквозь сорочечку. Погляди-ка, Герасим, Какой свет невгасимый.
– Ну чего ж ты там долго, сука, не надоест? – не сдержался он, ощущая, что у него на одну жилу стало больше.
Вот где истинный зверь!
– И ты будешь долго меня, сука, испытывать? Прежде чем слезть? – начинает он показывать ей свой справедливый гнев за это, для того и поставленный тут на страже интересов. – А? Я, кажется, спрашиваю? Слезай, сука, чтоб я залез на тебя, такую суку! – не выдержал он.
– Дяденька, я согласна слезть и я согласна, только вы за это привяжите своего собаку. Потому что я его очень боюсь, — чуть не плачет она, потому что поняла наконец, что тут у неё единственный путь — вниз.
Матвей быстро понимает, что этот пёс будет мешать не только ей, но и ему лично в любом случае, и, хоть он сильно и ругался по-собачьи лаем, прочно привязывает его к соседнему стволу. Чтобы только оттуда он мог наблюдать за своим хозяином, как тот умеет осуществлять над девушкой свой справедливый гнев.
Девушка Таня в это время ловко спускается вниз, хватает ящик, один из тех, которых так много валяется по колхозным садам, и который она, наверно, не раз уже наполняла зрелыми плодами во время дневных работ, и кидается с этим ящиком на Матвея. Он не ожидал от неё такого поворота, а удары ящиком, к которому за свой короткий век так привыкла простая деревенская девчонка, вызывают у него сильнейший отклик в виде боли. Ведь про ящики в системе единоборства ни в одной книге ничего не было записано... И когда он уже сам начинает наносить свои мощные тренированные удары руками и ногами, включая и головой, то они не понимают, что у ящика с одной стороны дна нет, а лишь с другой есть, и потому все проваливаются туда, в пустоту ночи.
Но в то же время часто ощущая вместо той пустоты крепкое угловатое, обитое жестью дно ящика. Это тогда, когда тот ящик неожиданно возникает из темноты наносимыми им ударами и вызывает вспышки в его глазах, от которых они не могут привыкнуть к темноте, из которой густо сыплются всё новые и новейшие. В то время как Татьяна, как медработник, прекрасно знала, где у мужчины находится голова, и находила её со всей силы ящиком. И её прежняя девичья беспомощность на дереве превратилась в бессильную ярость столичного пса, привязанного к соседнему дереву, который не может поводком вырваться, а лишь дико лаять. Эта ярость передавалась ей обратно в виде исконной обиды за себя и за этот сад, за этот колхоз с этой больницей, которую и фельдшерским пунктом не назовёшь.
За эту пахучую ночь, обвешанную спелыми плодами, которые, услышав удары знакомого ящика, и сами начали ударяться, падая на траву и землю.
Словом, Танька начала колотить его не только ящиком сверху, но и острыми своими туфлями снизу, используя для этого все свои ноги на них. А также знание медработника, который хоть и был ещё девушкой, но знал, куда у каждого мужчины можно ударить ещё, кроме головы. Потому что она уже вся пошла тем справедливым женским плачем, от которого нет спасения ни одному мужчине, каким бы жилистым он до этого ни был.
Тут он, видно, почувствовал вспышки не только от головы, но и сделал свою последнюю ошибку: вместо того чтобы падать под то дерево, где верно рвался с поводка волкодав, сторож начал падать садами в противоположный бок, что не спасало его от острых ударов острого ящика. Падая попеременно на все деревья, что были тоже ударами, но уже не тренировочными, как раньше, а с размаху. Поэтому сад отвечал тугими яблочками, сыпавшимися мелко сквозь свои ароматы. Особенно же подкатываясь под самые ноги Матвея, что сбивало его с равновесия сильнее, чем догоняющие его повсеместно каблучки вездесущей Татьяны.
Собаковод, видимо, и не подозревал, что Танька знает этот сад лучше него. Что она помнит тут каждое деревце ещё тогда, когда их вовсе не было. И что эта запутанная география имеет в своём центре сторожку, которую гордо называли куренём лишь потому, что вокруг валялся разный ржавый инвентарь в виде сап, грабель и лопат. Её она и выбрала, и первый же удар так сильно рванул Матвея во тьму, что он смог наконец оторваться от неё на карачках и тем самым спрятаться в густом кусте живца. Где тихо, по-японски догадался молчать там по-китайски, хоть у него по книгам никогда про такое не писалось.
Чего не скажешь про пса, который был тут единственным на весь сад, кто ещё продолжал яростно лаять. Не найдя никакого Матвея, Татьяна побежала к собаке и с третьим ударом лопаты уложила его насмерть.
