Тени забытых предков Страница 2

Не помнил, что делает. Что-то подняло его. Но взрослые оттеснили, потолкали, оттоптали ноги, и он не смог пробраться туда, где дрались. Всё ещё горячий, разъярённый злобой, он налетел с разбега на маленькую девочку, дрожавшую от страха возле самой телеги.

Ага! Наверное, это Гутенюкова девчонка! И, не раздумывая, ударил её в лицо. Она скривилась, прижала рубашку руками к груди и кинулась бежать. Иван поймал её у реки, дёрнул за пазуху и разорвал.

Оттуда на землю выпали новые ленты для кос, а девочка с криком бросилась их защищать. Но он вырвал и кинул в воду.

Тогда девочка, вся согнувшись, взглянула на него исподлобья каким-то глубоким взглядом чёрных матовых глаз и спокойно сказала:

— Ничего… У меня есть другие… получше.

Она словно утешала его.

Удивлённый её мягким тоном, мальчик молчал.

— Мне мама купила новую запаску… и постолы… и кружевные гетры… и…

Он всё ещё не знал, что сказать.

— Я себе обуюсь красиво — и буду настоящей девушкой…

Тут ему стало завидно.

— А я уже умею играть на дудочке.

— А наш Федор сделал себе такую красивую флояру… как заиграет…

Иван надулся.

— А я щезника видел.

Она посмотрела на него с изумлением.

— А зачем ты дерёшься?

— А ты зачем возле телеги стояла?

Она подумала немного, не зная, что ответить, и начала искать что-то за пазухой.

Наконец вытянула длинную конфету.

— На вот!

Откусила половину, а вторую — серьёзным, полным доверия движением — подала ему.

— Держи!

Он поколебался, но взял.

Теперь они уже сидели рядышком, забыв про визг драки и сердитый шум реки, а она рассказывала ему, что зовут её Маричка, что она уже пасёт овечек, что какая-то Марцинова, слепая на один глаз, украла у них муку… и ещё многое другое — близкое, понятное обоим, а взгляд её чёрных матовых глаз мягко погружался в Иваново сердце…

И в третий раз затрубила трембита о смерти в одинокой хате на высоком склоне: на следующий день после драки умер старый Палиючук.

Тяжёлые времена настали в семье Ивана после смерти хозяина. Завёлся беспорядок, исчезал достаток, царинки продавались одна за другой, а скот таял где-то, как весной снег в горах.

Но в памяти Ивана смерть отца не задержалась так надолго, как знакомство с девочкой, которая, обиженная им безвинно, полным доверием подала ему половину конфеты. В его давнюю и беспричинную грусть влилась новая струя.

Она неосознанно тянула его в горы, носила по соседним вершинам, лесам и долинам, где он мог бы встретить Маричку. И он всё-таки встретился с ней: пасла ягнят.

Маричка приняла его, будто давно ждала: он будет с ней пасти овечек. А почему бы и нет? Пусть его Жовтаня и Голубаня звенят своими колокольцами и мычат где-то в лесу, а он будет пасти её ягнят.

И как же они пасли!

Белые ягнята, сбившись в тенёк под елью, глядели глупыми глазками, как катались по мхам двое детей, звеня в тишине своим молодым смехом. Устав, они забирались на белые камни и с опаской заглядывали в пропасть, откуда в небо поднимался тёмный призрак горы и дышал синевой, не желавшей исчезнуть даже под солнцем. В расщелине между горами падал в долину поток и тряс по камням своей седой бородой.

Так было тепло, одиноко и немного страшно в вековечной тишине, которую хранил лес, что дети слышали даже собственное дыхание. Но ухо упрямо ловило и увеличивало до громадных размеров каждый звук, что, казалось, жил в лесу, — и им иногда чудилось, что они слышат чьи-то тайные шаги, глухой стук топора, хриплое дыхание усталой груди.

— Слышишь, Ива? — шептала Маричка.

— А чего бы не слышать? Слышу.

Они оба знали, что то бродит по лесу невидимый топор, стучит по деревьям и тяжело дышит.

