Тени забытых предков

***

Иван был девятнадцатым ребёнком в гуцульской семье Палиючков. Двадцатой и последней была Анничка. Неизвестно, то ли вечный шум Черемоша и жалобы горных потоков, наполнявшие одинокую хату на высокой кичере, то ли печаль чёрных ельников пугали младенца, но Иван всё плакал, кричал по ночам, рос плохо и смотрел на мать таким глубоким, старчески разумным взглядом, что она в тревоге отводила от него глаза. Не раз она с ужасом думала даже, что это дитя не от неё.

Повитуха не «сокотилась» при родах, не окурила хаты, не зажгла свечи — и хитрая бесовка успела подменить её ребёнка на своего бесёнка. Ребёнок рос туго, но всё же подрастал, и не заметили даже, как пришлось шить ему штаны. Но он всё равно оставался странным. Глядит вперёд — а видит что-то далёкое и никому неведомое, или без причины вдруг начинает кричать. Гачи с него спадают, а он стоит среди хаты, зажмурив глаза, разинув рот, и верещит.

Тогда мать вынимала люльку изо рта и, замахнувшись, яростно кричала:

— Иги на тебя! Ты, подменыш. Провались бы в озеро да в щепки!..

И он исчезал.

Катился по зелёным царинкам, маленький и белый, как шарик одуванчика, без страха забирался в тёмный лес, где гадюки кивали над ним ветками, словно медведи лапами.

Отсюда он смотрел на горы, на близкие и дальние вершины, голубевшие в небе, на чёрные ельники с их синим дыханием, на яркую зелень лугов, что, словно зеркала, блестели в рамах деревьев. Под ним, в долине, кипел холодный Черемош. На далёких холмах дремали на солнце одинокие усадьбы. Было так тихо и грустно, чёрные ели непрестанно сбрасывали свою печаль в Черемош, а он уносил её долиной и рассказывал.

— Ива!.. Мо-ой! — звали Ивана из хаты, но он не слышал, собирал малину, свистел в листики, делал дудочки или пищал в травинку, стараясь подражать голосам птиц и тем звукам, что слышал в лесу. Едва заметный в травяной чаще, он собирал цветы и украшал ими свою крисаню (шляпу), а устав, ложился где-то под сеном, что сушилось на островках, и усыпляли его и будили потом своим звоном горные ручьи.

Когда Ивану исполнилось семь лет, он уже смотрел на мир иначе. Он многое знал. Умел находить целебные травы — одалень, матриган и подойму, понимал, о чём кричит каня, знал, откуда появилась кукушка, и когда рассказывал обо всём этом дома, мать смотрела на него настороженно: может, это они с ним разговаривают? Он знал, что в мире властвует нечистая сила, что аридник (злой дух) всем правит; что в лесах полно леших, которые пасут там своих зверей — оленей, зайцев и серн; что бродит весёлый чугайстр, который сразу зовёт встречного в пляс и разрывает нявку; что в лесу живёт голос топора. Выше, по безводным далёким склонам, нявки водят свои бесконечные танцы, а по скалам прячется щезник.

Он мог бы рассказать и о русалках, что в погожие дни выходят из воды на берег, чтобы петь песни, сочиняют сказки и молитвы, о утопленниках, которые после захода солнца сушат своё бледное тело на камнях в реке. Всякие злые духи населяют скалы, леса, провалы, хаты и загоны и подстерегают христианина или скотину, чтобы навредить. Не раз, просыпаясь ночью среди враждебной тишины, он дрожал, переполненный ужасом.

Весь мир был как сказка — полный чудес, таинственный, интересный и страшный.

Теперь у него были обязанности — его посылали пасти коров. Он гнал в лес свою Жовтаню и Голубаню, и когда те тонули в волнах лесной травы и молодых елей, и уже оттуда отзывались до него, как из-под воды, грустным звоном колокольчиков, он садился где-то на склоне горы, доставал дудочку и наигрывал простые песенки, которым научился у старших. Однако та музыка его не удовлетворяла. С досадой он бросал дудочку и вслушивался в другие мелодии, что жили в нём — неясные и неуловимые.

Снизу поднимался к Ивану и затоплял горы глухой гул реки, а к нему по капле доходил звон коровьего колокольчика. Из-за ветвей ели выглядывали грустные горы, наполненные печалью теней от облаков, что постоянно стирали бледную улыбку лугов. Горы каждую минуту меняли настроение: когда смеялся луг, хмурился лес. И как трудно было всмотреться в это подвижное лицо гор, так трудно было мальчику поймать прихотливую мелодию песни, что вилась, хлопала крылышками возле самого уха — и не давалась.

Однажды он оставил своих коров и полез на самый верх. Едва заметной тропинкой поднимался всё выше и выше, сквозь заросли бледного папоротника, колючей ежевики и малины. Легко перескакивал с камушка на камушек, перелезал через поваленные деревья, продирался сквозь кусты. За ним поднимался из долины вечный шум реки, вырастали горы, и уже на горизонте вставал голубой призрак Черногоры.

Длинные плакучие травы теперь покрывали склоны, колокольчики коров отзывались, как далёкий вздох, всё чаще попадались крупные валуны, а дальше, на самой вершине, лежал хаос расколотых скал, покрытых лишайником, сдавленных в змеином кольце корней елей. Под ногами у Ивана каждый камень укрывался рыжими мхами — толстыми, мягкими, как шёлк. Тёплые и нежные, они хранили в себе позолоченную солнцем воду летних дождей, мягко прогибались и обнимали ногу, как пуховая подушка. Курчавая зелень голубики и черники пустила корни в глубину мха, а сверху усыпала его россыпью красных и синих ягод.