Когда рассвело, деревья увидели удивительную картину: как к самым вкусным из них шла необычная процессия в виде женщин, которые несли кто пустой мешок, кто корзины, а кто и лантух. Возглавляла их не кто иная, как коридорная медсестра Танька.
И хоть она уже была совсем без лопаты и без темноты, Матвей сразу узнал её. Он только что за лесополосой похоронил своего четвероногого собачьего друга, и эта работа, небольшая для мужчины, вымотала его вконец.
– Здоров, сука, – поздоровалась с ним Танька.
Он хотел ответить, но не нашёл.
– Чего встал? А ну, сука, бери эти лантухи, – приказала она.
Женщины позади неё не узнавали его такого. Он выполнял, причём молча. Ползая по траве, поднимая к лантуху сбитое им за ночь.
– Ты что, сука? – молча сказала она. – Ты что падаль насыпаешь? С деревьев выбирай.
Женщины ахнули. Ведь если бы не были так напуганы Танькой, из-за того что были очень напуганы Матвеем, то чуть ли не обращались бы кое-кто к фельдшерскому пункту. Поэтому ни одна не поверила своим глазам, которые видели, как он сыплет в лантух, жалобно озираясь. Женщины, все как одна, не хотели узнавать его не только потому, что приходилось сталкиваться с ним в полной темноте сада. А потому что он уже совсем не был похож на двуногую особь, а казалось, так навсегда и застынет на четвереньках.
Заплаканный мир
Я не узнал Цитруса под магазином, и не потому, что он был не похож на себя, а потому, что плакат, который он носил, ошарашил:
"Я воровал в этом супермаркете".
Позже Цитрус жаловался, что попался на крючок администрации не потому, что она собиралась судиться, однако же цена за банку пепси недостаточна для возбуждения уголовки и судебного иска.
– А мы твоему папке покажем видео, как ты, гад, воровал, и как тебя, гадёныша, поймали.
– Он с нами не живёт, папка, – сдуру брякнул он, сказано: Цитрус.
Те обрадовались:
– Наша служба безопасности его разыщет из-под земли и покажет, какой ты хороший сынок.
Они точно рассчитали – парень очень струхнул, что отец увидит и уже никогда не вернётся в семью. Поэтому как дурак должен целую неделю шляться под магазином в людном месте и терпеть всех прохожих – ведь они думали, что он украл как минимум ящик икры.
– Прости, – сказал он, – я должен ходить.
То есть говорить не хотел, а только топтаться перед фасадом, умоляя, чтобы его милый папочка наконец не заехал в родной город.
Поэтому я примчался домой, схватил картонку, прибил держак и сделал надпись: "Я был нетолерантен к сексменьшинствам".
И начал топтаться на встречных курсах с Цитрусом, время от времени отвлекая прохожих, ведь они тоже нетолерантные.
Скоро вся школа сбежалась тыкать в меня пальцами, потому что Цитруса уже воспринимали как слабака с галимым бордом.
– Ты на кого позорил – на пидоров или лесб? – тыкали они в мою надпись.
– На тебя! – отвечал я каждому, неся свой крест.
Пока Лизка из 8-го "А" не приперлась сюда с картонкой: "Я скатала лабу у Бена".
Это была подлянка, потому что Бен – это моя кличка, а звать меня Вова, а во-вторых, я не мог сидеть с ней за одной партой даже в кокаиновом кумаре, ведь учился в параллельном 8-м "Б". Тут только до меня дошло, что она на меня запала, как то говорит Марко Вовчок, положила глаз, так что на следующий день я пришёл с плакатом: "Я курил травку".
Не напишет же она:
"Я захавала крэк", потому что продвинутые родители её прибьют раньше, чем она дойдёт до супермаркета, а "травку" я выбрал удачно, зная, что мои предки и не понимают, что стоит за таким дохлым словом.
"Я обоссал бомжа",
"Я подделывала проездной",
"Я фанатела за "Зенит"".
Но она сменила пластинку: "Я не верила в Бога".
Да, это круто, но круто для девушки, поэтому я прицепил: "Я соврал на исповеди".
Ясно, это была подлая ложь, потому что я никогда не врал на исповеди, ведь отродясь не исповедовался.
Ответ её был мгновенным: "Я пёрнула в церкви".
Даже Цитрус шарахнулся.
Несколько одноклассников тоже принесли слоганы, однако струсили, увидев, что накатала Лизка.
И тут я вспомнил, как год назад, встав на ролики, сразу наткнулся на Лизу-клизму. Она тоже решила кататься, в таких дурацких наколенниках, и всё время толкала меня на трассе и краснела, а потом просила прощения.