Страх гнал их оттуда в долину, где поток был спокойней. Они делали себе курбало — ямку в реке — и, раздеваясь, плескались в ней, как двое лесных зверят, что не знают, что такое стыд.

Солнце лежало на их светлых волосах и било в глаза, а ледяная вода щипала тело.

Маричка замерзала первой и начинала бегать.

— Стой, — кричал ей Иван. — Откуда ты?

— Из Я-вор-рова, — стучала зубами синяя от холода Маричка.

— А чья ты?

— Ковалева.

— Будь здорова, Ковалева! — щипал её Иван и пускался догонять, пока уставшие, но согревшиеся, не падали на траву.

В тихом омутке ручья, над которым царевник горел солнечным светом, а лабуштан синел чередой башмачков, жалобно кумкали лягушки.

Иван склонялся над потоком и спрашивал лягушку:

— Кумушка-кума, что ты варила?

— Свёкла — борщ. Свёкла — борщ. Свёкла — борщ… — квакала Маричка…

— Свёкла-кла-кла!.. Свёкла-кла-кла! Свёкла-кла-кла! — визжали оба, зажмурившись, пока даже лягушки замолкали в изумлении.

Так они и пасли, что не раз теряли овечек. Когда стали постарше, игры изменились. Теперь Иван уже был парубок — стройный и крепкий, как ель, мазал волосы маслом, носил широкий пояс и нарядную крисаню. Маричка тоже уже ходила с косами — это значило, что она уже готова к замужеству. Больше не пасли овечек вместе — встречались теперь только по праздникам или в воскресенье.

Сходились у церкви или где-то в лесу, чтобы старики не знали, как любят друг друга дети враждующих родов. Маричка любила, когда он играл на флояре. Всегда задумчивый, он устремлял глаза куда-то за горы, будто видел то, чего не видели другие, прикладывал узорную дудочку к полным губам, и чудная песня, которую никто другой не играл, тихо спадала на зелёные луга, где уютно раскидывали свои тени ели.

Было холодно, мороз шёл по коже, когда вылетали первые свистящие звуки. Словно зимы лежали по мёртвым горам. Но вот из-за горы встаёт бог-солнце и склоняет голову к земле.

Дрогнули зимы, пробудились воды — и зазвенела земля от пения потоков. Разсыпалось солнце пыльцой цветов, лёгким шагом пошли по лугам нявки, и под ногами у них зазеленела первая трава. Зелёным дыханием задышали ели, зелёным смехом засмеялись травы — на всём свете только две краски: в зелени — земля, в лазури — небо…

А долом мчится Черемош, гонит зелёную кровь гор, беспокойную и шумную… Трембита! Туру-рай-ра… Туру-рай-ра…

Заиграло сердце у пастухов, заблеяли овцы, учуяв пастбище… Шумит холодная полонина, а с диких ломов, из чащи, поднимается на задние лапы медведь, пробует голос — и уже видит заспанным глазом свою добычу. Бьют весенние потоки, гремят вершины — и дух зла веет холодом с Черногоры… А тут вдруг появляется солнце — правое лицо Бога — и уже звонит в косы, что кладут сено в полонину.

С горы на гору, от поточка к поточку порхает коломыйка, такая лёгкая, прозрачная, что слышишь, как за спиной у неё трепещут крылышки…

Вот примчалась с полонины
Беленькая овечка —
Люблю тебя, красивая милая,
И твои словечки…

Тихо звенит хвоя елей, тихо шепчут леса холодные сны летней ночи, звенят колокольчики коров, и горы без устали ссыпают свою печаль в потоки. С треском и криком летит в долину срубленное дерево в лесу — и горы в ответ вздыхают… и снова плачет трембита. Теперь уже по умершему…

Кто-то почил навеки после тяжёлого труда. Закуковала кукушечка у Менчила… вот и песня для кого-то закончилась…

Маричка отзывалась на игру флояры, как самка дикого голубя — песнями.

Она знала их бесчисленное множество. Откуда они появлялись — не смогла бы рассказать. Кажется, они укачивались с ней в колыбели, плескались в купели, рождались в её груди, как растут самосейные цветы на лугах, как ели — в горах.