Тут Иван сел отдохнуть.

Нежно звенела над ним хвоя елей, перемешиваясь с шумом реки, солнце наливало золотом глубокую долину, озеленяло травы, где-то курился синий дымок костра, из-за Игреца бархатным гулом катился гром.

Иван сидел и слушал, совсем забыв, что должен пасти коров.

И вот вдруг в этой звонкой тишине он услышал тихую музыку — ту, что так долго вилась неуловимо у его уха, что даже причиняла муку!

Застыв, вытянув шею, он с радостным напряжением ловил странную мелодию песни. Так люди не играли — по крайней мере, он никогда не слышал. Но кто же играл? Вокруг — пустота, одинокий лес и ни одной живой души. Иван обернулся назад, к скалам, — и окаменел. На вершине валуна сидел «тот» — щезник, скривил острую бородку, наклонил рожки и, зажмурив глаза, дул во флояру. «Нет моих коз… Нет моих коз…» — разливалась жалобой флояра. Но вот рожки поднялись вверх, щёки надулись, глаза открылись. «Есть мои козы… Есть мои козы…» — заскакали радостно звуки, и Иван с ужасом увидел, как из-за ветвей затрясли головами бородатые козлы.

Он хотел бежать — и не мог. Сидел прикованный на месте и немо кричал от ледяного ужаса, а когда, наконец, смог выдавить голос, щезник свернулся и вдруг исчез в скале, а козлы превратились в корни поваленных бурей деревьев.

Иван бросился вниз, без памяти, наугад, рвал цепкие объятия ежевики, ломал сухие ветки, катился по скользким мхам и с ужасом чувствовал, что за ним что-то гонится. Наконец он упал. Сколько лежал — не помнит.

Очнувшись и узнав знакомые места, он немного успокоился. Удивлённый, прислушался. Песня, казалось, уже звенела в нём. Он достал дудочку. Сначала не шло, мелодия не давалась. Он начинал с начала, напрягал память, ловил какие-то звуки, и когда, наконец, нашёл то, что давно искал, что не давало ему покоя, и по лесу поплыла чудная, доселе неведомая песня, радость вошла в его сердце, залила солнцем горы, лес и траву, заклокотала в ручьях, подняла Ивана на ноги — и он, бросив дудочку в траву, взялся в боки и закружился в танце. Перебирал ногами, становился легко на пальцы, бил босыми пятками в землю, приплясывал, приседал. «Есть мои козы… Есть мои козы…» — что-то пело в нём. На солнечном пятне полянки, пробравшемся в мрачное царство елей, скакал беленький мальчик, словно мотылёк порхал со стебелька на стебель, а обе коровы — Жовтаня и Голубаня, просунув головы меж ветвей, приветливо смотрели на него, пережёвывая жвачку и изредка звонили ему в такт танцу.

Так он нашёл в лесу то, что искал.

Дома, в семье, Иван часто был свидетелем тревог и бед. Сколько он себя помнил — уже дважды возле их хаты трубили в трембиту, возвещая горам и долам о смерти: первый раз, когда брата Олексу придавило деревом в лесу, а второй — когда брат Василь, красивый весёлый парубок, погиб в драке с вражеским родом, изрубленный топориками. Это была старая вражда между их родом и родом Гутенюков. Хоть все в семье кипели злобой и яростью к тому дьявольскому роду, но никто не мог толком рассказать Ивану, откуда пошла вражда. Он тоже горел желанием отомстить и хватался за отцовский топор, пока ещё тяжёлый для него, готовый броситься в бой.

То байка, что Иван был девятнадцатый у отца, а Анничка — двадцатая, — их семья была невелика: старики да пятеро детей.

Остальные пятнадцать упокоились на кладбище возле церквушки.

Все они были богомольные, любили ходить в церковь, особенно на храм. Там можно было повидаться с дальним родом, осевшим по окрестным сёлам, и нередко выпадал случай отплатить Гутенюкам за смерть Василя и за ту кровь, что не раз лилась из Палиючков.

Доставалось лучшее одеяние, новые красильницы, расписные кептари, чересы и табивкы, щедро оббитые гвоздями, проволочные передники, алые шёлковые платки и даже пышная белоснежная гугля, которую мать бережно несла на палке через плечо. Иван тоже получил новую крисаню и длинную дзыобню, что била его по ногам. Седлали коней — и стайками по зелёному верху шёл пышный поход, расцвечивая тропу, как маком. По горам, долам и вершинам тянулись празднично убранные люди. Зелёная отава лугов вдруг расцветала, вдоль Черемоша плыл пёстрый поток, а где-то высоко, на чёрном фоне ельников, горел под утренним солнцем огнём красный купол гуцульского зонта.

Вскоре Иван стал свидетелем встречи враждующих родов.

Они уже возвращались с храма, отец был слегка под хмельком. Вдруг на узкой дороге, между скалой и Черемошем, образовалась давка. Повозки, верховые, пешие, мужчины и женщины — остановились и сбились в кучу. В яростной суматохе, что вспыхнула вдруг, как вихрь, неизвестно с чего, заблестели железные топоры и замелькали перед лицами. Как кремень с кремнём — сцепились два рода: Гутенюки с Палиючками, и прежде чем Иван успел понять, о чём идёт речь, отец взмахнул топором и ударил плашмя кого-то по лбу, из которого брызнула кровь, залила лицо, рубаху и нарядный кептар. Завизжала челядь, бросилась разнимать, но уже человек с алым лицом, как его гачи, рубанул в голову врага, и Иванов отец качнулся, как подрубленная ель. Иван бросился в драку.