На что бы ни упал взгляд, что бы ни случилось в мире: потерялась овечка, влюбился парень, изменила девушка, заболела корова, зашумела ель — всё изливалось в песню, лёгкую и простую, как сами горы в их древней, первозданной жизни.

Маричка и сама умела сочинять песни. Сидя на земле рядом с Иваном, она обнимала колени и тихо покачивалась в такт. Её загорелые ноги от колена до красных обмоток были голыми, чернели под полой сорочки, а полные губы мягко шевелились, когда она начинала:

Закуковала кукушечка,
Сизая, маленькая.
На всё село сложилась
Песенка новенькая…

Маричкина песня рассказывала всем знакомую, ещё свежую историю:

как Параска околдовала Андрея, как он страдал от того и завещал не любить чужих жён.

Или о горе матери, чей сын погиб в лесу, придавленный деревом. Песни были грустные, простые и сердечные — аж за душу брало. Обычно она заканчивала:

Ой кувала мне кукушечка
Да и возле речки.
А кто сложил песенку?
Иванкова Маричка.

Она уже давно была Иванова — ещё с тринадцати лет. Что тут такого? Пасла овец — видела часто, как козёл кроет козу, как баран валяет овечек, — всё было так просто, естественно, с самого начала мира, что ни одна дурная мысль не коснулась её сердца.

Правда, коза и овца после этого беременеют, но людям помогает ворожка.

Маричка ничего не боялась. За поясом, на голом теле, она носила чеснок, над которым ворожка нашептала — теперь ей ничто не страшно.

При этом Маричка лукаво улыбалась себе и обнимала Ивана за шею:

— Миленький Иванко! Мы ж с тобой навсегда будем вместе?

— Как бог даст, моя сладкая.

— Ой, нет! Великую обиду держат на нас наши старики. Не быть нам вместе.

Тогда его глаза темнели, и он вонзал топорик в землю.

— Я не спрашиваю их согласия. Пусть делают что хотят — а ты будешь моя.

— Ой, мой-мой! Что ты говоришь…

— То, что слышишь, душа.

И словно назло старикам он на танцах так крутил девушку, что аж постолы разлетались.

Но не всё складывалось, как думал Иван. Хозяйство разваливалось, уже не было работы на всех — нужно было идти в наём.

Грусть грызла Ивана.

— Надо идти в полонину, Маричка, — заранее тосковал он.

— Ну что ж, иди, Иванко, — покорно говорила Маричка. — Такая нам доля выпала…

И она песнями украшала их расставание, ей было жаль, что надолго прервутся их встречи в тихом лесу.

Обнимала Ивана за шею, прижимала к нему свою белокурую головку и тихо пела ему на ухо:

Вспоминай меня, любимый,
Дважды в день хотя бы,
А я тебя вспоминать
Буду семь раз каждый час бы.

— Вспомнишь?

— Вспомню, Маричка.

— Ничего! — утешала она его. — Ты будешь, бедняжка, пасти овец, я — сено косить.

Влезу на копну — посмотрю в горы, на полонину, а ты мне затруби в трембиту… Может, услышу. Когда туман сядет на горы, я сяду и заплачу, что не видно, где любимый.

А если в погожую ночь небо прояснится — я буду смотреть, какая звезда над полониной — ту и видит Иванко…

Только петь перестану…

— Почему? Пой, Маричка, не теряй своей радости, я быстро вернусь.

Но она только грустно качала головой:

Песенки мои родные,
Где вас мне девать теперь?
Разве вас я, песенки,
Посею по горам теперь,

— тихо обратилась к нему Маричка.

Вы ж по горам, песенки,
Будете звучать,
А я, молоденькая,
Буду слёзы лить опять.

Маричка вздохнула и ещё грустнее добавила:

Ой как будет счастье — соберу вас,
А как будет беда — забуду вас…

— Вот и мне так… Может, и забудешь…

Иван слушал тоненький девичий голос и думал, что она уже давно посеяла горы своими песнями, что их поют леса и луга, вершины и полонины, звенят потоки и напевает солнце…

Но придёт время, он вернётся к ней — и она снова соберёт свои песни, чтобы было чем отпраздновать свадьбу…

***

Тёплым весенним утром Иван отправился в полонину.